В самом конце семидесятых годов прошлого века в возрасте двадцати лет сидел я за столом, на котором... (хотел написать "громоздилась", но это было бы неверно) расположилась печатная машинка "Москва". (Потому-то она и не громоздилась - "Москва" была первой отечественной портативной пишмашинкой. Кстати, разработал её брат моего дедушки, но это так, к слову.)
Итак, передо мной стояла портативная машинка "Москва", с заправленным листом бумаги. Мне надо было срочно написать курсовой реферат по истории партии (надеюсь, понятно какой?). Я откладывал это тоскливое занятие так долго, как мог, и даже чуточку дольше допустимого. Но всё равно не находил в себе никаких внутренних резервов, чтобы написать хоть строчку. К тому же стоило оторвать взгляд от подувядшей белизны листа, выдернутого из давней пачки, как он устремлялся к праздничному буйству сирени за распахнутым окном. Забыл сказать, что там, за окном, был солнечный майский день. И так мне хотелось туда - на солнце, в майское предчувствие лета, что совершенно внезапно...
(Не люблю я это беллетристическое "вдруг", сразу вспоминается набоковское вышучивание постоянных "вдруг" у Достоевского, но что я могу сделать, если это было именно вдруг.)
... я увидел...
...услышал...
...ощутил...
...увидел, услышал, ощутил, как мальчишка с мамой солнечным летним утром подходят к калитке старой дачи, как скрипит, поддаваясь, калитка и тут же увидел, услышал, ощутил это на торчащем из машинки листе. Я печатал, пока история не завершилась. Потом прочёл. Вроде бы получилось вполне складно. Я передохнул и на разлёте вдохновения отбарабанил курсовую по истории КПСС.
Показал текст ближайшим родственникам. Родственники, в первую очередь, близкие и ближайшие, по отношению к вашим творческим устремлениям и свершениям, делятся, как известно, строго на два типа: "ты лучше всех" и "ты хуже всех". Мои принадлежат к первой категории. Мой рассказик они шумно одобрили, а один из них без моего ведома показал те не совсем белые листки некой даме, сотрудничавшей с несколькими толстыми литературными журналами. Дама пожелала со мной встретиться. Таким образом, придя в гости к знакомым с тем самым родственником, я вдруг (опять это злосчастное "вдруг"!) оказался сидящим на диване рядом с самым настоящим литературным критиком, точнее критикессой, которая принялась на полном серьёзе обсуждать мой рассказик.
С самого начала между нами возникло недопонимание. Во-первых, мне был неприятен сам факт, что текст, который был для меня чем-то глубоко интимным...
(При том, что в самом рассказе никаких особенно автобиографических моментов не содержится, я не проводил в детстве лето на чьих-то дачах, да и родственники мои выглядят достаточно отлично от персонажей.)
...прочитан без моего ведома какой-то совершенно посторонней и не очень симпатичной тёткой; во-вторых, я был совершенно не готов к "профессиональному" разговору об этом тексте. Вины литдамы в том никакой не было, но на моё отношение к её рассуждениям повлияло достаточно сильно, при том, что говорила она со мной более чем доброжелательно, не отрывала от меня взгляда и рассказ нахваливала. Правда, и тут возникла нестыковка. "Судя по уровню текста, я понимаю, что пишете вы давно", - заявила дама. "Нет, это единственный мой рассказ и возник он достаточно случайно", - честно ответил я. Дама снисходительно усмехнулась и столь же снисходительно пояснила, что она профессиональный литконсультант с большим стажем, через неё проходит огромное количество текстов и уж как-нибудь она способна отличить мастерскую работу от ученических попыток. Но я твёрдо стоял на своём. А с какой стати я должен был врать? Поколебавшись, она признала - такое возможно, что свидетельствует о моей литературной одарённости. Она призвала меня всемерно развивать сей дар и уверила, что готова всячески меня в том поддерживать.
