О книге Мансура Яниля Сонеты для Элиф

Таня Дедич
В 2009 году поэт, который творит на русском языке под псевдонимом Мансур Яниль, буквально взорвал поэтический интернет сонетами необыкновенной красоты. Сегодня на его странице на сайте Стихи.ру (http://www.stihi.ru/avtor/illanch) размещен 141 сонет, и страница постоянно пополняется. Надо сразу оговориться, что сонеты — это только одна из граней творчества необычайно талантливого автора, который уже снискал себе славу Кавказского Шекспира (сразу оговорюсь, этим эпитетом поэта наградила не я, так называют его многочисленные поклонники). Помимо сонетов Мансур Яниль использует и другие поэтические формы, в том числе верлибр. А русский язык — один из многих языков, на которых творит поэт (в его арсенале также чеченский, английский, немецкий и шведский).
На мой взгляд, сонеты Мансура Яниля в духовном смысле намного богаче, чем у его английского предтечи. Будущим биографам кавказского поэта не придется выяснять, кто именно вдохновил его на поэтические шедевры, как это было в случае с Шекспиром, который посвящал сонеты и другу-меценату, и юному другу, и смуглой леди. Для чеченского поэта чистый предмет любви — это всегда только женщина. Да и она может стать предметом восхищения лишь при условии чистоты и непорочности, которых требуют от представительниц прекрасного пола нормы чеченских обычаев. Поэтому любовная лирика чеченского поэта очень сдержанна, не допускает словесных вольностей, его лирический герой любит целомудренно и на расстоянии. Это очень важно для понимания высокой одухотворенной сути творчества великого кавказского поэта.
Целомудренность и чистота — это тот камертон, по которому поэт настраивает поэтическое звучание своих прекрасных сонетов. Вот с какими словами он обращается к предмету своей любви:
«Послушная смиренница моя,
Я верю, что мы свидимся у рая…»

«Во сне меня зовут твои уста,
Прося любовь, лишённую порока…
И без тебя душа моя пуста,
Как жертвенность без веры одинока.»

«Встречай меня, смиренница из рая,
Отчаянную верность обещая…»

«Затмив своей красою белый свет,
Влечёшь меня ты, словно запах рая»

Отметим последний из приведенных образов как очень сильный, ведь аромат Рая, по представлениям мусульман, ощущается на расстоянии пятисот лет! Важно также, что возлюбленной поэт не добивается, как это принято в канонах западной поэзии, а всего лишь «просит у Бога».
Еще одна особенность сонетов кавказского поэта — это их исключительная метафоричность. Там, где Шекспиру хватало одной метафоры на целый сонет, у Мансура Яниля каждая строка порой метафора.
Условно все сонеты Мансура Яниля можно распределить на две группы: это ранние сонеты, непосредственно посвященные одной персоне — Элиф, и сонеты, не адресованные лично никому, но среди героинь которых нередко угадывается все та же Элиф.
В ранних сонетах раскрывается история зарождения глубокого и сильного обоюдного чувства лирических героев, его развития, преодоления превратностей судьбы, которые претерпевают влюбленные, и трагического расставания. Нанизанные на одно чувство, на одно имя жемчужины сонетов соединяются в печальную поэму, где классические английские формы соседствуют с классическими итальянскими.

«Златовласая леди сонетов».

Кто же она, эта прекрасная юная возлюбленная, которая заставляет поэта с героической судьбой исторгать из сердца сладчайшие звуки любовной лирики, равные по силе воздействия на читателя звучанию сонетов Шекспира и Петрарки?
Мы не можем назвать конкретную персону, но можем найти ее характерные черты в самих янилевских стихах. Поэт говорит о ее ангельском светлом образе, иногда называя его золотым из-за цвета волос, и чудотворном взгляде печальных глаз, их волшебной синеве. Возлюбленная нашего поэта – полная противоположность «смуглой леди сонетов», которую воспевал Шекспир. И как в свое время гениального англичанина покорил, прежде всего, в силу новизны образ черноволосой смуглой красавицы Мэри Фиттон (или Молли), заметим, отнюдь не тривиальный образ для «белокурой» Англии! — так и кавказского Шекспира в силу той же новизны покоряет «золотистый сноп волос» синеокой Элиф.
Кстати, у Элиф есть и другие достоинства — у нее живая «чарующая походка», улыбка, от которой «сами рвутся сети заблуждений», чистый смех «как колокольчик шалый», гордый стан, «молитвенные руки», ее голос «словно музыка звучит, лаская слух и думы воскресая», ее голосом «поёт Босфор». Сомнений нет — она прекрасна!
Нам остается только догадываться, где произошла судьбоносная встреча, скорее всего в Турции, поскольку в сонетах упоминается Стамбул, поэт указывает нам на местопребывание своей возлюбленной и такими строками:
«Но голосом твоим поёт Босфор
И эхом отвечают Дарданеллы…».

