Есть воздух, который я в детстве вдохнул…
Поезд уперся в лоб вокзала и с чувством выполненного железнодорожного долга выдохнул последнее тянитолкайное усилие. «Транвай дальше не ид-еет пассажиров не би-рееет!» - заорала засаленная проводница и проелозила мазутной тряпкой по поручням выхода.
Утренний воздух, уже напитанный летним бесшабашным солнцем, неожиданно умудрился треснуть и заскрипеть надрывной мелодией. Я вздрогнул с непривычки – в родной Феодосии меня провожали поспокойней.
Не касаясь поручней, я просто спрыгнул на перрон. Ошарашенный приветственным маршем из хриплых репродукторов, я вышел из здания железнодорожного вокзала. Динамики из последних сил, скрипя и стеная, заходились в эйфорийном воодушевлении. Эта смесь кашля и бравады как бы намекала на то, что жизнь в этом городе будет тяжелая, но нескучная.
Я огляделся. Впереди был круглый парк, к которому не вела ни одна дорога, направо – остановка троллейбуса. А вот левее вокзала весь торец четырехэтажного дома, метров десять на пятнадцать, занимал портрет Брежнева. Окон не было или они были закрыты, но внизу, под откровенной вывеской «Закусочная» в полуподвал шли ступеньки. Я непроизвольно потянулся к огромному Леониду Ильичу.
Внутри, под сенью пятиметровых бровей, царила тишина. Высокие, по грудь хорошего слесаря, неблагонадежные столики в шахматном беспорядке замерли на замызганном полу. Каждый из них был покрыт листом прозрачного плексигласа, привинченным по углам выступающими ржавыми болтами. Сморщенные от нелегкой жизни пирожки-долгожители утверждали принадлежность сего заведения к предприятиям общественного питания, флагманской отрасли советского народного хозяйства.
«Позавтракаю» - решил я.
Почти все места были заняты неподвижными сосредоточенными личностями. Раньше я слышал от старших ребят во дворе, что «утро добрым не бывает». Теперь я в это поверил всем сердцем.
«Биндюжники» - незнакомое слово упало из глубин подсознания в пересохшее семнадцатилетнее горлышко.
Один из стояльцев, длинный и патлатый, что-то монотонно вворковывал закусочной примадонне в сером белом халате. Она, тоже не спеша, отрицательно покачивала головой, увенчанной накрахмаленной пизанской башенкой. Капля воды из крана в помойном закутке звучно шлепнулась в рано проржавевшую душу умывальника.
Внезапно идиллия рухнула и события понеслись галопом. Матрона вскинулась, черпанула из зеленого эмалированного ведра с надписью «Кофе» белесой жижи и плеснула в физиономию долговязого. Мужчина рыкнул «Глааа-заааа!» и кинулся на обливщицу, но она отскочила вглубь пищеблока и заслонилась щитом подноса. К страдальцу подскочили подельники и выволокли его, ревевшего по-тепловозному, наверх, к солнцу.
Ошпаренные и обпеченные! Я застыл с открытым ртом, в котором сжался от ужаса кусочек пирожка.
А продавщица мегеристо обвела всех взглядом, по-общепитовски уперла руки в бока и взревела:
- «На клык возьмешь?» Ну, представляете, это он мне, мне предлагает такое?! Мине!!!
Кусочек пирожка, лишившись чувств, выпал изо рта.
Она перевела взгляд с одного утреннего терпельника на другого, потом на третьего, пока не уперлась в мои выпученные глаза.
- Мине!! Такое! Представляешь, студент?
Если бы не железные нервы, я бы, наверное, уписался.
- Представляешь!!??
Я икнул и сжался. Я не представлял.
Сейчас. Сейчас объясню. Выражение это я знал, но я не думал, что женщинам оно тоже известно. Тем более - облаченным серьезной материальной ответственностью в закусочной. Это было очень нехорошее выражение, явно из этих немецких порнофильмов, которых толком никто не видел. А тогда даже об их существовании было неизвестно.
