Я наполняюсь новой силой.
Эта сила теребит лазурную листву водорослей,
выстилающих шею и грудь.
Воет ветер,
но он – не ко мне.
Здесь тихо и уютно, и ничего не слышно,
даже собственного сердца.
Приветливые улыбки торопятся поскорей услужить.
Им не надо ничего говорить: они уже все знают –
только желай!
Ты желаешь еще где-то в глубине себя:
«Вот бы чего-нибудь такого!..» -
даже не осознавая, чего именно хочешь,
а оно уже тут как тут.
И лучезарные улыбки кривятся в поклоне
и бесшумно пятятся по зеркалу бытия,
оставляя помаду следов.
Но даже она была бы вполне приятна,
если бы не столь возбуждающе краснА.
Кидаю в нее пресс-папье, и оно распластывается по зеркалу,
оставляя в местах касаний звонкие лучики трещин.
Бытие криво улыбается между личиками
и вдруг содрогается изогнутым краем тревоги.
Из расколовшегося зеркала выпадает кусочек.
Он одноглазо моргает на лету и говорит всякую чушь.
Я его не слушаю:
сую в карман.
Он, недолго думая, впивается острым краем в бедро.
Это ли не боль, что режет слух?!
От бедра синими звездами отрываются атомы и летят,
чтобы наполнить собой пустоту.
Вот уже запах рождения
проклюнулся в ветках оленьих рогов.
Замер взгляд на излучине томной морщины.
Я спешу разгладить морщину, но опять опаздываю ко звонку.
Его звук оставляет на сердце стонущие борозды
свежерасплёсканных мыслей.
Кто сказал, что судьба бывает круглой?
Она треугольная,
и в этом ее фатальный приговор!
Что-то капает мне на грудь.
Это слезы сына, которому так и не суждено родиться.
Три года не будет весны,
и соленый зной иссушит плодородную почву.
От этого твоя печаль, малыш.
Не плачь!
Пойдем, поищем маму – она поможет.
Оправдана ли ложь во спасенье?
Но как скажешь ему, что мама ушла…
Отрывается часть вместе с мясом и кровью.
Это мясо раскрывшейся розы,
это кровь заходящего солнца.
В новой силе – ни мяса, ни крови,
в новой силе – ни дна, ни покрышки.
Что могло, изменилось в душе.
Теперь и смерть не внесет перемены.
Все замерло в ожидании весны.
Когда ей быть? –
Спроси у пустоты!