«Твоя надежда чайкою кричала,
Маяк мечты светился впереди.
Тоскуя у босфорского причала,
Мой образ ты лелеяла в груди…».

Сам герой находится в холодной Швеции, над которой «летит снежинок рой», но в его душе, кажется, «приходит конец зиме». И это не просто реалии жизни прототипов лирических героев, это еще и их противопоставление — как льда и пламени. Он — умудренный опытом, одинокий странник («Тянусь к тебе сквозь лихолетья гром, Ломая гнёт запутанных скитаний»), привыкший уже доверять больше рассудку, чем сердцу. Она, юная, страстная и потому особенно желанная. Забегая вперед, скажем, что прозвучат и другие противопоставления: лирический герой будет говорить о своем странном и колючем характере, описывать себя (хотя и с чужих слов) как злого в пику доброте возлюбленной:
«Мол, чересчур добра твоя персона,
Я, якобы, бываю злым порой...»

Одиночество героя

Образ возлюбленной является поэту в нелегкое для него время, чтобы «обнулить число потерь». Поэт говорит о неласковой судьбе, превратности которой заставили его прервать поэтический труд («Когда-то недописанную оду»). Но светлый образ возлюбленной возвращает утраченное вдохновение. Впрочем, в не меньшей степени, чем явление Музы, поэту требуется простое человеческое понимание и сочувствие:
«Пусть присягнёт возвышенным стихам
Твой светлый образ с чудотворным взглядом.
И, прежде чем умчаться к небесам,
Пускай он посидит со мною рядом,

Чтоб ты смогла, почуяв грусти ток,
Понять внезапно, как я одинок…»

«…Мне в эту зиму, словно груз забот,
Лихое одиночество досталось…»

«Мне слишком трудно ожиданьем жить,
Чего-то добиваться бесконечно,
Грустить и одиночеству служить…»

«Я пред тобою душу обнажил:
Узри теперь моих страданий лица...»

И все же, это всего лишь минутные слабости, герой демонстрирует решимость не пасовать молча перед грядущим и говорит о том, что очаг его души не погас. Более того, он ждет «любви огромной, как цунами», мечтает видеть грани этой любви и готов проявить невиданную силу — «Любить настолько, сколько жить осталось»:
«Чтоб для большой любви набраться сил,
Мой дух готов твоим глазам молиться…».

То есть речь идет об исключительной, всепоглощающей любви, любви до гроба, до смерти. Но сомнения не покидают героя. Он мечется, как это бывает с людьми, охваченными сильным чувством (от любви до ненависти), «сомненья рвут его на части»:
«Я столько раз давал себе обет
Прервать навеки наши отношенья».

Первоначальная идиллия взаимного обожания прошла и вот уже героев «жалят ссоры, словно осы». Впрочем, эти ссоры, скорее, из серии «милые бранятся – только тешатся», и герой заклинает «рассерженных словес безумный дождь», чтобы он пронёсся стороною:
«Мысль о тебе не смог я схоронить –
И плоть её грызут сомненья-волки.
Раз наши отношенья – это нить,
Выходит, наши ссоры есть иголки…»

«Узлы дорог меж нами непросты,
Ты не стремись завязывать их туже…
Когда ошибку совершаешь ты,
Вслед за тобой я совершаю ту же…»

Но иногда ссоры и звучащие в них обвинения приобретают более серьезный характер:
«Прошу меня безумьем не корить:
Я не был в должниках у этой доли.
Рубашки мне смирительные шить
Заранее ты согласилась, что ли?».

Печать разлуки

Итак, наш герой обрел любимую, одиночество преодолено. Он все больше говорит о ней и все меньше о себе и о своих былых страданиях. Но в свои права вступает разлука. Это новое испытание и не менее тяжкое:
«Пускай бренчит разлука удилами
И скачет по стерне моей души…»

«Раз учимся с тобой в разлуке жить,
Мы чем-то ведь обязаны разлуке»

«Настичь нас могут только две разлуки,
Одна из них осталась позади…»

«Я твёрдо дал понять своей судьбе,
Что не смогу с разлукой согласиться.
Когда ведь речь идёт о молотьбе,
Уже не в моде время колоситься...»

