из цикла " Деревенские байки"
Если свернуть с большого тракта, да подняться в горку, перед тобой откроется долина, разломанная глубоким оврагом, сплошь заросшего непролазным, ивовым кустарником. За оврагом, притулилась махонькая деревенька, в семь домов.
Раньше деревня была, справная, а теперь домов поубавилось, да и мужички повымерли. Остались в деревне одни бабки, век доживать. В город, к детям, ехать не захотели, и те мотались к ним, по великим праздникам, попрекая старых...
- Чего вы тут не видали, в этой глуши? Ехали бы в городскую квартиру, в тепло, да в сытость.
У околицы, заросший огромными, раскидистыми кустами сирени, накренившись крышей к земле, стоит дом, вдовы Митрофановны. Муж ее, Ефим, еще в прошлом году представился.
Дело к вечеру. Сегодня деду година. Митрофановна сидит за столом. Перед ней шкалик с наливкой, и стаканчик, с самогонкой, накрытый горбушкой черного хлеба.
- Уважал, покойный, самогоночку-то. Сколько крови из-за нее, проклятой, попорчено. Ну, а теперь, уж, все одно...
Выпивая очередную рюмку наливки, Митрофановна косится на образа, крестится...
- Упокой, господи, душу усопшего раба твояго... И дай яму, Господи, царствие небесное, и вечный покой... Аминь.
Выпивает еще рюмочку, и начинает причитать в голос:
- Родимый ты мой, Ефимушка!
На кого ж ты меня покинул?
Одна я, как перст, одинешенька.
И не кому мне, попечалиться,
И не к кому, прислониться…
Глядит на шкалик, наливает: - Крепка… вон, как шибает.
Закусывает свежим огурчиком, и продолжает:
- А, как пойду я на быстру реченьку...
А как кину, шелков плат, на воду...
Ты неси, реченька, мою тоску печаль,
к мому милу дружку, ко Ефимушке…
…В сарае загоготали гуси…
- Никак гости? Нешто, мои явились? Поди ж ты, вспомнили...
В дверь входят молодые, крепкие женщины, с сумками наперевес.
- Батюшки, а я и не ждала, И засуетилась Митрофановна... И на стол-то подать нечего.
- Да у нас все собой, мам. Ну, что ты.
Вытаскивают узлы, ставят на стол закуски. Выпили еще, помянули. У Митрофановны, на щеках, заиграл румянец. Украдкой взглядывает на дочерей: - Совсем забывать меня стали… видать, не нужна боле...
- Да, что ты мам, - говорит старшая. - видишь, приехали.
- Ну, это так, - соглашается Митрофановна, - ну, а как, вдруг, часом, помру?
- Дочери, с удивлением, глядят на нее.
- Мам, да от чего тебе помирать? Ты же, за свою жизнь, ни разу не болела.
- Так - то оно так, - соглашается Митрофановна, - да вот, ноги стали плохо ходить...
- Ой, мам, не выдумывай! У самих здоровья нет... Придешь с работы, падаешь...
- Это так, - поддакивает она. - Ничто, Господь милостив…
Наутро, дочери уезжают, оставляя Митрофановну в недоумении.
- Что же это? Нет бы, поплакали, посочувствовали матери-то... Ишь, кобылы городские. Раз, и нет их... А мать оставайся тут, одна одинешенька...
Митрофановна зря наговаривает на дочерей. Уж давно те звали ее к себе, куда там, заупрямилась: - Тут народилась, тут и помру. Уж и место, на погосте присмотрела. В аккурат, рядом с Ефимушкой, под старой березой.
Смертное, Матрена, давно собрала: кофту, почти новую, да юбку, да плат белый, в мелкий горошек. На ноги, мягкие тапки. Все сложила в узелок.
- Чего, стало быть, людей зря беспокоить. Свое, оно и есть свое. Все под рукой, все на своем месте.
На всякий случай, пожаловалась товаркам: - Хто хоронить будет, не знай. Все им некогда, все бегут куда-то. Ткнусь в борозду, и нету меня.
Те, в ответ, только насмешничали.
- Матрен, да ты у нас, по деревне, всех крепше будешь. Тебе ли на погост собираться?
- Это так,- соглашается она, - но все же, чем черт не шутит?
- Все там будем. Ты не переживай, поверх земли не оставят. Счас, это быстро… в два счета закопают. А, можа, на том-то свете, еще лучше понравится?
Матрена истово крестится: - Тьфу, ты, окаянная. Типун тебе на язык.
По дороге домой думает: - Не, народ, злыдни… Нет бы, пожалеть, поговорить по душам. Видно, никому она на этом свете не нужна.
- А и вправду, чего мне на земле делать? Ефимушки нету, знать, надо и ей сбираться. Да и время подоспело… восьмой десяток., шутка ли?
- Как бы поглядеть, будет кто по мне убиваться, аль нет?
Взяв образок, укладывается на потертый диванчик. Руки на груди, глаза закрыты.
- Чтой - то, давит под бок. Эдак много не належишь. Надо упредить: - кады помирать буду, чаво нето помягше бы подложили. А то кинут, как не попадя.
Переходит на кровать: - Ну, тут, другое дело…
Скрипнула калитка. Матрена зажмуривается...
Входит соседская девчонка, Нинка: - Бабка Матрен,- я хлеб принесла.
Матрена молчит. Нинка подходит к ней, смотрит.
- Бабка Матрен, ты что, померла?
Охота Матрене сказать, - мол, ты что, не видишь? Но стерпела.
- Щас, всей деревне будет известно. Набегут, причитать будут… А что сделаешь, померла, так померла. Раньше надо было думать, а не насмешничать.
Нинка уходит… Матрена ложится поудобней, поправляет седые волосы, вылезшие из-под платка.
- Все же, покойница… надо поаккуратней… осрамят. Языки то без костей.
Никто не шел. Матрена уж и к окну сбегала, никого…
- О, как! Им и дела нет! Тут муки смертные принимаешь, а им, хоть бы что.
Наконец сенцах зашуршало…
- Видать дверь ищут, - подумала Матрена, и захлопнула глаза.
Кто-то шаркается по избе, походит ближе, наклоняется.
Матрена не шевелится.
- Интересно бы знать, кто это интерес проявил?
Тихонько приоткрывает один глаз.
На стуле, бабка Никитишна, соседка, варенье ложкой из банки выгребает.
- Ишь,- злится Матрена, - хозяйка… Ишшо помереть не успела, а тут, глянь-ко, уж и хозяева объявились. Ну ладно, погоди, я еще тебе припомню.
На лицо садится муха, ползает, щекочит.
- И эта тут, как тут. Живую, мухи засидят...
Муха забирается в нос, Матрена не выдерживает и чихает.
- Ты, энто, чаво разлеглась? – ехидно спрашивает Никитишна, облизывая ложку.
- В огороде, козы, всю ботву обглодали, а она представляется. Я, что ль буду их выгонять? У меня, своих забот хватает. Ну, лежи, лежи…
Никитишна уходит. Матрена встает, бежит в огород, спасать картошку.
- Никакого покоя! В кои веки захотела поблажить, и то не дали.
Не народ, лиходеи...