Первой накидка из тюля
свободно скользит с её плеч, ложится
на деревянную спинку стула.
Затем – шляпка,
стоит лишь потянуть – и бант поддастся легко.
После – длинное белое платье,
приходится повозиться с перламутровыми
пуговками на спине,
они так малы, их так много, что вечность проходит
прежде чем ткань разведут мои руки,
словно ладони пловца, вспоровшие воду,
и внутрь скользнут.
Вам будет любопытно узнать,
что стояла она
у распахнутого окна верхней спальни,
недвижная, с чуть расширенными глазами,
глядя вниз на фруктовый сад,
и платье растекалось у ног её
на добротном дубовом паркете.
Нельзя недооценивать
сложности женских нижних одежд
в Америке позапрошлого века,
и вот я плыву, как полярный первопроходец
сквозь петли, крючки, крепленья,
застёжки, завязки, корсета китовый ус,
прокладывая курс на айсберг её наготы.
Позже я записал в блокнот:
это было полётом на лебеде в ночь,
но, безусловно, я должен был умолчать
о том, как веки смежив, она отвернулась от сада,
как, свободные от заколок, её волосы растрепались,
как тире возникали спонтанно
в нашей беседе.
Но должен сказать вам,
что Амхерст в праздничный день субботы
был ужасно спокоен:
лишь экипаж, огибающий дом,
да муха, жужжащая в раме окна.
И я отчетливо слышал вздох,
когда расстегнул
самый верхний крючок застёжки корсета
и услышал выдох её, когда тот был распущен,
так иногда тихо ахнет читатель, узнавший,
что у надежды есть перья,
что смысл – это доска,
что жизнь – заряженное ружьё,
жёлтым глазом глядящее прямо в тебя.
(с английского)
TAKING OFF EMILY DICKINSON’S CLOTHES
by Billy Collins
First, her tippet made of tulle,
easily lifted off her shoulders and laid
on the back of a wooden chair.
And her bonnet,
the bow undone with a light forward pull.
Then the long white dress, a more
complicated matter with mother-of-pearl
buttons down the back,
so tiny and numerous that it takes forever
before my hands can part the fabric,
like a swimmer’s dividing water,
and slip inside.
You will want to know
that she was standing
by an open window in an upstairs bedroom,
motionless, a little wide-eyed,
looking out at the orchard below,
the white dress puddled at her feet
on the wide-board, hardwood floor.
The complexity of women’s undergarments
in nineteenth-century America
is not to be waved off,
and I proceeded like a polar explorer
through clips, clasps, and moorings,
catches, straps, and whalebone stays,
sailing toward the iceberg of her nakedness.
Later, I wrote in a notebook
it was like riding a swan into the night,
but, of course, I cannot tell you everything -
the way she closed her eyes to the orchard,
how her hair tumbled free of its pins,
how there were sudden dashes
whenever we spoke.
What I can tell you is
it was terribly quiet in Amherst
that Sabbath afternoon,
nothing but a carriage passing the house,
a fly buzzing in a windowpane.
So I could plainly hear her inhale
when I undid the very top
hook-and-eye fastener of her corset
and I could hear her sigh when finally it was unloosed,
the way some readers sigh when they realize
that Hope has feathers,
that reason is a plank,
that life is a loaded gun
that looks right at you with a yellow eye.