И все же постепенно герой освобождается от тяжких оков разлуки, поднимаясь на высоты светлой грусти:
«Когда меня ты просишь погрустить,
Моя душа, как осень, золотится,»

Вот один из лучших сонетов для Элиф, где звучит серебряная нота чистой грусти, не отягощенная горестными сетованиями и сомнениями. Это квинтэссенция всепоглощающей любви, охватывающей и небеса, и природу, и человека:

* * *
Простёрлась грусть моя над мирозданьем сущим,
Гордясь своим родством с лесною тишиной...
Когда, как не весной, под деревом цветущим
Мы встретимся с тобой? Когда, как не весной?

В предчувствиях святых торжественно ликуя,
Оделась в белый цвет мечта моя уже..
И где, как не в душе, дорогу сберегу я,
Ведущую к тебе? И где, как не в душе?

Твой образ золотой воспоминанья будит,
Чтоб устремились все они к тебе гурьбой...
Но с кем, как не с тобой, казаться вечность будет
Мне мигом лишь одним? Но с кем, как не с тобой?.

Когда, как не весной, и с кем, как не с тобою,
И где, как не в душе, я соглашусь с судьбою?

Ссоры забыты, сомнения отошли на второй план, и наконец-то поверивший в свое земное счастье герой самозабвенно и жертвенно отдается любви:
«Ещё одну напасть сразили мы:
Ведь хватит нам под бурей жизни гнуться…
Снежинками моей шальной зимы
Хочу я щёк твоей весны коснуться…»

«Но если ты, сгораешь, как свеча,
Я буду каплей жертвенного воска…»

«Явь дней моих озолотила ты,
От слов твоих повеяло весною…»

Поэт понимает, что в лице возлюбленной обрел драгоценность, настоящее сокровище души:
«Ведь ты как золото в моей горсти,
Второе будет трудно мне найти…».

Кстати, душа – одно из самых упоминаемых слов у Мансура Яниля.
Возлюбленные «горят в мечтаньях, как поленья», ощущая себя почти у ворот Рая.
«Мой телефон — как чудотворный скит,
В котором золотятся звуки рая»

«Мы улетим на звёздные орбиты,
Вращаясь в ослепительном кругу…
Когда с разлукой злой мы будем квиты,
У встречи мы останемся в долгу…»

«По морю жизни, волны теребя,
Скользит моя фортуна, словно шхуна…
А я смогу ль обрушить на тебя
Шальное сумасшествие Меджнуна?

Но если грусть моя тебе по нраву,
На расстоянья я найду управу…»

Но разлука длится слишком долго, так долго, что сомнения возвращаются на круги своя, снова вспыхивают ссоры, которые грозят оборвать незримую нить любви, которая стала слишком тонка:
«Суть отношений наших не нова:
В ней нежность обручается со злостью…»

«Ты что, дробишь мне сердце на куски,
Чтоб стать его кровоточащей частью?»

«Разлука мастерит свои тиски,
Чтоб мы с тобою в муках обветшали…
Но я - последний вздох твоей тоски,
А ты – последний крик моей печали…»

Герой все еще надеется «усилить песню о любви сердец таинственным биеньем», но эта надежда окажется несбыточной:
«Сквозь бурю лет и вихри горьких дней
Придя к тебе по гибельному следу,
Я овладею крепостью твоей
И разделю с тобой свою победу.

Я разнесу оплот высоких стен,
И мрак убью твоей темницы тесной:
Разлуки чёрной бессердечный плен
Не есть удел души твоей небесной.»

«Пусть наших общих дней продлится срок,
Хоть у сомнений и кривятся лица…»

«Разлуки тень, чернея словно сель,
Напрасно хочет нас лишить общенья.»

«Мне без тебя весь мир, как сноп теней
Того, что будет, есть теперь и было.
И караван моих коротких дней
В песках тоски горбатится уныло.»

Наконец и сам герой, скрепя сердце, признает, что живет в плену фантазий:
«Мне душу разъедает грусти ржа,
Я здравым смыслом не владею ныне:
Поддался я гипнозу миража,
Возникшего в моей душе-пустыне».

