На морозе возле старых мельниц
медленно запрокинешь голову, -
лазурь и блики
ложатся маской на лицо венецианки.
Свет
тонет в перьевых подтёках там, наверху,
раскачивает гондолу мечты о несбывшемся,
тянет по нервам лучей морские узелки-швартовы
к тем точкам земли – всюду обетованной –
что теплятся солнечными пятнами,
невесомой сказкой оазисов,
их миражей, превращающих гондолы в фелуки
и облака в листья лотоса.
Всё тянется, тянется долгая мантра
монахов-кудесников. Их горловое пение
вздымает и вспенивает океанические волны
непокорённых вершин.
И врастаешь каменным истуканом
в откос по-над морем-морем,
веками молчания храня в душе
лемурийские признания на языке му
потухшему вулкану, тому, что от него осталось…
На морозе возле старых мельниц
медленно запрокинешь голову –
и очнёшься от нежной снежной пыльцы,
падающей на лицо:
мельница проснулась…