Оскорбленная дама еще раз, и еще раз, и еще - громко, с надрывом! - повторяла и повторяла свой вопрос мятой публике, взывая к справедливости. Посетители возмущенно гудели. Уже и не помню, как я выбрался оттуда. Но после этого, расплачиваясь с кассиршами, я внимательно следил за их руками. И вообще, на кассе я старался помалкивать, а если меня о чем-то спрашивали, отвечал немногословно и односложно, тщательно подбирая слова.
Сладкий груз одиночества
Это было в Одессе, ранней осенью восемьдесят второго года. Жили мы с Сашей довольно замкнуто.
Поначалу наша комната была как проходной двор. Мы все удивлялись - почему у нас постоянно толкутся разные люди, а у других - нет. Позже мы заметили: если кто-то стучался к нам, то мы открывали и молча шли внутрь. Гость заходил, садился на диванчик, брал со стола наши сигареты и, закуривая, спрашивал: "Ну, что тут у вас?". Наши одногруппники, наоборот, дверь не распахивали, а чуть приоткрывали и, высунув голову, спрашивали: «Чего тебе?»
Вот этот вопрос, мол, тебе чего - сгущенного молока или меда? – всегда ставил нас в тупик. Приходилось говорить какую-то чушь, типа «утюг» и тащить его к себе в комнату.
Мы так не могли, это казалось нам бестактным. Но гости были назойливы, и мы приняли решение просто не открывать. Замкнулись и ушли в себя.
И нам стало хорошо.
По вечерам мы жарили картошку, выпивали "Перцовки" и разговаривали разговоры. Столько всего надо было обсудить!
Эта сковородка жаренной с лучком картошки для нас была, как стакан нектара в нелегкой жизни усталой феи. Но и вареная кусочками, она, крахмальная царица, тоже была неплоха. Кто скажет что-то против? Разваристая, зернистая – она дышала какой-то доброй простой правдой. Со сливочным маслицем, желтеньким, которое надо было покупать по чуть-чуть (холодильника-то у нас не было) и бежать, неся завернутое в серую бумагу, бегом, чтоб не растаяло. Это рассыпчатое счастье просто было создано на шестой день для жирненькой, с Привоза, селедочки. Вот ёё, ласточку малосольную, мы резали на толстой многостраничной газете. Зачастую, это была «литературка», купленная по случаю и с большой нагрузкой. Конечно, разделочной доской служила вторая, неинтересная, часть, и та уже читанная обоими. Сдвигая кишочки в сторону ножиком, мы вытирали его об эту же страницу. Такой способ питания был предельно экономным, так как не предполагал мытья посуды: сплюнув последние кости на газету, мы сворачивали ее и этим же комом вытирали руки и губы. Все, убрано, как с тем замполитом: рот закрыл – убрал рабочее место.
А вообще вели мы своё немудрящее хозяйство так: деньги были общие, вскладчину, а работы по дому определялись простецкой таблицей, по баллам. Минимальное усилие: сходить поставить чайник - это один балл. Остальное мерялось в этих чайниках: подмести – три балла, пожарить картошку – восемь, ёё же с луком – десять баллов. Все, на этом таблица заканчивалась - более масштабных работ в нашем быту не было.
Да, так почему все время вдвоем? Почему – без девушек? Здоровые лбы, по семнадцать-девятнадцать лет!
Кто-то из знакомых сказал: «Все мужчины делятся на алкоголиков и бабников. Причем мы, алкоголики, - лучше». А в американской книжке, через два десятка лет, я прочел: пока мужчина не определится, кто он и что он, как и чем он зарабатывает на жизнь – женщины его мало интересуют. Ага, с нашими темпами определяться, мы бы заинтересовались противоположным полом лет в семьдесят.
Нет, близкие контакты третьей степени какие-то были, но они носили какой-то чертополохнутый характер – и сорный и колючий. С одной стороны, нас донельзя волновали все эти географические неоднородности женских организмов, все эти призывные долины и взгорья. С другой стороны, о чем с ними разговаривать? Об их делах? Мы особо в этом не понимали. О наших? Зачем им это? Про общие дела говорить? А что есть такие?
Мы сидели и смотрели друг на друга. Были рядом мы. И были далеко.