Подобные речи не могли не оказать воздействия на мой всё ещё растущий организм, и, подобно небезызвестной Вороне я был уже готов каркнуть во всё горло, но тут походя оброненная ею фраза заставила меня захлопнуть клюв: "Ну, вы сами понимаете, что такой рассказ не может быть напечатан..." - сказала она и дальше продолжала давать советы (надо осваивать сюжетосложение, и прочее в том же духе), но меня так поразило вступление, что дальнейшее уже не заинтересовало. Почему невиннейшее описание летнего дня, проведённого на даче...
(Проверьте сами, если не лень читать многабукаф, я поместил рассказ в качестве "вещдока".)
...является криминалом? Да идите вы в жопу со своими журналами! - подумал я. Осваивать их соцреалистический канон, подлаживаться, колебаться с линией партии, становиться средненьким совписом? Да ради чего? Ради членства в Союзе писателей через эн лет?
Как раз позвали к столу. Я, наверное не очень вежливо, свернул разговор.
Вот так я и не стал советским писателем.
ОДИН ЛЕТНИЙ ДЕНЬ В НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫХ ПОДРОБНОСТЯХ
Калитка, скрипнув, поддалась, и они пошли по дорожке к дому. Навстречу спешила очень полная и очень загорелая женщина в облепивших бедра джинсах и помидоровой футболке, по которой во всех направлениях стремились какие-то слова. Она налетела на мальчика, шедшего первым, и, смеясь, обчмокала его щеки – «не узнаёт, не узнаёт!» «Это же твоя тётя, папина сестра». Мальчик кивнул, соглашаясь. Чужая женщина вмяла его лицо в свою полную грудь и отпустила. На футболке повторялось одно слово: «борьба». Мама целовалась с тётей, поглаживала её по руке – «чудесно выглядишь». «Воздух, воздух!» Они поднялись на застеклённую веранду. В застывшем варёном воздухе медленно плыл стол, покрытый серой клеёнкой, старый диван с высокой спинкой, плита, чужеродно торчащий возле неё газовый баллон, чёрный буфет, лыжи в углу, радиоточка, прилепившаяся белым комком к двери.
В углу, в тени, напряженно вцепившись в подлокотники кресла, сидела старуха. Она подняла руку-палочку и помахала вошедшим. Левая половина деревянного лица ещё чуть сморщилась. Мама поцеловала старуху в лоб. Та потрогала мамино плечо. Тётя сзади подтолкнула мальчика к креслу. Старуха мёртво схватила его запястье. Он решился поцеловать её и потянулся вытянутыми губами, но что-то больно сжало солнечное сплетение, заставив плечи передёрнуться. «Как вы?» - очень громко спросила мама. Старуха отпустила мальчика и неопределённо помахала своей деревяшкой. Правая её рука лежала неподвижно. «А нам лучше», - тоже очень громко отозвалась тётя, подходя к мальчику и ероша ему волосы. Он пригладил их ладонью. Мама пыталась приставить к стене пакет с ковбоем, укрощающим лошадь, но ковбой всё валился, раздражая маму. Наконец, она догадалась вынуть какие-то тряпки, жестянку чая и ковбой обрёл устойчивость. «Прелесть», - тётя чмокнула маму, а чай спрятала в буфет. Мальчика запихнули на диван, а женщины суетливо терли клеёнку, вываливали из пакетиков овощи, бегали мыть их под краном во дворе; мама рубила капусту, тётя резала лук, прижимая к слезящимся глазам тыльную сторону руки, шумно втягивая носом воздух и надолго застывая; потом роли переменились, и тётя крошила капусту и расползавшиеся по дереву помидоры, а мама, всхлипывая, резала лук; потом всё мешали в большом тазу, сыпали зелень, соль, перец, из водочной бутылки, вытащив газетный жгут, лили масло, и опять мешали. На плите шипели котлеты, забивая своим жарким духом все запахи.
