С Маркиным познакомился в Рязани. Был там на практике после третьего курса в 1958 году. В «Приокской правде». Маркина только что выгнали из лит консультантов газеты «Рязанский комсомолец». Печатали его в Рязани «разворотами», на целый газетный лист. Выпить он любил, за что и был отчислен из Литинститута. Помню, рвался ночью в редакцию, говорил дежурной: «Там у меня пустые бутылки в столе…Не хочу, чтоб обо мне думали, как о пьянице.»
Писал он лучше всех из Рязанцев, но в стихах, как и в облике его, было много неряшливого, разболтанного. Оба мы тогда любили Максимовича (я упоминал о нем раньше). Читали ему стихи в редакции, или показывали газеты со стихами. Он заикался странно:
-Ка-Игорь, ка-Женя! Это стихи, это поэзия! Утешили - и засыпал, сидя.
Изредка в редакцию заглядывал А. Солженицын, почему-то в длинном темном пальто – в июле. Выглядел очень больным.
Со слов зав. отделом культуры Н. Князева и его помощницы Е. Карнельцевой Солженицын там считался графоманом и даже «тронутым». Его, конечно, не печатали. Вся Рязань боролась за мясо, масло и молоко. Писались «свинские» поэмы, баллады и басни:
«Наш ответ парт съезду краток –
Размножаем свиноматок».
В сборнике стихов рязанских поэтов были и такие перлы:
«Он идет прямой дорогой,
Он желает, чтоб Ока
Для страны давала много
Мяса, масла, молока». - Это – о пастухе.
«Ты стране любимой
Дала горы мяса,
Надоила людям
Реки молока».- Оттуда же.
Кажется, дали тогда 3 годовых плана по мясу, скупив коров у крестьян-колхозников. Осенью прославленный секретарь обкома Ларионов застрелился в своем кабинете.
Маркин жил на какой-то террасе, куда пробирался ночью, чтоб поспать. Ко мне приехала жена, и мы были у Жени в гостях на этой террасе. С бутылкой водки. Он пил, глядел на нас восхищенно, читал своё и Есенина, приговаривал:
- Го-о-о-луби!... Я так вас люблю! И тебя, Игорь. И тебя, Галочка. - И лез целоваться большими галошными губами. Он никогда не причесывался, волосы черными кольцами висели над ушами и лбом. Что-то цыганское было в этом. И неряшливое. Если учесть, что брюки на коленях пузырились, рубашка на одной пуговице, а светлые покоробившиеся сандалеты – без носков - без носков носил.
Я тянул его в институт, в Москву. В Рязани он погиб бы гораздо раньше. И в августе он легко поступил, но проучился не долго: сначала выгнали из общежития, потом – и вовсе. Сколько помню, его отовсюду выгоняли. Печатался много. Был «разворот» в «Смене», потом – книга в Рязани, кажется, «Речка Гусь» - такая речка была в его деревне, в Косимовских краях. Помню, что сидел он в газете «Лижи»- Литература и жизнь» - была такая. Тоже выгнали скоро.
В 59 и 60 годах бывал у меня в общежитии и в квартире на Фрунзенской набережной - то с Максимовичем до его самоубийства – отравился в больнице Сергей Павлович, то с И. Бауковым, поэтом, который у бедного Жени кого-то отбил, то ли жену, то ли просто женщину, в которую тот был пылко влюблен. Впрочем, влюблялся Женя поминутно, порой истерично. В 60 году привез ко мне всю перебинтованную девушку, сказал, что жена, что ударил ее консервным ножом, приревновал. Якобы его искала милиция – и он просил укрыться. Он так сюсюкал и так всех замучил, что к концу дня я просто его не выдержал, и когда он стал просить: «Ну, ударь, ударь меня!» - я ударил. Сильно, в кровь…Маркин благодарил и лез целовать руки.
Уехал во Фрунзе работать, в 23 года у него приключился инфаркт, там, в высокогорье. Еле выкарабкался, но не утих. Жил в деревне у матери. Издавался в Москве в «Московском рабочем» и в Рязани. Женился, получил квартиру в Рязани, стал членом Союза писателей. Приезжал ко мне на Обыденский переулок, читал поэму:
«Не туристом – журналистом
Я по жизни прохожу».
Стихи были всё хуже, а поэма мне очень нравилась: сюжет старинной песни – вернувшийся домой в село журналист перепутал дочь с ее матерью, которую он оставил 15 лет назад.
А потом в «Новом мире» появился «Бакенщик» - стихотворение о Солженицыне, бакенщика звали Исаич. Последовало исключение из Союза писателей. Он все еще пыжился, заявился в ЦДЛ в огромной роскошной шубе, хвастал долларами. Я уезжал в Ленинград с Яннисом Мочосом – греком в эмиграции (потом перевел его стихи, изданы в «С.П.» в 75 году), а пьяного Маркина пришлось оставить на скамеечке около дома Янниса на Ленинском проспекте. Он сначала хотел поехать с нами, но упился. Говорил, что ходил к Солженицыну, а тот не принял его.
В другой раз, летом, приезжал в обычном потрепанном виде, хлопотал о восстановлении в Союзе писателей. Безуспешно. Жаловался, что с женой не лады. Оставил ей квартиру, а сам живет на полузатопленной барже, на Оке. Очень он был утомителен, и я познакомил его с одной дамой, на которую рассказами своими и упоминаемыми фамилиями, а так же долларами, которые ему яко бы осталось только получить за заграничные издания, он произвел неотразимое впечатление. Дама собралась замуж за поэта: так престижно!
Но он уехал в Рязань – и следующее письмо пришло уже из ЛТП (лагерь трудового перевоспитания), туда он угодил на полтора года за пьянство м какой-то скандал в Рязанской квартире. Просил прислать томик Блока со стихами «Ночь, улица, фонарь, аптека» и адреса кое-кого из писателей.язань Р
После лагеря, он добился приема в Союзе, кажется, у Маркова. Ему разрешили издаваться. В Фойгельсон работал с ним, книжка вышла в «Советском писателе», а Женя умер в деревне, вернувшись из Рязани. Умер во сне. На похороны не приехал никто…Я узнал о его смерти случайно, от Фойгельсона, недели две спустя…Это было в 79 году.