Я был врун, завида и хапуга. А она - без пенок любит молоко.
Если же оставить в покое вопросы недозрелости и порассуждать философически, то сущность нашу тогда определяло несогласие с этой липкой брехнёй вокруг. Это было главное, корневое. И пока мы висели над этой пропастью во лжи – не до того было. Нужно было укрепиться в своей вере, крепче обрести себя. Мы спешили, предчувствуя одинокость. В общем, первым делом анекдоты, политические, конечно, для укрепления антикоммунистического мировоззрения, ну а девушки, а девушки - потом.
Ну и времени, времени на их пустую болтовню было жалко, ведь его так не хватало на нашу, полную. И хотя Монтень сказал что, «время, проведенное с женщиной нельзя считать потерянным», но тут еще, как говаривал Семен Михайлович Буденный, - «смотря какой бабель».
И жизнь подтвердила наши опасения.
Отсутствие женских утех не означало, что мы с головой были влюблены в учебу. Что греха таить – случались и прогулы. Но злостными нарушителями не были. К обороне мы были не готовы, трудов старались избегать. Учеба была необременительна и мы не наглели. Тем более, прогулы учитывались строго и карались жестоко - лишением стипендии. А она была повышенная на этих «атомных станциях и установках» - пятьдесят пять советских полновесных рублей - ползарплаты инженера начальной руки. Эти лишения, в смысле стипендии, мы бы не перенесли. Для нас это была не шутка, а крах финансовой независимости.
Но здоровье не железное – голова-то утром болит, не каждый раз и встанешь на пары-то. И вот мы подошли к секирбашковой черте, к десяти пропускам. Но Саша был опытный студент - второй ВУЗ за плечами как-никак! И он нашел отработку, не пыльную и не тяжелую: ДНД. Добровольная народная дружина. За один рейд давали один отгул. Не так шикарно, как за кровь – целых три за четыреста граммов, но ничего, жить можно. Да и делов всего: по ночам в Одессе ментам помогать. В их-то несложном деле.
Родная, что ты горько плачешь? Слезу стыда в ладошках прячешь,
Взгляд что потупила ты кроткий? Ну, кто же пьет так много водки...
Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень…
«Тут еще надо сказать за этот город» Звучит, да? Это по-одесски.
Так вот. Сначала. Вот. Слушайте сюда. Город, в котором я подобрал первые крохи знаний со стола высшего образования; город, закутанный в легенду, как девушка в простынку; город серьезного юмора и смешного акцента - он был прекрасен. Хоть и притоптанный за все эти годы, придушенный новыми микрорайонами под одну советскую гребенку – он достойно отличался от остальной безликости.
Одесса знакомила нас с собой ненавязчиво, как опытная леди в беседе со взволнованными юношами знакомит их с ценами. (Это сравнение я вычитал в книжке). Французский бульвар, который снисходительно прикидывался Пролетарским, такой воздушный, как светлое платье девушки над порывом ветра. Аркадия, откровенно насыщающая свои чревоугодия отпетым отдыхом. Лестница, уходящая в рассветное море, кинотеатр «Родина» с живым оркестром (настоящие люди играли джаз!). Мы узнавали старые названия, что скрывались за этими бесчисленными Карлами, Марксами и Розами Люксембург, находили тенистые скверики и уютные пельменные. Мы рассматривали загадочные таблички «Лифт вниз не поднимает», прислушивались к крикам кондукторши в трамвае «Не вижу на билеты!», «Мужчина! Не потейте на меня!» и, конечно, слонялись по Привозу: «Шоб ви так жили, как прибедняетесь!», «И шо вы разоряетесь без копейки денег?», «Это не раки, это воши». Мы гуляли по городу – вместе, поодиночке и даже с дамами: «Молодой человек, купите девушке цветочек. Он точно такой, как я – некрасивый, но симпатичный». Толстые тетки с шипением наливали нам газировку с сиропом из трех стеклянных конусов за четыре копейки (говорили, что занять место на сезон стоило тогда шестьсот рублей). Мы стали говорить гармидер, хламидник, ганделик, босяк, поц, будем посмотреть, не делайте мне нервы, пара незаметных пустяков, две большие разницы, и, конечно же – таки да. Таки да.