Спинка дивана была так высока, что вытянув руки, мальчик едва доставал до верха кончиками пальцев. От обивки шёл усыпляюще-сладкий запах прелости, сразу заразивший руки. Мальчик примостился к диванному валику, тот скользнул вбок и вниз, но не упал, а откинулся, как крышка кофейника. Мальчик засмеялся, отгоняя секундный страх, и пополз к другому краю дивана. Но второй валик был поджат табуретом, на котором лежали три заколки (мама называла их «невидимками»), гребёнка без нескольких зубьев, а на старом пожелтевшем «Крокодиле» стояла пустая молочная бутылка.
На веранду поднялся, как казалось с низкого дивана, огромный мужчина. Он бросил на пол звякнувший рюкзак и, широко раскинув руки, каким-то подныривающим шагом двинулся к маме. Замерев с кастрюлей, полной пара, в руках, мама подставила ему губы. «Мать, что ж ты гостя сразу к хозяйству приставляешь!» - он обошёл кастрюлю и приблизился к дивану. «Поздоровайся с дядей». Мальчик удивился, почему он никого не узнаёт. Попытался встать, но торец стола не дал. Дядя хлопнул его по плечу – «у, мы какие» - и прижал его голову к своему животу. Тётя стала пересказывать, как мама с мальчиком добирались, как повернули не туда и зашли совсем далеко, как пробирались через крапиву и попали в чужой огород, вышли к реке и пошли по оврагу – «в Москву» - захохотал дядя, и голос его гулко ударил в прижатое ухо мальчика. Потом дядя пошел мыть руки. Мальчик тёр нагретое ухо, а мама сидела за столом, положив голову на ладонь, смотрела на мальчика, и её губы медленно раздвигались. Вернувшись, дядя полез в буфет, поставил на стол бутылку без этикетки. Тёмная жидкость в бутылке маслянисто булькнула. Но тётя поднялась и отнесла бутылку на место. Все расселись, и толстые пальцы дядиной руки простучали: «та-тра-та-та… та-тра-та-та». Мальчик испугался, что заставят есть суп, но мама остановила тётину руку с половником – «он не любит» - и ему сразу дали котлету с салатом. Дядя кивнул на котлету – «активированный уголь» - и получил ложкой по лбу. Он обхватил тётю за талию и потянулся к ней. Тётя сопротивлялась, но дядя притянул её к себе и они длинно поцеловались.
Старуха тоже сидела за столом, макала куски белого хлеба в молоко, подносила их к щели рта и долго жевала. Щёки её надувались и опадали. Мальчик старался не смотреть на неё, но всё время смотрел и заметил, как помутнели бусинки-глаза, из левого поползла капелька, взобралась на скулу, перевалила и скатилась, тормозя на морщинках, к подбородку. Все смотрели на старуху. Она слабо помахала рукой. Кусочек хлеба выпал и попал в молоко. Дядя подошёл к ней - «полежишь?» Она потянулась к нему и он, легко и привычно подхватив на руки, унёс её в тишину комнат. Тётя покрутила регулятор громкости, и дикторский голос вырвался на волю: «…ические стихи Пушкина». «Пора, мой друг, пора, - доверительно произнес динамик, - покоя сердце просит…» Хлеб в молоке размок и развалился на несколько ещё более маленьких кусков. «…вдвоем предполагаем жить, и, глядь, как раз умрем. На свете счастья нет, но…» «Эт-точно!» - засмеялся дядя и мальчик не расслышал несколько слов. Он попытался сосредоточиться на доверительном голосе, но напряженно ждал, что ещё скажет дядя. Тот шумно хлебал горячий чай. Мальчик изо всех сил старался отвлечься от