(почему нам трудно дышать)
I
Возможно, в России есть толковые политологи, но на переднем плане их, как и все толковое, не видать. А тех политологов, что зримо выплясывают, можно разделить на два разряда: обиженные и фантазеры. Обиженные – это, как правило, очумелые от патриотической боли экс-совки, их обиженность подогрета потерей советской империи. Они на телевизоре как у себя дома, орут, хрипят, плачут, раздирают грудь, как бы устраивая вечную семейную сцену матушке-нации, верней, батюшке-обществу, и жалуясь дедушке-этносу. Фантазеры тоже делятся на два разряда: невинные и злобные. Невинные – это те, что воспаряют о демосах, доменах, номосах, индиго и так далее. Ну, они – интеллектуалы, более бумажные, нежели телевизорные. А вот злобные, естественно, в телевизор рвутся. Злобные – это те, что, прогнозируя будущее, прокисают в мечтах о прошлом, у них глаза на ягодицах: это разного калибра православные и исламские традиционалисты (читай: фундаменталисты), «в бозе фашиствующие» евразийцы и прочие гробокопатели культурных корней. Все, кроме, кажется, невинных, прогрессивно парящих над современностью, гибнут в гнилых болотах конспирологии. Все логично – пока страна не прочистила свои мозги от векового мусора и не выбрала живого пути в будущее, то есть не модернизировалась социально, она обречена внимать бульканью болотных кикимор.
II
Итак, социальная модернизация. Что это за зверь? Почему о ней надо говорить сейчас, когда страна находится в относительном движении? Ведь что-то делается, власть худо-бедно, но старается, «социалка» ведь не сходит с повестки дня.
Но в том-то и дело, что «социалка» тут не при чем. Речь не о «социальной политике» и не об улучшении «качества жизни» населения, не об отеческой заботе отцов нации о нас. Все перечисленное разумеется само собой, все это, относящееся к нашему материальному состоянию, так или иначе делается при всех системах, даже самых тоталитарных.
Но речь и не о демократизации социальной психики, выражающейся в развитии самоорганизации и самоуправления. Гражданская активность в сегодняшней России развивается, стимулируемая и раскрепощающимися интересами людей, и государственными механизмами сверху и снизу, и возможностями интернет-диалога и форума. Это, конечно, тоже модернизация, но все-таки еще достаточно внешняя, материально-социальная, относительно легко движимая поверхностной политикой, и потому речь не о ней.
III
Речь идет о той социальной модернизации, которую, может быть, правильнее было бы назвать духовно-социальной или просто духовной. О чем я хочу сказать?
Мне часто вспоминается одна зарубежная карикатура на отечественный «менталитет» эпохи позднего коммунизма, возможно, уже при Горбачеве, когда из-под зашатавшейся плиты советизма повеяли разные подспудные запахи: активизировалась церковь, возникли «общества» вроде «Памяти», замелькали националисты со свастиками и так далее. Карикатура была очень выразительная: на ней изображалось шествие пузатых советских генералов в парадной форме, под красными знаменами вперемешку с православными хоругвями, иконами Спаса, портретами Ленина и, кажется, даже Николая II. Самому Ильичу и в страшном сне не привиделся бы такой чудовищный винегрет. Мне было смешно, но все-таки не верилось в то, что карикатура отражает истину, капустник казался механическим и неглубоким зубоскальством. Но сегодня, почти тридцать лет спустя, в другой стране, я с изумлением чую в воздухе жизни усиливающееся амбре этого фантастического винегрета, пророчески запечатленного тогда западным художником. Видимо, извне, со стороны, нас понимали лучше, чем мы понимали себя сами в советском информационном мешке.
Так вот, когда я думаю о социальной модернизации, я испытываю острейшее желание избавиться от этой вони, от гнусного совокупного трупного запаха двух рухнувших в ХХ веке империй, российской и советской. «Мы дважды беременны смертью». Российская империя разлагалась внутри советской; советская – вместе с остатками в себе все еще разлагающейся российской – разлагается сейчас внутри демократической России, которая потому и больна, что дышать ей чистым воздухом обновления пока не удается. Мы, русские, не ленивы и не лишены стремления к жизни, но каждое движение в отравленной среде нам дается с утроенной тяжестью, создавая впечатление всеобщей апатии и вялости, напоминая изображение движения на пленке при замедленной съемке или в удушливом сне.
