Мокнет старая скамейка,
Мокнет мячик, мокнет лейка,
Мокнут детские качели,
Мокнут яблони и ели,
Мокнет прелая листва,
Как ковёр земля пестра.
Снова осень наступила,
Снова лужа под окном,
Снова ветром закружило.
Снова мы с тобой вдвоём.
Снова здесь, на старой даче.
Капли-слёзы. Окна плачут.
Остаются с нами будни,
Остаётся кот-приблудень,
Остаются грусть и морось,
Остаёмся мы, но порознь.
Остаёмся мы с тобой
В старом доме с тишиной.
Если нечего сказать
Лучше вместе помолчать.
Ноябрь 2012г.
***
Не рвите душу – нечем залатать,
И ниток нет вселенского размера,
И невозможно боль потерь унять,
И тает, словно луч заката, вера.
По пустякам не рвите душу.
Разрыв - и меркнет белый свет.
Лишь для меня. Нет, я не трушу,
Но как узнать, что тебя нет
Там, где цветёт ещё сирень,
Где кружат голуби над крышей,
Любимый сад встречает день,
А по ночам скребутся мыши.
По пустякам не рвите душу.
Её не получить взамен.
Трясут её порой, как грушу,
Но как приятен жизни плен!
Ноябрь – 2012г.
НЕЗАБЫВАЕМОЕ.
Наступила осень 1947 года. По утрам уже были заморозки, и под ногами радостно хрустел ледок, но на душе у Клавдии было нерадостно. Утром, она спустилась в погреб: четверть мешка жита, да полведра картошки, вот всё, что осталось, а впереди долгая зима. На руках двое своих малолетних детей, да ещё двухмесячный ребёнок, которого оставила сестра, работавшая по вербовке в Ленинградской области на разработке торфяников.
Муж Клавдии умер от ран в госпитале, похоронку на него она получила накануне Победы. Война огненным колесом прошлась не только по её личной жизни, без мужиков осталась почти вся деревня. Многострадальная брянская земля, горевшая днём – от злодеяний фашистов, а ночью сотрясавшаяся от взрывов партизан вот уже третий год радовала колхозников, урожаи были неплохими, но план сдачи продукции городу был так велик, что самим колхозникам уже ничего не оставалось. От зари до зари Клавдия работала на поле, а свой огород обрабатывать было некогда, да и некому.
Дочка Елена (назвали в честь Ленина, так посоветовал деревенский учитель, ведь в деревне все были Дуськи, да Маруськи), семи лет, росла смышленым ребёнком и уже помогала маме по хозяйству, на неё и оставляла Клавдия маленькую дочурку сестры. Младенец бесконечно плакал, молока не было, Лена жевала хлеб или картошку, потом хлебный мякиш, завернув в марлю, засовывала в рот ребёнку вместо соски. Девочка чмокала и засыпала. А потом Лена бежала с подружкой и младшим братом на колхозное поле. На нём ещё оставалась кое-где картошка. Девчонки ломали ледок и выковыривали из-под него картошку. В избе картошка оттаивала и сама зелёным комочком вываливалась из кожуры, едва её надрезали. Просушенную на печке картошку, Клавдия толкла в ступке, а потом из этой муки варила похлёбку. Летом выручали луговой чеснок и дикий лук, росший на склоне оврага, варила суп из лебеды, а теперь добавляла только сухие её семена.
Началась зима, и стало совсем худо, сами ещё кое-как жили, впроголодь, но как накормить маленького ребёнка? Лена таскала девочку на руках, привязалась к ней, жалела, даже иногда плакала вместе с ней, но еды не было. Клавдия написала сестре, чтобы забирала дитя. Сестра приехала, но сообщила, что забрать ребёнка некуда. О чём говорили мама и тётка, Лена не поняла, она крепко заснула на тёплой печке вместе с братишкой, в этот вечер укачивала ребёнка тётка.
А утром, когда Клавдия ушла на работу, тётка взяла ребёнка на руки и спустилась с ним в погреб. Любопытная Елена соскочила с печки, тихонько шмыгнула вслед за ними и спряталась под лестницей. Тётка развернула ребёнка, подержала раскрытым некоторое время, ребёнок заплакал, Тогда она вновь туго-туго запеленала ребёнка, потом положила ребёнка на землю и придавила мешком с остатками жита. Ребёнок сначала плакал, потом затих, а Елена застыла от ужаса, потом её стала бить дрожь так, что застучали зубы, она рванулась наверх. Наконец тётка увидела её, схватила за руку и, приложив палец к губам, страшно прошептала: «Молчи!».
В избе, Лена от пережитого свалилась на лавку и пролежала, отвернувшись к стене до вечера. Клавдия пришла с работы, обняла дочку, гладила по голове и тоже просила никому не говорить о том, что видела.
Хоронили удушенного ребёнка в чемодане, гробик сделать было не из чего. Ребёнок не умещался в чемодане, ножки девочке поджали, запихали и закрыли чемодан. «Похоронили на кладбище, ближе к оврагу, поставили маленький крестик, - так потом Елене объяснила мама. «Забудь, забудь и никогда никому не рассказывай о том, что видела», - повторяла она несколько раз. Тётка снова уехала.
Февраль был снежным, высокие сугробы замели избу до крыши, от двери до калитки были протоптаны узкие дорожки, но выходить на улицу Елене не хотелось, да и обуви не было никакой. Она долго не могла забыть всего, что произошло. А весной, как только земля освободилась от снега, и побежали ручьи, Елена помчалась на кладбище, которое было на высокой горочке. Земля там почти просохла, но на месте захоронения маленького крестика не было, видимо его смыло растаявшими снегами, и ручей унес его в овраг. Могилка затерялась.
Через три года тётка приехала в деревню с мужем, здоровенным мужиком, и с двумя детьми – мальчиком и девочкой. Приехала проститься, погостила немного и уехала жить на Украину, родину мужа.
Более 60-ти лет прошло с той поры, но Елена Ивановна не забыла о том, что видела, и каждый раз, когда за окном бушует февральская вьюга, воспоминания возвращают её к тем голодным, тяжёлым послевоенным годам, и чудится ей в шуме ветра плач маленького беззащитного ребёнка.