Но проступали в этой улыбке Бога и советские откровенные гримаски, например – пятиэтажная хрущёвка на Дерибасовской (Ой, как здрасте! – сказали бы они). А еще – на Советской Армии, возле Привоза был парк отдыха. Там при входе, напротив хохотальной комнаты с кривыми зеркалами, тыкал в тебя кепкой смешной полутораметровый Ленин. Ильич стоял на невысоком постаменте, сотню раз празднично закрашенный с таким усердием, что походил уже на золотого мальчика - дауна. Впрочем, мускулистый Лаокоон с семьёй (змея и два сына) возле археологического музея тоже был ростом с пятиклассника.
Удар по безнравственности.
Да, так возвращаясь к теме вопроса, как сказали бы в этом городе. А именно, к этому самому моменту, когда я впервые узнал великую бытовую тайну. Как промышленность делится на лёгкую и тяжёлую, так и женщины бывают поведения соответствующего. Причем, государству полезнее и выгоднее, те - тяжёлые, которые в оранжевых безрукавках на плече шпалы носят. Но сердцу человеческому милее как раз иные - легкие, с поведением воздушным и невесомым, как пушинка; с которыми знакомишься с легким сердцем и в состоянии лёгкого опьянения, а прощаешься с чувством лёгкой вины. О, где вы, шестоногие стриптизерки-фантазерки, воздушные, как эклеры в детстве и нежные, как облака на рассвете? В каких землях сказочных, далеких от наших ржавых мастерских и гнилых пилорам, несетесь вы навстречу утренней заре?
Эх, тройка! Черненькая, беленькая и рыженькая - кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться в голове, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать вёрсты, пока не зарябит тебе в очи. Ах, хороши прелестницы, что несутся через лесс топом! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху…
А началось всё там, где многое в нашей стране начинается и почти всё заканчивается: в отделении милиции. Там собиралась эта добровольная дружина перед своими глубокими рейдами в тыл простого народного врага. Ах, что за название былинное, богатырское! Как будто придумавший его милицейский маршал верил, что хулиганство могут победить только Ильи Муромцы, и то в сказке.
…В отделении из нас, студенческого очкастого ополчения, быстро сформировали тактические боеспособные единицы. Для начала нас вооружили, выдав красные повязки под роспись. Потом распределили по тройкам – один студент-дээндэшник и два работника этого сурового внутреннего органа. Сашу с Женей сразу куда-то увели, а меня с капитаном и сержантом запихнули в актовый зал, на инструктаж.
- Почему в этой долбаной стране всё всегда по три – от богатырей и голов у дракона до источников и составных частей? – обдумывал я утреннюю лекцию по истории их партии.
Но постепенно происходящее привлекло моё внимание и завладело им нераздельно. Речь шла об интуристовской гостинице "Черное море". Оказалось, что именно там собираются женщины, которые продавали свою чистую советскую душу вкупе с телом за грязные иностранные денежные знаки. Что такое существует - я знал, но, как обыкновенный комсомольский юноша, знаков этой любви в глаза никогда не видел.
Инструктаж проводил слегка опухший от ненависти к нарушителям правопорядка подполковник.
- Мы должны выжечь это гнездо порока, разорвать это кольцо разврата, которое душит, душит весь город! – рванув воротник, убеждал сослуживцев опытный оперативник.
Я был молод и всё тогда принимал за чистую банкноту. А ведь не весь город эта валютная гостиница могла лишить чистого кислорода воздержания, не весь! Простой советский инженер должен был месяц не есть, не пить и не отправлять никакую свою человеческую потребность - и всего полразочка на свою зарплату предаться в этом гнезде разврата огню платной любви. Впрочем, цен я как не знал, так и не знаю.
- …и эти проститутки, пользуясь тем, что проституции у нас, в стане развитого социализма, нет и быть не может, безнаказанно… Они, цинично используя естественную жажду человеческой любви… Бесцеремонно эксплуатируя командировочную тоску по простому женскому организму, эти нелюди… Порно, порно… – выступающий не сдержался и горько манул рукой.