Обстоятельства, которые раньше не играли особой роли — непреодолимое расстояние, разница в летах, вдруг обретают трагическую значимость, героя охватывает тоска грядущей утраты, его душа становится «горестной сушей», а «бессонница — огненным палачом»:
«Хоть не привыкла мыслей моих нить
Латать дырявый саван отчужденья,
Жизнь может нашу сказку отравить
Простым сравненьем даже дат рожденья.

Ты вовлечёшься в круг иных забав,
Вспорхнув с моей души, как будто птица.
И я, от одиночества устав,
Уйду, чтоб никогда не возвратиться.»

«Блестит вдали дорога в никуда,
Но я уже мечтой её не мерю.
Находкой я считал тебя всегда,
Теперь в тебе я вижу лишь потерю»..

Как будто в последний раз герой призывает возлюбленную — «Стань сильной во влечении ко мне И не стремись со мною разлучиться», уже понимая всю бесполезность такого призыва. Герои сотканы из нервов, их сердца больше не излучают любовь («Из льда — твоё, моё же — из гранита»), неистощимыми остались только «ресурсы одиночества и боли» и по некогда влюбленным душам палят «пустых обид рассерженные дула», а строки сонетов, как признает сам поэт, горчат.

И тогда герой осознанно отступается от любви:
«Какой же смысл просить тебя у Бога,
Когда нам вместе быть не суждено?»

В этом отступлении — не слабость, как может показаться на первый взгляд, а великая сила. Иногда и вправду нужно отступиться от любви, как советовали великие русские философы. Но сделать это, не топча память о былом грязными подошвами обид и упреков, может только натура сильная и великодушная, сохраняя в неприкосновенности образ ушедшей любви. Впрочем, и он, утратив волнующую суть, становится лишь пустой оболочкой былого счастья:
«Как сотню неприступных крепостей,
Я брал тебя осадой терпеливой.
Теперь ты кружишь над судьбой моей
Как лист осенний над убогой нивой.»

«Я мыслью не тянусь к тебе уже,
И сознаю, что это так нелепо.
И образ твой, припав к моей душе,
Незрячими глазами смотрит в небо.»

О символах

Завершая разговор о ранних сонетах Мансура Яниля, отметим еще два символа, которые придают особый ностальгический аромат его поэзии. Это образы воды и протянутых рук, символизирующие несбыточные надежды (скорее, даже их крушение) и непреодолимую разлуку соответственно. Причем образ протянутых рук присутствует на протяжении всего сонетного цикла:
«Два островка твоих манящих рук –
Убежище моих медовых мук…»

«Хоть издали мне руки протяни,
Чтоб насладился я их теплотою…»

«Я не хочу, чтоб слёз твоих дожди
Сожгли твои молитвенные руки…»

«Являя мне божественную стать,
Ты издали ко мне простёрла руки:
В одной я вижу божью благодать,
А вот в другой мне чудятся лишь муки…

Гадаю я: какая же из них
К моим мечтаньям прикоснётся первой?
Быть может, опечалится мой стих
Иль закалится пламенною верой».

Образ воды является в самом завершении цикла, и ее потоки смывают последние надежды героя:.
«Пляшет дождь на сумрачной реке
И в кустах колдует воровато.
Образ твой маячит вдалеке,
И зовёт меня с собой куда-то.

Я стою на мокром берегу,
Рядом две сосны стоят понуро.
О тебе не думать не могу,
Хоть в моей душе темно и хмуро»

«И вновь дожди пророчат мне печаль,
Когда хоронят тучи солнца око,
Туманится взъерошенная даль,
Где горизонт кривится одиноко»

В печальной истории с Элиф поставлена точка. Но читателя ждут иные образы, иные сонеты, в которых поэт поднимется на еще одну ступень в своем творчестве, обещая нам новую встречу с прекрасным.
__________________

P.S. Чеченский поэт Ильман Юсупов, который до недавнего времени публиковал
свои сонеты под псевдонимом Мансур Яниль, на днях на своей
странице разместил эту статью (http://www.stihi.ru/2012/11/21/9741),
которую я написала по заданию одной редакции еще в феврале 2012 г.
Ильман опубликовал статью под моим настоящим именем (Татьяна ПОНОМАРЕВА),
добавив к нему всего два слова "русская поэтесса".
Из его уст эти слова звучат для меня, как награда.