Она была меня старше на поколение: на двадцать лет.
В молодости работала на фашистов в варшавском гетто.
Говорила: сны хоть и выцвели, песня ещё не спета,
Клала под мою подушку камушки разного цвета,
И мечтала вместе стареть.
Она врала мне, что не умеет читать,
И, когда я вслух читал Одиссею, она становилась слаще халвы Шираза.
Мы смотрели с ней первые фильмы про Фантомаса.
А потом она капала на губку пару капель лавандового масла,
Чтобы свой запах перед моим уходом с меня смывать.
Она для меня вырисовывала луну:
Все её кратеры, моря, горные опоясывающие гряды.
Ходила из комнаты в зазеркалье примерять никогда не носимые ей наряды,
А когда возвращалась, стряхивала с плеч плеяды
И, подойдя ко мне, грудь обнажала одну.
Как-то она проснулась, безвозвратно помолодев:
Розовые щёки, налитые губы, новые кольцевые линии на ладони,
А кожа такая, как будто она всю жизнь прожила в Карловых Варах, на Балатоне,
И тогда ангел бессмертия сошел с родовой иконы,
В нетленное, шитое золотом платье её одев.
Потом я начал стареть, а она оставалась всё той,
В пересечённой золотой ниткой как рекой - шагрени,
Уехала за океан, сыграла в фильме Хичкока, пела, получила Грэмми,
Её взял замуж какой-то уоллстритский гений,
А когда тот умер, её объявили святой.
Вряд ли я имею право одевать её в нераскроенную ткань своего стиха,
Воспоминаниями о ней перекраивая этот дождливый вечер,
Смело предполагая,что я для луны её лучший кэтчер.
Она, не принадлежа никому, была всем отдана навечно,
Как леонардовская Джоконда , за многочисленными слоями безбликового пуленепробиваемого стекла.