Эта заметка – чисто субъективное описание моих впечатлений от одного стихотворения Иосифа Бродского. Я время от времени возвращаюсь к стихам Бродского. Они меня и притягивают и отталкивают одновременно. Притягивают неожиданностью образов, но отталкивают слишком сложной риторикой. Хочется разобраться.
Стихотворение, о котором я хочу написать, открывает собой цикл «Римские элегии». Само название цикла настраивает на некий исторический контекст. Но первая строчка переключает нас на созерцание деталей быта:
Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
( Collapse )
Читатель уже ждет описания интерьера, но вторая строчка превращает это описание в урок географии:
Под потолком - пыльный хрустальный остров.
А еще ниже происходит окончательное смещение разных планов – словно бы перед нами очередной кубистский эксперимент:
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов.
Возникает шум, порождающий в сознании неопределенно большое количество толкований и ассоциаций. Это как бы приглашение читателю к сотворчеству. Наверно, такой же шум порождало новое искусство в начале двадцатого века. Но тогда он был знамением чего-то нового и еще не до конца осмысленного, символом коренных преобразований в обществе. Во второй половине века это уже привычный шум. Можно сказать, что у Бродского источником шума является безмолвное движение образа-рыбы в стоячей воде повседневности.
Последняя строчка первой строфы оставляет читателя на распутье. Но уже в начале второй строфы в хаосе появляется центр притяжения, стих обретает твердую почву под ногами:
Ставя босую ногу на красный мрамор,
тело делает шаг в будущее - одеться.
Стих, как и внимание читателя, окончательно собирается в целое, но в центре оказывается почти случайное осязательное впечатление. Тем не менее, происходит окончательное пробуждение, и на горизонте впервые возникает образ Вечного Города:
Крикни сейчас "замри" - я бы тотчас замер,
как этот город сделал от счастья в детстве.
Очевидно, строки намекают на историческую судьбу Рима, но у меня, как читателя, в первую очередь, возникает ассоциация с чем-то родным и близким. Стих окончательно делает меня причастным к чему-то интимному, индивидуальному, штучному. Но вот уже начинается «одевание» образа:
Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
При этом одевание, складки – лишь повод подчеркнуть наготу образа, возникшего от случайного соприкосновения ноги с мрамором. Автор еще раз приглашает меня вглядеться в интимную суть образа, но теперь это уже скорее под-глядывание, нечто не совсем приличное. Впрочем, неприличность эта снимается тем, что в следующих строчках подглядывание трактуется как способ восприятия искусства:
Как и тенор в опере тем и сладок,
что исчезает навек в кулисах.
Эти строки дублируют основной образ, приравнивая пение тенора к моменту пробуждения, а его исчезновение – к одеванию.
Две первые строки последней строфы кажутся слишком уж вычурным описанием:
На ночь глядя, синий зрачок полощет
свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
Мне, как наивному читателю в этом месте хочется спросить: почему бы не сказать просто «я плачу»? Но, возможно, это еще одна «складка», за которую внимание читателя должно «зацепиться» перед финалом. И вот уже мне открывается новый простор для свободной игры ассоциаций:
И луна в головах, точно пустая площадь:
без фонтана. Но из того же камня.
Возможно, луна (да еще без фонтана) – как раз то место, где я, как читатель, могу отгородиться от шума и попытаться создать свой образ. Вопрос лишь в том, хочу ли я творить на луне…
А теперь посмотрим на стихотворение в целом:
_____________________________
Иосиф Бродский. Из цикла "Римские элегии"
Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
Под потолком - пыльный хрустальный остров.
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов.
Ставя босую ногу на красный мрамор,
тело делает шаг в будущее - одеться.
Крикни сейчас "замри" - я бы тотчас замер,
как этот город сделал от счастья в детстве.
Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
Как и тенор в опере тем и сладок,
что исчезает навек в кулисах.
На ночь глядя, синий зрачок полощет
свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
И луна в головах, точно пустая площадь:
без фонтана. Но из того же камня.
Можно сказать, что главная тема стихотворения Бродского – шум. Но это не шум грядущих перемен, и не шум безликого хаоса. Это шум, в котором поэт видит черты интимно близкие – и ему самому, и читателю. Но сложить эти черты воедино очень трудно. В безликих складках, то есть, в самом шуме, в конечном счете, оказывается «больше любви, чем в лицах». Стихотворение – приглашение к сотворчеству, к совместному преодолению шума. Именно поэтому Бродский является для меня очень хорошим раздражителем в тех случаях, когда речь идет о моем собственном творчестве. Но это же приглашение к сотворчеству скрывает в себе и большую опасность. Всегда есть соблазн воспроизвести шум, мелодию стиха – в надежде на то, что в нем сохранятся те черты, которые мы ценим у Бродского. Но в дубликате, чисто случайно, может оказаться намного «меньше любви», чем в оригинале.