(поэма)
Пролог
Из тьмы веков пришла, из скопища зверей,
Без милости, без чувства, без добра,
Ввергающая в скорбь, и ужас матерей,
Беспамятству, безумию,– сестра.
Жестокость подлая – оружие царей,
Топор властей десятков поколений,
Создал тебя не бог, не разум у людей,
Не интеллекта беспощадный гений.
Триумф жестокости: суровая война,
Всеобщая, как мрак, несправедливость,
Где только боль и злоба всем видна,
И невозможны доброта и милость.
Где вероломная разнузданная сила,
Рвала и жизни, и живое по частям,
Где воля дикая несчастья приносила,
В угоду всем чудовищным страстям.
Ещё давно, до древних пирамид,
И совершенных статуй Парфенона,
Случались войны, память их хранит,
Как мракобесие сурового закона.
Толпа прекрасных молодых людей,
Гонимая плетьми и батогами,
Шла умирать, отправил их злодей,
За золото и власть над мнимыми врагами.
И тысячи голов, в разъяренной атаке,
Вдруг становились дикими зверями,
Орали, резались, сцеплялись в жуткой драке,
И снова становились дикарями.
Как символ личной, бесконечной власти,
Оскал войны в веках всегда один,
От золота кипят безумие и страсти,
Когда над судьбами другими господин,
Тогда безумствует жестокость беспредела,
Нет оправданий ей, ответ лишь боль и стон,
А царская душа, как смерть, окоченела,
И мерзкой да холодной отлетела вон!
1697 год
Холодным мартом триста лет назад,
Летит в село карета, словно птица,
Сидит в карете царь, раздумием объят,
Узнать, скорей расправиться, стремится.
Мерещится ему стрелецкий бунт иной,
Ивана Милославского кривой от злобы рот,
Стенанья, крики, толпы за рекой,
У стен Кремля бунтующий народ.
Как ненавидит он отсталую Москву,
Седую Русь, кремлёвские палаты,
Известно только богу одному,
Его от смерти спасшего когда-то.
К жестокости от злобы близкий путь,
Всегда животное, звериное начало,
Царевича тогда не спас бы кто-нибудь,
Когда бы мать собой не закрывала.
Была бы Софья на отцовском троне,
Когда б не милостью и щедростью богов,
Сергеев монастырь не спрятал от погони,
Не сохранил от пыток и оков.
Скорей в Преображенское, скорее!
Как снег на голову свалится, до утра,
Ещё узнают все: стрельцы и ротозеи,
Жестокость и могущество Петра!
Забегали в селе, заволновались
- Приехал царь! – шептались по углам,
Гвардейцы верные тянулись и старались,
Сновали иностранцы тут и там.
А грозный царь, указывая перстом,
- Свезти, немедленно, бунтующих стрельцов!
- Где Федька Пушкин!? – голос – Неизвестно!
- Велю сыскать! Везде послать гонцов!
Их разыскали. Не вели – тащили,
В сыром подвале заковали в кандалы,
Для места лобного соседний лес валили,
Пилили, резали, еловые стволы.
Помост готов. В полу большие щели.
Так повелел сердитый государь.
На старом кладбище вороны загалдели,
Как – будто понимала божья тварь.
Двенадцать лет, как умер Милославский,
На свиньях притащили гроб и прах.
Готовился сам царь и как палач заправский,
Проверил всё до самых жутких плах.
- Гроб под помост! Откройте крышку гроба!
Пусть видит Милославский их конец!
И гроб поставили на льдину от сугроба,
Всё, как велел суровый царь – отец.
Власть думает: когда страданий больше,
И грандиозней мерзости поток,
Людей колотит страх, томительней и дольше.
Святые братья – царство и порок!
Толпа всегда толпа, случайный сброд,
Смотреть корриду ли, тушить пожар.
Когда толпой становится народ,
Овладевает им безумье и угар.
С зорёю собирались ротозеи,
Чтобы поближе бойню посмотреть,
От холода дрожали, но глазели:
«Как явится в миру чужая смерть!?»
Иные видели, царь – корабельный плотник,
В руке мелькает мастера топор,
И восхищались: - Царь…и сам работник!
Но царь … палач!? Не знали до сих пор!
От чопорных жестоких фараонов,
Так не бывало – царь и сам … палач!
Ведь даже Грозный, в пик своих законов,
Рукой опричника вершил и кровь, и плач.
И вот явился ОН, внушительно и гордо,
Ступая тяжело, поднялся на помост,
Вертелась рядом омерзительная морда,
Какой-то иностранец, как собачий хвост.
Неторопливо осмотрел секиры,
Любого палача нехитрый инструмент,
У ног его барахталось полмира,
А он избрал позорнейший момент!
Махнул рукой. В толпе зашелестело:
- Ведут Ивана Циклера! Ведут!
Всё затаилось, словно омертвело.
- Снимают кандалы. И Федька Пушкин тут!
- Ивана Циклера привязывают к плахе!
- А царь-палач и фартук сам надел!
- Так холодно, а царь в одной рубахе!
- Не холодно ему! Гора кровавых дел!
Как монстра разбудить и показать народу,
В душе о капле жалости забыть?!
Царь пил бокалом водку, словно воду,
Чтоб мысли и рассудок замутить.
Царь не спешил и жуткие минуты
В висках толпы, как колокольный звон,
«Чернь подлую» не замечал, как-будто,
Жесток, спокоен, равнодушен он.
Взметнул секиру высоко над головою,
А взгляды встретились, сожгли, как два луча!
И сталь вонзил, как в чурку, над стопою,
Стрелец, под топором, от боли зарычал,
Ужасен лик Петра, кровавая секира,
Вращаются белки зло выпученных глаз!
От злобы изрубил бы, искромсал полмира,
Не только гоя в этот дикий час!
В пах рубанул и жертва закричала,
В лицо царю хлестнула Циклера моча.
- Гад! Тонер ветер!! – злобно зарычал он.
Опять в руках сверкнуло жало палача.
Заставил замереть, заледенеть округу,
Предсмертный, нестерпимо жуткий вой!
В толпе прижались мужики друг к другу.
Как будто-бы слились между собой.
А кровь лилась рекой, просачивалась в щели,
На череп Милославского и заливала гроб,
От страха рядом люди помертвели,
Иные в обмороке падали в сугроб.
Потом рубил везде, куда попало,
Фонтаном кровь, струями пот на лбу,
Рубил остервенело, в жар бросало,
От зрелища такого всю толпу!
И десять раз та сцена повторялась,
И боль всех жертв толпе передалась,
Она то замирала, то шаталась,
Как будто бы сама на плаху подалась.
Царь озверел и нет ему предела,
Страшнее палача не видел белый свет!
Рубил, терзал, как зверь, остервенело!
Рубил! Пока последней жертвы нет!
Готов был искромсать кусками всю Россию,
И русских уничтожить, как народ!
Они же шли на смерть, пощады не просили,
Палач всё лил и лил их кровью эшафот.
И тридцать лет потом без разума и смысла,
Он всё «стеклил» кровавое «окно»,
Проклятием России тень его повисла,
Над жертвенной страной уже давным давно.
25.09.06