IV
Теперь поясню конкретно, почему нам трудно дышать.
Каждый из исторических трупов оставил после себя набор знаков, источающих духовный смрад. Церковь представляет набор российских знаков, многие черты городского и политического пейзажа – советских.
Впрочем, брак золотого орла, нагло и непристойно прилипшего к демократическому триколору, и госгимна, в котором явно слышится «союз нерушимый», являет собой отдельное яркое соитие духовных имперских трупов, удушающее новую Россию в самом средоточии-сердце государственной символики. Любовь к отеческим гробам перерождается в государственно-патриотическую некрофилию.
V
С церковью дело проще: она сама всем своим совокупным обликом представляет собой один большой архаический знак и факт, неуместность традиционной функции которого в современном мире людям ею не зомбированным и умственно развитым доказывать почти не требуется. Ее место и дело давно уже должно стать в лучшем случае музеем-храмом, то есть рядовым образовательным элементом, как о том совершенно верно писал еще в конце XIX века великий религиозный философ Николай Федоров. И, разумеется, ее претензии как традиционной организации на клерикальное влияние и идеологическую роль в жизни должны современным государством и обществом отметаться с порога, причем простой ссылки на отделенность церкви от государства катастрофически не достаточно. Гражданское общество вправе оградить себя от этого «государства в государстве» как от социальной раковой опухоли и должно в законодательном порядке добиваться прекращения метастаз реставрационного и «миссионерского» расползания храмостроя по стране. Образованные священники, если таковых слишком много, что, впрочем, сомнительно, всегда могут найти себе работу как специалисты по истории религии, культурологии, этике, теологии, философии и так далее. А необразованные служаки-попы пусть возвращаются туда, откуда пришли и где от них больше пользы – в армию и другие силовые органы.
VI
Сложнее обстоит дело с чертами советизма, которые, за исключением мавзолея, вроде бы особенно и не бросаются в глаза, но привычно, почти незаметно для нашего замыленного взгляда, присутствуют… везде. Начиная с бесконечных памятников первовождю и кончая именами улиц, городов, областей и так далее. Наши люди спокойно, я бы сказал даже, понуро спокойно, относятся к этим фактам, выдвигая разные возражения, когда указываешь им на это безобразие. Одни говорят, что, мол, это тоже культура и история и надо бережно ее хранить, хватит разрушать, пора остановиться и начать себя уважать. Другие подкрепляют это возражение еще и тем соображением, что, мол, к примеру, в той же Франции все века благополучно соседствуют, питая гордое самосознание граждан. Однако не замечают, что во Франции к истории относятся как должно, то есть как к прошлому, и не пытаются ее перекраивать, тащить в сегодняшний день, заново возводя взорванные храмы. (Невольно возникает вопрос: что, если бы наши деды, подобно Бастилии, снесли Бутырки, Кресты или Лефортово? Неужели, начав в одночасье жить не по лжи, их внуки возвели бы заново и тюрьмы? А что, для полноты благолепия истории – почему нет?) Третьи вообще пожимают плечами вроде бы глубокомысленно, а в общем-то легковесно, говоря, что все это не проблема, пустяки, стоит ли заниматься такой поверхностной общественной косметикой, когда и так хватает серьезных дел?
VII
Однако те, кто считает, что убирать иные изображения и сооружения, переназывать улицы и перекрашивать фасады дело пустяковое, сильно ошибаются. С косметики начинается очень многое и весьма серьезное, это подтвердит не только любая натуральная женщина, но даже и наука семиотика. Исторически косметика закладывала основы самосознания обществ, государств, человечества. Мир, к которому прикасается мысль и рука человека, древние греки в своем противоборстве с хаосом назвали космосом, пригласив этим и себя и всех украшать, нарекать, присваивать, очеловечивать и тем оживлять чуждые и мертвые прежде пространства. Они украшали мир, изначально враждебный человеку, присваивая его себе таким образом. А мы не хотим украсить и присвоить себе после пережитых катастроф даже свой собственный малый отечественный мир, не чувствуя и не понимая того, что все эти растворенные в нашем быту черты советизма – всё это знаки, символы, сигналы мертвого духа и связанной с ним призрачной реальности, хватающей нас за горло исторической одышкой и обрекающей на политическую гиподинамию.
