Память вновь возвращает меня в студенческие годы. Я отчётливо представляю, как входит в аудиторию доцент Фаина Ивановна Стеклова, наш преподаватель по зарубежной литературе, надевает очки, монотонным голосом бубнит про Эразма Роттердамского, а потом, как всегда, резко, отрывисто, даже с оттенком грубоватой фамильярности, говорит:
- Сегодня была у вас моя последняя лекция. Ухожу, уезжаю из этого города. Была без радости любовь, разлука будет без печали.
- Как вы можете, Фаина Ивановна! – ахают девочки. – Мы вас любим.
- Знаю я вашу любовь! Особенно, когда гоняю с зачётов.
- Нет, нет! – возражают девочки. – Мы не в обиде. Гоняете, и правильно.Сами мы виноваты, не учим, ленимся.
-Ладно! – соглашается Фаина Ивановна. – Вы тут ни при чём. Так обстоятельства сложились. Вообще-то я привязалась к вам, безудельным.
Голос её предательски дрожит.
- Останьтесь, Фаина Ивановна! Не уезжайте, Фаина Ивановна! – тянут девочки.
- Молчать! – неожиданно рявкает Стеклова.- Нечего нюни распускать! Всё уже решено и подписано. Прощайте.
Она выходит из аудитории, прямая, надменная, высоко неся голову.
Я смотрю ей вслед, и мне кажется, что вместе с этой немолодой уже, грубоватой женщиной уходит из жизни что-то настоящее, хорошее, светлое, достойное уважения.
Студенты относились к Фаине Ивановне по-разному. Те, кто пытался, не вникая в учебный материал, проскочить читаемый ею курс на авось, люто её ненавидели. Она выгоняла с зачётов без всякой жалости и по пять, и по десять раз.Фронтовичка, с грубыми руками и хриплым голосом, она ни под кого не подлаживалась, никогда не имела любимчиков, студентов оценивала только по знаниям.
Лично мне Фаина Ивановна нравилась. Она была настоящая, без тени фальши. На лекциях она была немногословна, давала минимум знаний, но этот минимум навсегда врезался в память. Прошло пятьдесят лет, но я почти дословно могу повторить её лекции по литературе средних веков и эпохи Возрождения. Имена, даже порой необязательные, навечно отпечатались в мозгу – Агриппа Д,Обинье, Лодовико Ариосто, Маргарита Наваррская. И эти знания мне совсем не мешают, даже больше – они меня радуют.
Помнится, я сорвался с места и догнал Фаину Ивановну в коридоре.
- А кто? – запинаясь, спросил я, – кто вас заменит?
Фаина Ивановна ответила серьёзно и торжественно:
- Вам повезло. К вам на курс придёт совершенно замечательный человек, эрудит, писатель, автор повести "Благородная Бухара". Читали?
- Нет! - сказал я, и сердце тревожно ёкнуло.
На следующий день мы познакомились с Яковом Ильичём Гордоном.
- Здравствуйте, - сказал он, легко впорхнув в аудиторию.
И начал свой монолог.
Это была не лекция, а остроумная речь, полная цитат, афоризмов, каламбуров и парадоксов.
Мы застыли, раскрыв рты.И опомнились лишь когда новый педагог выпорхнул из аудитории.
- Что это было? – спросил Эдик Карпухин и покачал головой.
- Главное, о чём? – добавил мой друг Валентин Мещеряков.
Мы в недоумении переглянулись.
Яков Ильич читал у нас зарубежную литературу несколько лет, но я не помню абсолютно ничего по теме его лекций. В памяти – блестящий трёп, который заставлял без конца изумляться силе ораторского искусства.
Впрочем, мы его полюбили – за лёгкий нрав, за остроумие и за Ярослава Смелякова.
Поэт Ярослав Смеляков был бесконечной любовью и слабостью Якова Ильича.
Девочки просили:
- Почитайте Смелякова.
Яков Ильич мгновенно прерывал свою речь, доставал из портфеля небольшую книжку, недавно изданную поэму « Строгая любовь» и начинал читать.
Декламировал стихотворные строчки, захлёбываясь от восторга, сиял лицом и без конца комментировал прочитанное.
- Яков Ильич, почему именно Смеляков? – допытывались мы.
- Ну, во-первых, он бесконечно талантлив. А, во-вторых, он отразил мысли и чувства целого поколения, предвоенного, очень щепетильного в проявлении бурных чувств.В своё время Смеляков был кумиром.
Я в то время мало что знал о Смелякове. Его стихи только начали выходить из печати после многих лет замалчивания и забвения.
Судьба Смелякова схожа с судьбами многих, попавших в чекистскую мясорубку – плен, потом преследования, испытание советской репрессивной машиной. Вернулся в литературу из небытия изломанным, издёрганным человеком.
Помню стихи Евтушенко о Смелякове: «Он вернулся из долгого отлученья от нас и, затолканный толками, пьёт со мною сейчас. Он отец мне по возрасту, по призванию – брат. Поредевшие волосы, пиджачок мешковат».
Смеляков вернулся, и в периодике стали появляться его стихи.Они производили странное впечатление. С одной стороны, это был пир мысли и слова, неожиданные, порой, хлёсткие образы, сразу врезавшиеся в память, с другой стороны, непонятные оценки, странные, вызывающие неприятие формулировки. Чувствовалось, что вышли стихи из-под пера человека, издёрганного, изломанного, глубоко обиженного жизнью.