- Порнокопытные, вот они кто, - донеслось из зала.
Долго еще говорил подполковник – искренне, с душой. Наболело, видно, у него, натерло где-то. Все прониклись важностью задания, а многие ощутили эту тоску по противоположному организму лично.
- Не подведите, ребята, - просто уже, по-мужски, попросил командир.
Присутствующий личный состав зашумел, расходясь: мол, так вот они какие, которые за длинный доллар! Не дадим им давать за деньги! Тут рублей – кот наплакал, на водку не хватает, булочку ребенку купить не на что, а они… К мрачной классовой ненависти примешивалось уже простое человеческое возмущение: а за что тут платить?
«Любовь за деньги! Боже, какая концентрация смыслов!» – я возбужденно сглотнул слюну.
Один момент, секунду. Чтобы сразу расставить все точки вдоль и поперек, скажу: и с женщинами, и с деньгами я до этого был знаком. Не близко, конечно, не накоротке как бы, но и в общих чертах знал многое и подробности представлял хорошо. Но, но! Чтобы эти два могучих понятия объединились, откровенно обнялись и так страстно прильнули к моему пресному целомудренному юношескому бытию? Эти два основных смысла мироздания, эти два камня на камне преткновения!
И это - не на загнивающем Западе, а у нас, под гегемонским боком! Ужас! Ведь рядом заводы и школы! Вот рабочие выйдут за проходную усталые, а тут, тут… Бл*ди, одним словом!
С газетой в сортире - Посудачим о мире.
Сообщения ТАСС Мало радуют нас.
Дипломаты - шпионы, На убийцах - погоны,
"Шатлы" - яблоком вниз, Вместо книжек - стриптиз!!
Растлел на месте
…Капитан стал заводить девушек в автобус по одной, крепко поддерживая каждую за локоток. Я их особо не разглядывал. Так, три чёрненьких, две рыженьких, одна блондинка. И еще одна - не знаю, как сказать – пегая? в яблоках? – ну, разноцветная такая, в прядках разных. Три мини юбки, а одна еще меньше – милли юбка, да, говорят так? Или микро? Остальные в обтянутых штанишках таких, как будто их нет, ну, штанишек, черт! – ло… ло… лососины, правильно?
- А можно повежливее, блин! - фыркнула разноцветная мамзель.
- Не ругайся, Маня, ты мне молодого человека испортишь,- подмигнул мне капитан.
- Я не Маня, - представилась пестренькая и села напротив меня через проход.
«Это точно, сгниешь тут с вами, с подпорченными особами», - подумал я, рассматривая радужные прядки. Честно говоря, я и так уже ощущал себя не сильно свежим.
Наш автобус стоял за углом интуристовской гостиницы «Черное море» и был главной базой антипроституточного рейда. Оперативники отлавливали бабочек легкого поведения и сопровождали в салон «Икаруса». Наша же миссия с сержантом была проста: сторожить эту добычу, всех впускать и никого не выпускать.
Сейчас, минутку, я расскажу, как был устроен воспитательный процесс с этими рейдами. Любящая, но суровая советская власть периодически устремляла свой материнский взгляд на какой-то один народный недостаток. И уж давала по мозгам расслабленной стране со всей силы – именно в этом аспекте. А рука у власти таки тяжелая – один удар и за подзатыльник, и за поджопник выходил. Большое долгое внимание руководящей и направляющей – это был уже не рейд, а кампания. Например, излишние приусадебные участки, отягчающие витаминами перекошенные народные рты или там несуны, которые «на работе ты не гость, унеси хотя бы гвоздь». А вот такое, как сейчас - на месяц, другой – это и был рейд.
Много их было, разных. Месячник культуры обслуживания в торговле, месячник любви к зеленым насаждениям, месячник сбора металлолома под целомудренным названием «пионерские плавки», да разные, всякие. Теперь вот дошли руки и до полового вопроса.
Как всем известно, красивы только пятьдесят процентов девушек. Их так и называют: «прекрасная половина». Эти были из их числа, точно. Очень даже ничего, а местами совсем привлекательные. Вообще не страшные. Сидят мирно, головками накрашенными не крутят.