VIII
Есть и еще одно возражение – ссылка на большинство, когда говорят, что раз большинство населения о названиях не заботится, значит оно не созрело, значит что-то из названий и скрытых под ними явлений в людских душах еще живо (!) и т. д., и т.п. Ну такие разговоры это уж совсем последнее дело. Ссылка на большинство, сомнительная даже там, где она является главным и священным регулятором действа, я говорю о выборах, в остальных случаях жизни и вовсе достойна быть посмешищем. Кто когда из активных деятелей истории всерьез и честно обращал внимание на это пресловутое большинство? Кто с ним считался и спрашивал его мнение? Уж не большевики ли, когда переназывали империю?.. Вообще, ждать какого-то слова от «молчаливого», по верному выражению Жана Бодрийяра, «большинства», какого-то от него членораздельного отклика – это значит вечно быть глупцом и трусом перед жизнью, не понимая, что большинство – это всего лишь антропобиомасса, которую мы должны учитывать как природное явление, не более. Это голос без логоса, шумное молчание, ежедневно несущееся на нас из телевизора как одуряющее дополнение к новостям. Воспринимать это серьезно, ждать, когда это для чего-то созреет, значит тупо и безответственно готовить очередной социальный взрыв.
IX
Итак, мы видим, что сегодня в России необходимая социальная модернизация – это окончательное избавление от признаков и примет имперского былого, застревающего в тех слоях психики, которые связаны с религиозностью, в имперском сознании проявляющейся через церковные и квазицерковные институты.
В царской России церковность выражала собой одну из трех составляющих официальной идеологии «православие – самодержавие – народность», страна дрейфовала в сторону теократической монархии, но стать ею, слава богу, не успела. Советская Россия была квазитеократией, в которой коммунистическая квазирелигия проскваживала собою все стороны жизни, сплавляя их в чудовищный древнеацтекский монолит, главный зиккурат которого, освящавший кровавые жертвы, до сих пор стоит в центре столицы демократической России.
Полное освобождение от исторической византийской церкви, уходящей корнями в этносоциальную древность, и от новоисторической марксистской квазицеркви, лепившей «новый» социоэтнос из кирпичей политического коллективизма, возможно будет только тогда, когда все мы сумеем осознать себя монадами, не зависимыми от любой слитности, навязываемой нам нашим происхождением и окружением. Это будет нравственная свобода от собственных корней (предполагающая их непременное предварительное знание, ибо нельзя быть свободным от того, о существовании чего не подозреваешь: их надо изучать, чтобы их преодолеть, а не чтобы им подчиняться – в отечественной культуре мы должны находить то, опираясь на что мы можем ее перерасти, сами становясь фактом и фактором ее более высокого уровня), от посягательства на наше сознание биологического детерминизма, делающего нас заложником выражения и продолжения слепого стихийного хода вещей, составляющего суть национального существования.
Будущее подходит вплотную, как некая финишная для исторической гонки народов (или, по Шпенглеру, замкнутых культур) черта, за которой наступает его пространство. Проблема человека уже не разрешается на национальной почве, ибо национального времени больше нет. Жизнь народов и история народов дали человеку все, что могли дать, больше ничего нет, почва истощена. Каждый из народов приходит к финишу с тем, с чем приходит, и что успел. Благо человеку любого племени, если он пересекает роковую для наций финишную черту, ощущая себя человеком-монадой, индивидом-микрокосмом, независимо содержащим в себе ростки и начала жизни и смысла. И горе тому человеку, который не самодостаточен, не первичен, не самовластен внутри себя, но чувствует себя сосудом, наполненным лишь национальными ощущениями и ожиданиями. И горе всем нам, если таких несчастных окажется слишком много, ибо прошлое не всегда уходит бескровно.
12.12.12