Когда б со мной случились мемуары,
не стал бы я чураться красоты
и начал так: «По плитам тротуарным
спешила та, с кем не был я на ты»…
До первого спешила поворота,
а там, что дОлжно, все произошло…
… Я водку жрал без меры по субботам
и покупал билеты «Спортлото».
Во всем посылы виделись и знаки,
в любой помойке каркала судьба.
Я городские посещал бараки
и песни пел о том, что жизнь – борьба,
а также про погоны и перроны,
а также про постель и про вино.
А по ночам я разгружал вагоны
и лазал к девкам в третее окно
от вахты, неуступчиво и верно
девичество хранящей у других,
видать за то, что у самой – как скверно! -
его никто не отнял. На троих
мы как-то с корешами завалили,
минуя нам знакомое окно.
Она открыла. Мы ей предложили.
Остались Петька, шпроты и вино.
А после все катилось, как по маслу:
апостол Петр к вахтерше, мы – к своим.
Наш друг вошел во вкус, давил на массу,
был сыт и пьян и преданно любим.
И вот однажды в скверике пустынном,
где «Жигулевское» мы пили из горла,
встал со скамьи и произнес картинно:
«Все, хлопцы, заарканили орла.
Женюсь». Мы с Колькой поперхнулись оба:
неужто, на вахтерше?
«Что не так?
У нас с той ночи с ней любовь до гроба.
И это, я скажу вам, не пустяк».
Ей сколько, дурень?
«Тридцать два. Но только
по мне ей двадцать, будет так всегда».
И он ушел. А мы остались с Колькой
догуливать веселые года…
И было нам легко, и было пьяно.
И я не знал, что мой черед грядет:
вдоль пятипалых ласковых каштанов
по переулку девушка идет
и цокает по плитам каблучками,
ест эскимо и сумочку несет,
и платье развивается как знамя
под летним ветром. От таких красот
сворачивались шеи пристарелых,
влажнели губы юных и дурных.
А девушка, не видя их, летела
в мирах не этих, в небесах иных.
И мы столкнулись. И она упала.
Я подал руку. Колька поддержал.
А дальше мы пошли к жд вокзалу.
Но очень быстро кончился вокзал.
А мы все говорили бесконечно.
Я был словоохотлив и умен.
Колян молчал, как таракан запечный.
Но, гад, никак не убирался вон.
Мы оба нашу Таню провожали,
со встречных клумб все оборвав цветы.
Я мысленно уже вносил в скрижали
ее простые милые черты.
Назначил встречу: завтра, возле почты,
в шесть вечера. Она сказала – «да».
Из списка друг был вычеркнут досрочно:
«Ты понял, Колька? Не твоя звезда».
Он отмолчался, колченогим татем
шагнул в густевший сумрак. Так и быть.
А мне всю ночь Татьяны снилось платье,
которое ей незачем носить.
Назавтра я забил на все зачеты.
Цветы купил. Отпарил свой костюм.
И, изменяя принципам субботы,
ни грамма в рот, ни капельки на ум.
Хозяйка, мне сдававшая полхаты,
недоуменно шастала за мной:
наглаженный, побритый, непотлатый
ее был постоялец шебутной.
И что в конец ввело хозяйку в ступор,
так это то, как пах одеколон:
не из стаканов вперемешку с супом,
а так, как и велит ему закон –
с моих волос. Сияя самоваром
я из подъезда вышел сам не свой,
готовый целый мир обнять задаром.
И тут знакомый голос мне: «Постой».
Колян? Чего еще? Прости, братишка.
«Нет, это ты, прости» - ответил друг.
А за плечом его Татьяны стрижка
и легких рук веселый полукруг,
и щебет: «Не сердись, мы обручились».
И я - да что уж там! – махнул рукой…
… Когда бы мемуары мне случились
я б вспомнил все с концовкою другой.