«Какие-то проститутки простые, - подумал я. – Как экономика – экономная».
И все же я старался держаться он них подальше.
- Они распространяют вокруг себя заразу, - говорил инструктор-подполковник.
Время текло тихо, как лунная дорожка.
Я сидел и думал о непростой женской доле. До политеха, не поступив после школы в вуз, я год работал в железнодорожных мастерских. Тогда я часто видел на путях людей в оранжевых жилетах, с ломами и кирками, закинутыми на плечи. Эта бригада путейщиц, за исключением двух пузатых мужичков гномского телосложения, полностью была женская. Даже, правильней сказать - бабская.
«Вот почему путевым живется хуже, чем непутевым? - подумал я. – Хотя… Может быть, если бы у них был выбор, они стали бы честными путейками?» - я представил, как наши родные гейши – на каблучках по щебенке, в маленьких тоненьких платьишках, нагнув головы против кинжального ветра – несут такие нужные за горизонтом шпалы. Несут на плечах по две штуки, а плечи-то – голые в этих коктейльных платьях* (нет! Как по мне - уж лучше самогонная телогрейка, чем коктейльное платьице!), а шпалы-то с креозотной пропиткой! И на бархатных нежных плечиках размазываются желтовато-зеленые маслянистые потеки, и дрожат натертые до крови ключицы, и срываются с неба первые снежинки на безукоризненно уложенные локоны…
- Ты что, спишь? – вторгся в мои размышления тревожный мужской голос.
- Чего? – возмущенно выпрямил я спину. – Нет, конечно!
- Хорошо, ладно. Покарауль их, - стукнул меня сержант в плечо, - я на минутку, за сигаретами. Ты только с ними не болтай, студент. И не спи! - мастерски циркнул он слюной в открытую дверь и улыбнулся мне как-то не по-милицейски соучастно.
Ну, это и так было понятно. Вступать с ними в какую-нибудь, даже в словесную, связь - было нельзя категорически. Они же профи, уделают мигом.
Сержант беззаботно удалился в ночь. Водитель ушел еще раньше, как только привез нас. Я оставался один на страже порока. Вечер стремительно переставал быть томным. Девицы сидели пока мирно, продолжая шептаться о чем-то своем, о проститутском.
«Ну вот. Все. Сейчас они увидят, что кроме моего молодого тела от свободы их ничего не отделяет, – мелькнуло у меня в пустой голове. - Сейчас начнут: «угостите даму папироской», Боже, где он ходит, этот сержант?!»
Дамы стали посматривать на меня. Мне стало совсем нехорошо. Место встречи – автобус - «Изменить нельзя»!
«Вот так и отбивают охоту к платной любви», – злился я.
- Молодоо-ой человеек, - манерно протянула сидевшая первой блондиночка, - а доо-олго мы будем здесь сидеть?
- Сейчас узнаю, - пискнул я и спрыгнул с подножки автобуса размять затекшие члены.
«Да, попал! - крутилось в голове. – Я один, а их… Все профессионалки. И отойти никак нельзя – разбегутся, где я потом новых найду? Нет, надо сторожить. До конца».
Но любой акт, каким бы напряженным и продолжительным он не был, рано или поздно заканчивается. Наконец появился и мой сержант. Я спросил его, как оно там, в ночи. «Постреливают», - ответил мужественный милиционер, распечатывая пачку. Я шепотом доложил ему, что по ту сторону полового фронта все спокойно и попросил сигаретку.
На губах помада. Тушь на ресницах.
Радость во взгляде, Боль в пояснице...
Джаз-банда
Вот теперь и у меня курево кончилось. Ночь тянулась, как просроченная ириска. Клонило в сон.
Пришел наш капитан в белых носках. Он привел двоих новых, сразу же увел троих и вернулся уже один, налегке.
«Что он их там - на курево меняет? – лениво шевельнулось у меня в мозгу. - Нет, на носки. Тоже мне - Коломбо Белые Гетры!»
Глаза слипались. Очень хотелось спать в прямом смысле слова: одному и сладко.
