«Обиды детской бритвенный надрез –
источник новоявленных неврозов
и комплексов. Но – вот лукавый бес! –
мы наших мам прощаем слишком поздно…»
… Седой, как лунь, и, как ночной маршрут,
опустошенный временем и местом,
среди надменной памяти причуд
не узнавая старую окрестность,
бродил старик. Он молча измерял
кладбищенской печали бесконечность
(так парусник мотает среди скал),
но ни к одной могиле не пристал
по-родственному в горести сердечной.
И, наконец, минуя в пятый раз
мою в работе согнутую спину,
он подошел. Ронял сентябрь на нас
листву случайно выросшей осины.
Он сигарету у меня спросил.
Я разогнулся, с кистью в краске черной.
И вспомнил: как я долго не курил –
семь лет с той ночи… Близкая валторна –
ну, надо же! А впрочем, каждый сам
за них решает, провожая тело.
- Прости старик. Я не курю. Сто грамм? –
и протянул стакан ему несмело.
Он молча принял, молча проглотил.
Вздохнул и помянул мою родную,
как будто к ней сегодня приходил,
неся тоску и голову седую.
Я в сердце одинокое не лез,
он сам порвал скорбящим хрипом воздух:
- Я не нашел… ни там, – рукой, – ни здесь…
Мы матерей прощаем слишком поздно…
Он двинулся по плитам тишины,
сопровождая собственные мысли.
И краской черной скорбь моей вины
на павшую листву стекала с кисти.