Такая судьба 34. Обида
Обиженный, если обида глубока, почти всегда несправедлив и необъективен. Он вынашивает планы отмщения; судорожно ворочаясь в постели неуютной ночью, проворачивает в уме блистательные победоносные диалоги со своими действительными или измышляемыми оскорбителями, придумывает убийственные фразы, эффектные уходы, гордо скрещенные на груди руки, суровое и скорбное чело – вообще всё то, что раньше называли «остроумием на лестнице». Не на последнем месте тут и медлительное, величественное движение катафалка, открытый, высоко вознесенный гроб, горькая складка ледяных навек сомкнутых губ… Какая-то женщина в чёрном… Моцарт, Шопен…. И почему-то «На сопках Манчжурии»: это герои спя-я-я-т!.. Он пишет предерзкие письма, уже зная, что не отправит. Он репетирует у зеркала выражение лица для случайной встречи с обидчиком: презрение, воля, кривая усмешка и независимость, даже некоторая небрежность и беспечность. Еще и перчатка с правой руки, которой левая слегка похлопывает по карману плаща, и сигарета между двух пальцев, легко подносимая ко рту – нижняя губа чуть оттопырена в презрении и безразличии.
Утром, невыспавшийся, но уже энергичный и трезвый, он рвет написанные ночью письма, безобразно много курит утром натощак, бреется до желтоватого глянца и звонит приятелю, добродушному толстяку, постоянно удачливому как-то исподтишка, неброско, этакому хитровану - хохотунчику в шкиперской бородке и ранней, розовой под реденьким пухом лысине.
- Брось ты комплексовать…Это, старичок, рефлексия, брэд сив кэйбл, тягомотина на постном масле. Ничего не случилось! Ну, просто совсем ничего. Ну он сказал. Ну ты ответил… Сам знаешь, что не мед и не сахар… Да нет, не сиропчик ты! Успокойся, он проглотил пилюлю и заткнулся. Ша тап, как говорят при дворе английской королевы. И видок у него был тот ещё! Требуха в авоське – и красная, и фиолетовая, и пахнет…
- Нагадит теперь…требуха эта самая. Ты его еще не знаешь!
А мне – хоть не появляйся в ихней лавочке: всех настроит…
- Плюнь и разотри! Он сам тебя боится. Увидишь, будет звонить и осторожно так прощупывать почву: извиняться, или ещё рано?
Обидчик не звонит, а запросто приходит сам с двумя бутылками чешского пива, и пьет это пиво, и говорит, говорит, лишь изредка взыскующе и тоскливо заглядывая в глаза. И никакая он уже не требуха, а немного суетливый, но вполне современный и приятный деловитый мужик средних лет, может, и не слишком способный, но эрудит и не глуп. И тактичен, черт возьми!
И уже нет никакой обиды, нет проблемы, и настал неминуемый час свежих анекдотов и негазетных (а то и газетных) сенсаций. И «утро начинается с рассвета»… и «здравствуй необъятная страна…» Старая песенка о целине опять неотступно кувыркается в мозгу, со студенчества привязавшаяся и сопутствующая до сих пор полноценному, бодрому состоянию души и организма…
Но сегодня было другое. Сегодня была безысходность, стиснутые коленями кисти рук, опущенные плечи, повисшая впереди тела голова на длинной похудевшей шее и мерное её покачивание в такт медленному маятнику напольных часов «саркофага», поставленного вертикально…