этого звука и всё обострённее вслушивался в него. Ему стало жарко. «…мечтается мне доля, давно усталый раб замыслил я побег в обитель…» «Кышь, птица проклятая», - отогнал дядя муху от блюдца с размокшим хлебом. Мальчик неожиданно для себя ударил ладонью по столу. Все вздрогнули. Мама вопросительно подняла брови. Тётя принесла тряпку и начала промакивать разлившееся молоко. «Сам, сам», - потребовала мама, но тётя тряпку ему не отдала – «ничего» - вытерла клеёнку досуха. Он хотел извиниться, но напряжение сковывало всё больше и он молча допил чай. Часть молока из блюдца вылилась, и теперь кусочки хлеба торчали, как скалы над поверхностью молочного озера. «Можно выйти из-за стола?» «Битте», - весело отозвался дядя. Мальчик встал. «Может, полежишь?», - вскочила тетя. Он кивнул. Его повели за руку через тёмный коридор и подтолкнули в комнату, где воздух сразу тяжело опутал его. Тётя легонько взъерошила ему волосы и вышла. Он пригладил их ладонью. Сняв сандалии, разложив шорты и рубашку на стуле, он лег на застеленную кровать и стал смотреть на цилиндр света, наклонно прислонённый к окну. Попадая на свет, испуганно суетились пылинки. Где-то рядом была старуха. Мальчик думал, может ли она лечь, или всё время сидит? Вошла мама, и он прикрыл глаза. Мамина рука коснулась лба, скользнула по щеке и исчезла. Он заснул.
Потом шли к реке мимо дощатых заборов, над которыми нависали ветки с зелёными крошечными яблочками, мимо лужайки, где в раме футбольных ворот щипала траву корова, мимо сарайчика с надписью «промтовары», мимо моста, по которому пролетел мотоциклист в кожаной куртке и свитере с воротом под горло.
Потом мальчик лежал в одних плавках возле воды на шерстяном покалывавшем одеяле, и солнце медленно придавливало его. Тихо гудел воздух. «Ты с нами?» - дядя прошлёпал босыми подошвами по доскам настила к лодкам. Он присел, повозился, гремя цепью, и, кряхтя, разогнулся, держа лодку на цепи. Тётя, полнота которой, свободно разлившись в закрытом канареечном купальнике, стала менее заметной, и мама, казавшаяся еще более белой рядом со смуглой тетей, уже сидели в лодке и махали ему. Но он не пошёл. В конце концов его оставили в покое, дядя прыгнул в лодку, сильно накренив ее, и, напугав женщин, укрепил весла и мощными рывками стал удаляться от берега. Мальчик поднялся и подошел к воде. Он ступил в неё, и вода обхватила холодом ступни, потом колени, потом бедра, живот, грудь, тут он решился – и рванулся вперед в податливую твердость, мутно желтевший песок наплывал на него, возле ноздреватого камня заманчиво торчала какая-то железяка, но вода относила, и захотелось вдохнуть воздух, он забил ногами, испугался – и выплыл на поверхность.
Потом он стоял на берегу, вода липкой плёнкой стыла на нём, а мама махала с лодки. Потом все сидели на одеяле, мама вытаскивала из пакета с ковбоем хлеб, огурцы, помидоры, зелёный лук – «соль, где соль» - колбасу, салфетки. Дядя вытащил из воды бутылки минеральной. Все расхватывали еду, колбасу, ломали сыр, захлёбывались минеральной. Тётя подавилась, и дядя долго с удовольствием хлопал её по спине. Мальчик взял прогревшийся на солнце помидор, и помидор, брызнув, потёк по подбородку, закапал, пятная одеяло. «Что за наказание», - мама с силой тёрла его подбородок полотенцем.