Всюду в своих произведениях Смеляков пытался подчеркнуть, что он вышел из бедной комсомольской юности и навсегда остался пролетарием. Любимой женщине он писал: «С тебя я снимаю снежинки, как Пушкин снимал соболей».
Меня коробили его грубоватые шутки, обращённые к людям моей многострадальной нации. Так, к известному поэту Антокольскому, глубоко трагической личности в советской литературе, он мог обратиться шутливо-снисходительно: «Здравствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей!».
В начале 60-ых годов было опубликовано стихотворение Смелякова «Жидовка». Не знаю, прочёл ли Яков Ильич Гордон это произведение своего кумира и как он на него отреагировал. Я был в трансе. Еврейка, бывшая комиссарша, неопрятная телом и душой, как и многие её соплеменники, безоглядно ушла в революцию, прославилась жестокостью, потом сама попала под колёса репрессивной машины, отбарабанила срок, вышла на свободу и теперь стоит в очереди за пенсией. Образ неприглядный, заголовок подчёркивает недоброжелательность автора к своему персонажу. Не знаю, как у кого, а у меня лично эти стихи вызвали неприятие сквозившей в них мыслью, что евреи, сделавшие революцию, причастны к бедам русского народа. Может быть, я неправ и пристрастен.
Ведь Смеляков написал много прекрасных стихов и, среди них, такой шедевр, как «Милые красавицы России». Произведения Смелякова великолепны по исполнению, глубоки по мысли. Он настоящий мастер.
Но я хочу несколько сменить тему и вернуться в студенческие годы. После лекций я нередко спешил в литературное объединение при газете «Комсомолец Таджикистана». Здесь порой до глубокой ночи шли бурные обсуждения, разгорались словесные схватки. Среди молодых и горячих участников литературных баталий часто высиживал долгие часы молчаливый и ироничный , довольно пожилой по нашим тогдашним меркам человек, ему было далеко за сорок. Все звали его инженер Гоша. Никто не знал, где он работает, какое отношение имеет к творчеству и сочиняет ли что-нибудь сам.
Я с инженером Гошей жил по соседству – наше студенческое общежитие и его многоэтажка находились рядом. Обычно мы доходили вместе до его подъезда и прощались.
В этот раз он отрывисто сказал:
- Зайди! Кое-что хочу показать.
Перед этим на занятии литературного объединения много спорили о Смелякове.
Я принял приглашение. Инженер Гоша жил по-холостяцки, быт его был неустроен.
- Не обращай внимания! – сказал он сразу, как только мы вошли. – Я хочу спеть тебе одну песню. Она из дворового фольклора. Мы её пацанами пели перед войной.
Он снял с гвоздика гитару, нервно прошёлся по струнам и запел приятным мягким баритоном:
Посредине лета
Вдруг просохнут губы,
Отойдём в сторонку,
Сядем на диван,
Сядем, погорюем,
Вспомним, моя Люба,
Сядем, посмеёмся,
Любка Фейгельман.
- Что это? – невольно спросил я, подпав сразу же под влияние колдовских слов.
- Это Смеляков. Ранний. – скороговоркой ответил инженер Гоша. – Очень был популярным. Слушай же.
Он допел песню до конца, до слов, которые теперь, наверно, известны каждому школьнику:
Стиранная юбка,
Глаженная юбка,
Шёлковая юбка
Нас ввела в обман.
До свиданья, Любка!
До свиданья, Любка!
Слушай, до свиданья,
Любка Фейгельман!
Меня поразили эти стихи, искренние до какой-то невероятной бездны, до неприличия, стихи о любви рабочего паренька-поэта к почти светской московской красавице, увлечённой английским фокстротом и готовой слушать импортную грусть в исполнении Вертинского. Душу пронзила сладкая боль.
- Как это прекрасно! – воскликнул я.
Инженер Гоша рассмеялся, потом достал с полки толстую книгу «Горький о литературе».
- Полистай, тебе будет интересно.
К слову сказать, я до того, как раскрыл эту книгу, не представлял, как был «популярен» Смеляков в тридцатые годы прошлого века. В каждой беседе с молодыми писателями, в каждой речи Горький упоминал его имя, как антигероя, участника дебошей и дерзких выходок.
При этом сожалел, что молодой одарённый поэт так обидно растрачивает по пустякам свой талант.
- Но ведь, Любка Фейгельман» - это шедевр! – пылко возразил я инженеру Гоше. - Такая любовь! Такая горечь!
- С этим стихотворением, - ответил мой собеседник, - в своё время был связан грандиозный скандал. Любка Фейгельман, действительно, жила в Москве и пользовалась заслуженной славой красавицы и сердцеедки. Но она никогда не была лично знакома со Смеляковым, и между ними ничего не было. Весь сюжет стихотворения родился в голове поэта и существовал только там.
- Ужас! - воскликнул я. – А ведь какие чувства!
С тех пор всегда, когда я слышу эту песню – по радио ли, записанную ли на диске, меня охватывает двоякое чувство – восторг, смешанный со стыдом.
Может быть, с этой песни я перенёс смесь разноречивых эмоций на всё творчество Ярослава Смелякова.
Р.Маргулис