Может ли поэт войти в чью-то частную жизнь настолько, чтобы стать близким человеком, почти родственником?
Я раньше не задумывался об этом.
Однажды довелось разговориться с одной пушкинистской, очень интересной женщиной. Сейчас она живёт в Америке, а когда-то мы часто встречались в Израиле на различных поэтическим вечерах. Мы даже сделали с ней совместную программу «Пушкин и Цветаева», которая имела успех.
Но я не об этом. Эта женщина – Галина Н., рассказала мне случай из своей жизни.
Вроде бы, на первый взгляд, ничего особенного.Но этот случай ярко характеризует отношение некоторых людей к поэзии.
У моей знакомой, о которой идёт речь, неожиданно возникли неприятные проблемы со здоровьем. Подозревали чуть ли не онкологию. Она посещала врача, человека строгого и внешне сухого, малоприятного в общении.
Когда возникают проблемы со здоровьем, больной всегда ждёт от медиков не просто дотошного обследования, но и участия, доброго слова.
Несколько встреч с врачом привели Галину Н. в отчаяние. Она не находила отклика, заинтересованности в своей судьбе.
В сердцах, во время одного из приёмов, она уронила с досадой пушкинскую фразу, выражавшую её душевное состояние.
Врач внимательно посмотрел на неё и спросил:
- Что это вы сейчас процитировали?
- Стихи родного мне человека, - с вызовом ответила моя знакомая.
Врач улыбнулся:
- Так он и мой родной!
И продолжил цитату.
Напряжённость сломалась. Два человека заговорили между собой так, как будто сто лет знали друг друга. В одно мгновение они превратились в близких, симпатизирующих один другому людей.Помогла любовь к поэту.
Поразмышляв над этим случаем, я спросил себя:
- А могу ли я кого-нибудь из поэтов назвать своим родственником?
Мне с детства близки и печальная лермонтовская речь, и завораживающая напевность некрасовской строки, и волшебство Блока. Родня ли они мне?
Всё же между нами существует некоторая отчуждённость.Они мэтры, я скромный ученик.
И тут меня осенило – Дмитрий Кедрин. Он почти что я, а я в немалой степени - он.
Никогда в моей жизни не было поэта ближе.
Дмитрия Кедрина сейчас не издают. Но в моей библиотеке, пропавшей в 90-ые годы, во время таджикских событий, было несколько его сборников.
Я лихорадочно перебираю в мыслях стихи Кедрина. Происходит аберрация памяти. Как будто эти стихи когда-то сочинил я сам.
О Кедрине написано поразительно мало. Почти не осталось свидетельств о нём, оставленных его современниками.
Он не примыкал ни к какой литературной школе. Пришёл ниоткуда и ушёл в никуда.
Он писал на опасной грани идейного фола, совершенно не вписываясь в советскую литературную среду.
Я как-то прочитал рассказ очевидца о том, как писатели в начале Великой Отечественной войны уезжали в эвакуацию в Татарстан.
Все уже разместились по вагонам. Появился Кедрин с чемоданами. За ним плелась его жена.
Писатели перешёптывались:
- Кедрин! Кедрин!
Но никто не поспешил ему на помощь, никто не потеснился, не приютил его рядом.
Ткнувшись в закрытые двери, Кедрин сел на чемодан и заплакал.
Поезд ушёл, а он так и остался на перроне, чужой, никому не нужный.
Почему я был тогда ребёнком и не смог прийти на помощь? Почему эта картина мучает меня столько лет?
У Дмитрия Кедрина есть пронзительные стихи:
"У поэтов есть такой обычай, в круг сойдясь, оплёвывать друг друга".
Это стихотворение «Кофейня» .Два посредственных стихотворца поносят один другого из последних сил. Дело происходит в кофейне. Случайные слушатели аплодируют поочерёдно каждому из них, не понимая, что в их стихах вовсе нет поэзии.
Но появляется великий Саади. Он начинает негромко читать свою божественную поэзию. И кофейня потрясённо умолкает. Она не аплодирует, она просто слушает. Благоговейно. Почтительно. Восхищённо.
Я всегда представляю, что это читает сам Кедрин. Он негромок, но значителен.
В одном из стихотворений, обращённых к женщине, он говорит о своей смерти - «Я оставлю свой голос». Это случилось. Кедринский голос постоянно звучит во мне. И, надеюсь, не только во мне.
Я так понимаю, что он многим мешал. Мешал бездарям, которые претендовали на ведущие роли в литературе. Мешал высоким партийным чинам, узнававшим себя с очень непривлекательной стороны в его поэмах, изобиловавших откровенными намёками.
Когда его убили на платформе подмосковной электрички, мне кажется, не одна сволочь вздохнула с облегчением. Он так и стоит у меня перед глазами – маленький, щупленький, подслеповатый. Как такого можно бояться?Но боялись – уверен.
Николай Рубцов через годы напишет: "Сверкнули быстрые ножи, и в это самое мгновенье не стало кедринской души".
Нет, не согласен я. Душа Кедрина живёт.
Эта душа показывает нам с небесной высоты великие таинства любви, ненависти, человеческого подвига, человеческой бездны.
Помнится, как впервые прочитал его «Зодчих», как был потрясён его бесстрашием. Неужели осмелился? Неужели не побоялся сказать вслух об изуверстве и предательстве власти?
Ах, это же об Иване Грозном, о далёких и тёмных временах! Но зодчие живут вечно, в каждом поколении, так же, как и их палачи. Возведён величественный храм Покрова на Красной площади.
Государь задаёт зодчим иезуитский вопрос:
- А можете создать храм ещё прекраснее?
Ответили зодчие:
- Можем! Прикажи, государь!
«И ударились в ноги царю».
« И тогда государь повелел ослепить этих зодчих». Чтобы никто не узнал их замечательного секрета.
Сколько раз уже в наши дни кричали зодчие: «Можем!».
И после этих слов их отправляли на плаху, на расстрел, в ГУЛАГ.
Говорят о Кедрине – убили с целью ограбления. Не верю! Он взошёл на свой эшафот.
Я читаю стихи Кедрина, обращённые к любимой женщине, и мне кажется, что он играет на струнах моей души.Кедрин для меня – великий поэт и родной человек. Он прекрасен и в любви, и в ненависти. Его стихи лишены вычурности, но сколько в них глубины и смысла!
Я повторяю снова и снова:
Стал Саади золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.
Как ароматические травы,
Слово пахло мёдом и плодами.
Молодые не кричали «Браво!»,
Старцы не кивали бородами.
Он заворожил их песней птичьей,
Песней жаворонка в росах луга.
У поэтов есть такой обычай –
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга.
Нельзя оплёвывать величие. Не получится! Плевки вернутся к хулителям.
Р.Маргулис