Сидевшая впереди блондинка, самая путанистая из всех, уже трижды оглянулась на меня.
«Гулящая», - вспомнил я, как говорила бабушка.
Капитан завел еще одну – постарше и покрепче. Она не стала садиться, а осмотрелась плотно подведенными глазами и постучала деревянной палочкой по спинке переднего сидения:
- Работаем, девочки!
Девочки зашумели и задвигались. Они стали доставать откуда-то скрипки, виолончели, контрабасы и даже солидных размеров жалобно застонавшую арфу. «Красотка Пью, красотка Пью» - прошелестело по рядам. Блондиночка опять стрельнула в меня двуствольными глазками и выставила в проход сетчатую ножку. Полуприкрыв огромные изогнутые ресницы, она стала ритмичными дразнящими движениями скручивать вниз невесомое облачение привлекательной конечности.
- «Душечка»! – в ужасе вспомнил я инструктаж. – Боже мой, это она!
- Смотрите, особо опасна та ципа-дрипа, с фляжкой в чулке. От ее глотка еще ни один мужик не отказался, а она тем временем завораживает этого горемыку сниманием своей женской исподней амуниции – наставлял нас подполковник напоследок. – Причем снимает она ее медленно и по частям, все время двигаясь в такт музыке – чтобы ее запомнить тяжелее было. И пока этот обойденный лаской, запрокинув голову, трясет надо ртом пустой фляжкой – она заходит сзади, накидывает ему чулок и … - подполковник выкатил глаза и высунул длинный фиолетовый язык. – Так то. И хоть промышляет она в основном среди сексафонистов, но и обычными мужиками тоже не брезгует.
«Секса… кто?» - переспросил я тогда у соседа. Слова этого я не расслышал, да и особо-то его у нас, в Советском Союзе, как вы помните, и не было – ну так, чтобы запросто, на каждом углу услышать.
Душечка усмехнулась и протянула командиру плоский сосудик.
- Не пейте, товарищ капитан! – попытался я выбить гадость из чистых правоохоронных рук.
- Ты что, студент, о*уел? – склонившийся надо мной милиционер отпрянул, как черт от ладана. – Чуть пирожок не выбил, сука! Ты что, спал?
- Да нет, это так, померещилось…
- Вас там перед рейдом кормили бы, что ли... На пирожок он кидается.
- Да нет, это я так, машинально, товарищ капитан.
- Тамбовский волк тебе товарищ капитан!
Образованщина
Обозленный капитан опять ушел в свой сексуальный набег, за новыми жрицами любви, копулящимися в барах и номерах этой бездонной гостиницы.
А мне теперь дремать нельзя было точно. Даже и думать об этом не моги, - шептал себе я, устраиваясь поудобнее. – Ты же на передовом посту, на острие половой борьбы. За наше светлое физиологическое будущее, за нашу и вашу эротическую победу! – поглядывал я на сомлевших без дела девушек.
Между тем ночь подходила к концу. Небо посерело и залило землю туманом. Скоро город проснется окончательно и место этих проституток, дыша перегарами и дурманами, займут дворники. Из закопченных котелен, из проспиртованных каморок, с метлами наперевес - выйдут они, бесстрашные борцы за стерильность. Выйдут, зельем пыль поправ. Выйдут, сметая все на своем пути, весь мусор, всю грязь этого распутного города. Выйдут мести очарованную даль, избавлять нас от лукавого…
- Ну, поехали! – хлопнул меня по спине довольный капитан. – Славно сегодня поработали. Пора и честь знать.
Автобус был забит под завязку, последние приведенные капитаном гризетки стояли уже в проходе.
- Давай – запевай: «Мы старушки-гетерушки», ха-ха! – веселился капитан с видом перевыполневшего план пострига пастуха – орденоносца.
- А куда это мы? – спросил я у многоцветной соседки, протирая глаза.
- В альму, матерь ее, – вздохнула она неразборчиво, - отсыпаться...
Автобус прокашлялся и двинулся сквозь затаившийся в рассветном тумане город.
- Слушай, а ты работаешь, учишься? – свел я знакомство по-соседски невинно.
