Вчера Тая – соседка со второго этажа, яркая и рослая казачка, обаятельная и вечно разведенная женщина, начала ремонт. Ремонт затевался всякий раз, когда Тая оформляла развод с очередным супругом. Неизменно каждые полгода, и почему-то по пятницам к вечеру, у подъезда появлялась авоська с нехитрым скарбом незадачливого бывшего мужа. Через некоторое время у авоськи возникал он сам, худой, бледный, с мольбертом или скрипкой, но с победоносным блеском в глазах, и, припадая на правую ногу, уходил прочь. Тая, высунувшись по пояс из окна, гневная, решительная, бросала вслед удалявшимся в авоське тапочкам последние обличения:
– Дармоед! Тунеядец! Глаза мои чтоб тебя больше здесь не видели!
– Корова …ва …ва …ва! – Отзывалось эхо между домами.
Тая, рискуя вывалиться из окна, перемещала центр тяжести на белую, пышную, пятого размера грудь, колышущуюся от волнения, и эхо откалывалось от крыш домов последним слогом крепкого словечка:
– …дак …ак …ак!
Засим Тая повязывала голову большим красным платком и вечер лежала с мигренью. А на следующее утро возвращалась в базара с малярными кистями, двумя пятилитровыми банками краски, с ворохом старых газет в подмышке и без платка. Маму – тихую, безропотную старушку, переселяла в комнату, заставленную горшками, кастрюлями, коробками, эвакуированными с кухни. К соседке напротив вместе с соседкиным мужем переносили фикус в кадке и свернутый в рулон красный ковер. До понедельника Тая старательно перекрашивала стены и полы на кухне, и её большая, круглая попа в голубом китайском халате висела на стремянке под потолком допоздна, привлекая взгляды местных шалапаев подросткового возраста.
Ремонт затягивался на несколько выходных. И вот наступал долгожданный день, когда через месяц-полтора в Таину квартиру вновь вселялся фикус в кадке, красный ковер и новый муж с мольбертом. Последний был точной копией предыдущего – худой, заброшенный, безработный, со всклоченными волосами странного шафранового цвета, оборванный и голодный, но непримиримый и страстный борец за семейную идиллию. Уже через неделю в холеном, опрятном, отглаженном мужчинке с рыжеватой шевелюрой никто не признал бы прежнего оборванца с интеллектом на эмбриональной стадии.
Месяц супруг относился к Тае с нежным трепетом, который та внушала неизменно всякому, кто был ниже ее ростом, а таких было большинство. Тая устраивала супруга на работу художником в районную филармонию, и все в доме с таиных слов знали, что ее Рыжик – неотшлифованный алмаз, который просто попадал не в те руки. Там, под пристальным вниманием таиного дяди, Бори Клюкштейна, известного своим умением отшлифовывать и отделять зерна от плевел, юный талант закалялся и креп, и с первой зарплаты парочка отправлялась в универмаг, покупать фаянсовый сервиз на двенадцать персон из шестидесяти двух предметов. Тая в течение часа придирчиво выбирала менажницы, масленки и бульонницы, салатники, рулетницы и сухарницы, соусники, селедочницы и чашки. Каждый вечер в течение месяца Тая втискивала мощные лодыжки в лакированные туфли фабрики “Скороход”, вешала гроздья стеклянных бус в декольте крепдешинового, алого платья, и молодожёны отправлялись в филармонию.
Первый, еще незаметный, раскол происходил, когда неотшлифованный алмаз покидал службу в филармонии через полтора месяца и прочно обосновывался на диване. Через пару месяцев Рыжик с мрачным, но решительным видом еще развешивал на веревках во дворе простыни, панталоны и рубашки, выносил мусор, ходил на базар, готовил украинский борщ с пампушками. Через три – он вдруг собирался на этюды в Кара-Кумы и исчезал на неделю.
Тая высматривала в оконце утром милое лицо, но вместо него под окном появлялась старая карга Левицкая, меццо-сопрано и любовница дяди Бори, и сообщала, что час назад видела Рыжика в универмаге, где он покупал очень дорогие фильдеперсовые чулки со стрелками, модного гридеперливого цвета. К вечеру появлялся муж, с мольбертом, этюдником, но без этюдов и фильдеперсовых чулок, заявлял, что он безумно устал и валился на диван.
Тая, заподозрив неладное, молчала, но с третьего месяца борщ с пампушками исчезал из семейного меню, исчезало и само семейное меню, и несчастный Рыжик с жадностью набрасывался на консервированный горошек, просил Курбана одолжить ему кинжал и был готов собственными руками зарезать всякого, кто отважился бы при нем сыграть свадебный марш. Курбан кинжал не одалживал, и четвертый месяц проходил в супружеских распрях и боях с подручными средствами. Туфли фабрики “Скороход” превращались в грозное оружие и со свистом рассекая воздух над диваном, впивались тонкими каблуками в стену. Мужчинка храбро сопротивлялся, съезжать не хотел и, злорадно прищурив фиолетовый глаз, говорил колкости и упреки, глядя в такой же, переливавшийся синим, глаз Таи.
Через пять месяцев, когда в квартире не оставалось ни одного цветочного горшка, кроме неподъемной кадки с фикусом, вся посуда была перебита и не оставалось ни одного целого предмета, кроме туфель фабрики “Скороход”, в четверг наступало неожиданное затишье.
В пятницу утром соседи, приученные вставать под звон кастрюль, тарелок и оплеух, думали о худшем. Кто-то, в непривычной тишине, проспав на работу, предлагал срочно вызвать участкового. В пятницу вечером, когда соседские переживания достигали опасного накала и предложения “выломать дверь” звучали вполне серьезно, из Таиной квартиры на лестничную клетку, осажденную взволнованными жильцами, материализовалась, как фея, сама Тая в голубом халате, в тишине спускалась вниз, и у подъезда появлялась авоська с тапочками и мольбертом. Мать Таи появлялась на пороге кухни, с опаской оглядывалась по сторонам и неизменно спрашивала:
– Как тебя угораздило выйти замуж за такую обезьяну?
На следующий день Тая на базаре покупала кисти, краски, тарелки и присматривала нового мужа.
23.10.12
отрывок из романа