Потом шли назад мимо молчащей стали моста, мимо промтоварного сарайчика, крест-накрест перетянутого железными лямками с ржавыми пуговицами замков, мимо лужайки, где в футбольных воротах лежал в пыли красный мяч солнца, мимо дощатых заборов, за которыми слышались музыка и голоса. Скрипнула калитка. Прошли по дорожке. Дядя прислонил к стене вёсла, достал из кармана ключ от лодочного замка, подбросил-поймал и повесил на крючок у двери. Мальчик поднялся на диван. Он очень устал, руки и ноги были тяжёлыми, чужими. Сипел чайник. Вокруг лампочки плясали мохнатые бабочки. «Устал?» - тётя взъерошила ему волосы. Он покачал головой влево-вправо и пригладил волосы ладонью.
Потом пили чай и дядя опять звучно хлебал, а мальчик старался глотать как можно тише и от этого глотал с трудом, и, как ему казалось, очень громко. Ладони его вспотели, и он оставил стакан, недопив. Старухи не было. Её кресло с брошенным пуховым платком стояло в углу. Молчали. Духота уходила в открытую дверь.
Потом мальчика взяли за руку, повели через темноту в комнату, уложили под прохладное одеяло, притронулись губами ко лбу и оставили. Он лежал, прислушиваясь к голосам на веранде и слыша только шёпот старых стульев в комнате.
Потом пришла мама, пошуршала в темноте и легла. Он следил за тем, как темнота отступала от него, пока не попряталась по углам. Он видел теперь кровать, на которой спала, отвернувшись к стене, мама, шкаф с чёрным прямоугольником зеркала, стул с маминой одеждой у её кровати, стул возле себя, с брошенными на сиденье шортами и рубашкой, фотографию из журнала на левой дверце шкафа. Он встал, сунул ноги в сандалии, взял одежду и медленно, стараясь ступать бесшумно, прошёл к двери, пробрался ощупью по коридору, обогнув стол на веранде, подошел к входной двери. Снял с гвоздя ключ, откинул крючок, тихонько скрипнув дверью, вышел. Оделся, стоя на ступенях. Вёсла лежали под стеной. Они оказались тяжёлыми и длинными и задевали деревья, пока он шел по дорожке. Выйдя за ограду, он перехватил их поудобнее и быстро зашагал мимо заборов, мимо лужайки, мимо сарайчика и моста, делая частые остановки и стараясь приладиться к своему грузу.
Возле воды было прохладно. Он долго провозился с ключом. Цепь, громыхнув, заструилась из кольца, и лодка скользнула от него. Он держал холодное железо и стоял, пока успокаивалось сердце. Ноги онемели. Он положил в лодку вёсла, шагнул сам и почувствовал под ногами шаткость воды. Вставил вёсла в уключины, чуть не уронив одно в реку, твёрдо уперся ногами, развернулся (одно весло вперед, другое – назад), вынес вперёд руки, опустил вёсла в воду – и поплыл. Руки вперёд – рывок спиной назад, руки вперёд – рывок спиной назад, руки вперёд – рывок спиной назад, вперёд – назад, вперёд – назад. Он сбивался с ритма и вновь выравнивался. Вперёд – назад, вперёд – назад. Чёрная вода тихо скользила навстречу. Когда сбилось дыхание, он, оставив весла в воде, откинулся на заднюю скамейку. Подложил ладони под голову. Вода мягко ударяла в дно лодки. Он смотрел на звёзды, и звёзды смотрели на него, помаргивая. Небо было близким и тёплым, как шерстяное одеяло с тысячью крошечных дырочек от моли. Оно накрыло его, укутало. Прохладные пальцы ветра гладили лоб. Покойно дышала вода. Он вспомнил мокнущий в молоке хлеб. Сотня иголочек пробежала по спине и пропала. Он приложил ладонь к груди. Сердце судорожно толкалось в рёбра, и на секунду ему стало страшно. Потом слёзы потекли по щекам, и страх ушел. Было легко и спокойно. И он понял, что никогда не вернётся в тот дом. Он лежал, укутавшись в мягкую теплоту ночи, и ласковая вода, покачивая, несла его вдоль зыбкой лунной дорожки…
Потом?
Потом он взялся за вёсла и поплыл назад, с трудом одолевая течение.