- Я – учусь в ОПИ. На четвертом курсе.
- Да? И я в ОПИ.
Туман понемногу рассеивался, но все равно, было трудно сообразить, куда мы ехали. За окном мелькали контуры каких-то развалин. Одесские окраины на удивление живописны – так, что можно без подготовки снимать фильм о Гражданской войне. Такой вот южный феномен: центр города живет в восьмидесятых, а окраины намертво зацепились за двадцатые годы. Мы свернули в какой-то квартал разбитых красных фонарей.
- А ты на каком факультете?
- Атомные станции и установки, - гордо выпятил я мальчиковую грудь.
- Здорово!
- А ты?
- Факультет гостиничного хозяйства. Да тут девчонки с разных факультетов, - зевнула она, – вон Светка тоже с железнодорожного транспорта. Как ты, на станциях и остановках работать будет.
- Да? Я поступал в мореходку в том году.
- Здорово! А мы на практике были. Зачет сдавали.
- Сдали?
- Ага. По четыре раза. Каждая.
- А тяжело учиться?
- Да, если бы практики больше было – так ничего, жить можно. А так – одна теория. Лабораторных – вообще кот наплакал. Раз, два – и обчелся. И те на тренажерах, не вживую.
Мы подъехали к высокому старинному дому.
- Учебной базы никакой, - продолжала горячиться она, - муляжи старые, потертые. Представляешь – еще довоенные!
- Ужас! А у нас тоже на материаловедении микроскоп – а дырка чопиком деревянным забита.
- А они все теорией давят, - вела она о своем наболевшем, - Вот, слушай, что сдать надо, - она достала желтую зачетку и зашевелила призывно накрашенными губами. – Дерма-то-вене-рология – язык сломаешь, биоорганическая химия, акушерство и гинекология. А вот, - перелистнула она страничку, -пропедевтика внутренних болезней! Потом - физиология в полном объеме, и нормальная, и патологическая, блин! И анатомия вся, представляешь? А зачем нам анатомию в полном объеме учить, а? Нам ведь – только фрагмент нужен!
- Хуже, чем в медицинском, - сморщилась она. - А мы все семьдесят восемь мышц, которые участвуют в улыбке, задалбливаем! Зачем, скажи?
– Ну… чтобы улыбаться лучше. Красивее.
Автобус остановился. По ступенькам поднялась смутно знакомая мне строгая дама.
- А у нас, что, уже мужской факультет открыли? – подняла она брови клеопатриным движением.
- Я тут проездом, - почему-то очень сильно занервничал я.
- Внимание, воспитанницы! – властно перекрыла она испуганный шепот. - Залетные книжки сдать, руки помыть. Все, у кого за ночь было меньше трех актов – собраться в актовом зале. А мужчину – она презрительно выпятила губу, - в муляжную.
«Одесский ордена «Знак Почем ты?» проституционный институт имени т. Л. Троцкого» - прочел я строгие буквы на фасаде здания.
- Выходим, барышни, приехали, - заревел капитан. – Родное отделение ждет своих жриц!
Я вскинулся и протер закисшие глаза. Было уже совсем светло. Автобус стоял на площадке перед райотделом милиции.
- А ты, студент, опять спишь? – с изумлением воззрился на меня правоохоронец.
- А где институт? – прохрипел я спросонья севшим баском.
- Какой институт, зубрила?
- Проституток.
- Кого?!
- Имени Троцкого.
- Ты что курил, студент? – строго заглянув мне в заспанные глаза, тихо спросил капитан.
- Да он и не просыпался! – загомонили девчонки. - Переспал со всем автобусом, храпун, и строит из себя великого пурица!
- Ну, студент, это - незачет! Ты тут спишь с такими людями даром и думаешь – служба идет? Давай сюда повязку. Не засчитывается тебе дежурство!
Так подошел к концу наш боевой рейд в тыл полового врага. Молчаливый и повзрослевший, а может даже и чуть поседевший, я вернулся в родное общежитие и лег лицом к стене.
Все, больше проституток я в глаза не видел. Спасибо, хватило на всю жизнь.