Настищу -
той, кто первой "услышал" этот сон
Все реалии страшно искажены или добросовестно упущены - потому что приснилось. Итак...
Берлин. 22й год. Прошлый век. Осень? Средне раннее утро. Я (где-то лет 20) с приятельницей (хм…) идём по людному университетскому двору (ага! мы – студентки) и болтаем, в основном, о глупостях. То, что язык нашего общения – немецкий, выясняется как-то постепенно. В реальной жизни я на сумрачном германском – ни бельмеса.
- Ой, какой лапушка первокурсник!
- Хде? – корректно верчу головой, ориентируясь на энергичные тычки в бок от своей товарки, которой природная бюргерская скромность мешает показывать пальцем.
У! Больно! Вот. Парень. Симпатичный, да. Тёмненький. Неподалёку от нас. Пытается разъяснить что-то местной «грэтхен» – они читают один конспект на двоих.
- И чего? – зеваю я (сказывается ночь за учебниками).
- Ну как – чего! Девчонки с экономического уже с ума посходили. Француз, говорят…
- Да какие тут лягушатники после войны! И на первокурсника твой лапушка мало тянет – видно же – ему за двадцать!
- Так он, наверно, фронтовик. Из Эльзаса.
- Бред. Даже не обсуждается, – изо всех сил тащу свою собеседницу подальше от невольного предмета нашего разговора. Бедный вьюнош, не дай Бог, услышал хоть каплю всей этой чуши. А «грэтхен»… ну, раз не бежит нам волосы выдирать, тогда порядок.
- Спорим, тебе такой не по зубам.
- Какие зубы? – ой перестаю я что-то понимать язык дедушки Канта.
- Какие-какие, спорим на 500 марок, ты с ним даже заговорить не сумеешь.
- Щедрая ты, на эти деньги даже спичек не купишь.
- А азарт?
- А на семинар опоздать?
- Так и знала, что…
- Ладно. Сейчас опять стоматологию заведёшь. Считай, убедила.
- Тогда – вперёд за славой!
- Провокаторша!
Отклеившись от приятельницы, спешно ищу глазами «фронтовика». Эх, камрад, и далеко ты успел уйти. Хорошо ещё, «возлюбленную Фауста» уже где-то посеял. Наяриваю за ним, на ходу изобретая подходящую фразу для начала разговора. В голове пусто. Безнадёжно. Ну, не закурить же попросить у него, в самом деле.
Едва поравнявшись, выпаливаю на автомате: «Экскюзэ муа, кель ёр э-т-иль? (простите, сколько времени?)» , несказанно дивясь остаточным знаниям французского. Чуть замедлившись, парень мельком оглядел свои запястья (ни на правой, ни на левой руке часов не наблюдалось), скользнул невидящим взглядом куда-то поверх моей головы и отстранённо отрапортовал : «Уит ёр, вант минют».
Понимая, что аудиенция окончена, и он сейчас прибавит шагу, быстро лопочу на галльском наречии что-то вроде: «Не знаете ли Вы, как пройти в третий корпус?», путая порядок слов и спряжения глаголов (короче, четыре ошибки в слове «ещё»). Не стану приводить здесь эту тарабарщину в нашенской транскрипции, скажу просто – звучало жутко. Камрад встал как вкопанный. И даже слегка придержал меня за плечо (руку тут же убрал). Видимо, мои варварские экзерсиции поразили-таки его воображение. Выстраивая очередную трёхэтажную дичь, я невольно на него загляделась. Высокий, плечистый, лицо чуть удлинённое, нос прямой – ну, всем бы Зигфрид, если б не чёрные волосы и тёмные (никак не пойму какого цвета) глаза. Дождалась – где-то глубже к зрачкам вспыхнули и погасли два зелёных огонька. Это всё солнце… Какое-то оно сегодня пьяное. Что ли.
Терпеливо дождавшись, пока я окончательно собьюсь и замолчу, новоиспечённый нибелунг глубокомысленно изрёк, разумеется, на приличном нибелунгском:
- Первый раз вижу русскую с таким отвратительным французским.
- И много ли ты видел русских? – приняла я невинно-хамский тон.
- А то. Понаехали – ступить негде. Целое татарское нашествие.
«Понаехали» он выделил с такой издевательской нежностью, что сердце у меня ёкнуло. Зубы привычно запросились вонзиться в ни в чём неповинную нижнюю губу.
- Выискался штурмовик; гитлерист, ёшкин тойфель, – мне удалось произнести это настолько беззлобно, что мой «Зигфрид», похоже, смутился.
- Да, ладно. Я и сам не местный….
Не дожидаясь продолжения аргументации, смачно, по внутренней команде «кругом, через левое плечо-о!», демонстрирую «вьюношу» свою спину и с достоинством шествую туда, куда глядят невидящие глаза. Всё равно как на солнце долго смотрела. (Опять оно вылезло! Кому жиды виноваты, а кому – солнце)
- С какого факультета, товарищ? – весёлый окрик-охлест мазнул по затылку уже через добрый десяток шагов.
- Товарищи в Советах! – не оборачиваясь, почти рассмеялась я, и, неожиданно для себя, добавила, – С «Немецкой филологии».
Дальнейших расспросов не последовало. И догонять меня, по-видимому, никто не собирался. Что ж, у Детей Тумана – свои плоскости перемещения в пространстве.
«И какие к ляду, «Дети» с тысячью карликов Альберихов, если он совсем не … слишком мягкий выговор, да и глаза… а что – глаза?.. и не какой-нибудь «жанно», нет. Впрочем, какое теперь до него дело? Мне? Верно – никакого. А до чего есть? До семинара!!! О, Ужас! Опаздываю!»