Темень в углу с метлой, не метущей пола,
красные перья восхода прорезались на востоке.
Светлый, как ангел, финн ест ложкою сыр виола,
купленный в Питере после баров и караоке.
Люди ходят вокруг, воркуют и суетятся.
Некрасивые люди, красивые люди-птицы.
Догоняются до истерик и/или простраций,
разбивают сердца, дороги, машины, лица.
Я стою за ними. Мне хочется веселиться.
Вместо этого нужно судьбами заниматься,
изучать их, сравнивать, не сдаваться.
Настоящая человеческая больница –
столько жалоб и столько сказок. Не постигаю.
Удивительно, что всё в тему и очень к месту,
как отверстие у румяного расстегая,
как фата или кража туфельки у невесты.
Как тоскливое конфетти на дощатой сцене
поселкового Дома культуры, в какой-то мере
повидавшей весь мир и знающей о подмене.
Но находится слово, которому можно верить.
Вот тогда понимаешь всё. Ибо слово – бездна.
Осознаёшь, что к луку чувствовал Буратино.
И ложится шёлковой ниткой к садам Хорезма
неизбежность словесная, кочевая неотвратимость.
Замораживать истину вредно, да и резон-то…
Затормаживать слово – тут как бы не склеить ласты.
Возвращайся. Здесь сыр виола, дела прекрасны.
И золотая глазунья на линии горизонта.