***
Словно слёзы брызнули -
так слова легки.
Радость бескорыстная -
песни да стихи.
За цветными реками
дождик полосат.
А писать их некому
— выбыл адресат.
Но в бутылку вложено
и — в поток стихий.
Я к тебе из прошлого!
Прочитай стихи!
***
«Ты краски дал, что стали мне судьбою!» -
воскликнул в небо некогда Шагал.
Там с розовым мешалось голубое...
И он шагнул в открывшийся прогал.
И две души, что вырвались из мрака,
взметнулись ввысь, соединясь в одно.
Все тайны, что открылись взору мага,
он перенёс тогда на полотно.
И охрою окрашивались тучи,
на лужах серебрился блеск зеркал...
Как сказочно звучит, как сладко мучит
волшебное созвучие: «Шагал»!
Не красками рисунок тот, не тушью...
Он был его посланием богам.
О как бы так суметь пришпорить душу,
чтобы влекло её вослед слогам
по шпалам, бездорожью, безвоздушью -
как он тогда в бессмертие шагал!
***
А люди? Ну на что мне люди?
Г. Иванов
«А люди — ну на что они нужны?» -
в сердцах воскликнул некогда поэт.
И в этом никакой его вины,
что холодом отсвечивает свет.
Полярный круг. Сияние лучей
свободной, независимой души,
блуждающей во тьме своих ночей...
Но круг в окне морозном продыши -
течёт толпа как серое Ничто,
не вычленяя атомов любви.
Ах, люди, вы нужны мне ни на что,
как воздух, что не чувствуешь в крови,
как облако, что скроется из глаз,
как промельк незнакомого лица.
Но холодно становится без вас
в блаженном одиночестве творца.
***
То, что Анненский жадно любил.
То, чего не терпел Гумилёв...
Г. Иванов
Что же так Анненский жадно любил?
Тайну поэта скрывает преданье.
То, что в ларце заповедном копил -
муку сонета и яд ожиданья.
Боль старой куклы, шарманки печаль,
томные тени безумного мая,
ту, кого видел во сне по ночам,
молча колени её обнимая.
Зыбкость, неброскость и слово «Никто»,
то, чему отклика нет и созвучья.
Ну а зато, а зато, а зато -
вознагражденье за всё, что измучит,
за ощущенье вселенской беды,
обожествленье тоски и досады -
бред хризантем и струю резеды
в чеховских сумерках летнего сада.
Что он любил? Состраданье смычка,
шарик на нитке, не кончивший пытку,
трепетность дрожи во всём новичка,
жизни бесплодную эту попытку.
Шёпот прощанья в осеннем дожде,
сладость «прости» на промозглом вокзале,
всё, что тонуло в любовной вражде,
всё, что друг другу они не сказали.
Рваные ритмы прерывистых строк,
то, чего нет, не могло быть, не может...
Скажете вы, ну какой в этом прок?
Но он любил... как любил он, о боже,
ту, что в мерцанье светил средь миров
всё вызывал заклинанием снова...
Всё, чего так не терпел Гумилёв.
Честное слово, мне жаль Гумилёва!
***
А старые письма всё пишутся, пишутся...
Они ведь не знают, что нас уже нет.
Задумчивым облачком в небе колышатся
и в ночь проливают серебряный свет.
По старому всеми забытому адресу
летят они стайкой над синей рекой.
Я их узнаю по весёлому абрису
корабликов, пущенных детской рукой.
Им вечно теперь мою жизнь перелистывать,
стучаться в года, что ушли как вода.
И птицам в ветвях виновато досвистывать
слова, что мы не дописали тогда.
***
Любви, отложенной на завтра,
не суждено произойти.
В сентябрь отправленного марта
не отыскать уже в пути.
Неведомо, что будет завтра.
О не откладывай, молю,
ни сумасшедшего азарта,
ни песни горькой во хмелю.
Всё будет — сумерки и звёзды,
новорождённой встречи миг,
но — поздно, поздно, слишком поздно! -
в тебе откликнется на них.
Поляны заслонит теплица ,
гербарий умертвит цветы.
И долго-долго будет сниться -
чего себя лишила ты.
День плавно переходит в небыль.
Закат, пылающий в крови...
А небо, сумрачное небо,
полно прощенья и любви.
Одноклассники
Одноклассники, одноклассники,
страшно вымолвить, сколько лет!
Ведь давно ли прыгали в «классики»,
и вот на тебе, и привет.
Нет уж многих, и нет родителей,
школа бывшая - как музей.
Тридцать лет мы себя не видели
в постаревших глазах друзей.
Я гляжу на них — не нарадуюсь,
слышу прошлого голоса.
Эта — сцену собой украсила,
та — почётной доски краса.
Ну а тот, в кого влюблена была,
что как горный смотрел орёл -
он работу нашёл не слабую —
своё счастье в горах обрёл.
Не прельщали тихие пристани.
Было дело — падал со скал,
но упрямо он брал их приступом,
чего нет на земле — искал...
Вот распито уже шампанское,
все очищены закрома.
Таня с Галкой, слегка жеманствуя,
нам жестокий поют романс.
Вот Лариса зажгла светильники,
я читаю стихи на бис...
Одноклассники, собутыльники,
собеседники — зашибись!
Врач, директор, певица — умницы
и красавицы — на подбор!
Только что-то одна - сутулится,
у другой — повлажневший взор...
Что с того, что мужья в Ирландии,
внуки в Гамбурге, всё ништяк.
Что-то видится мне неладное,
в королевстве Датском не так...
И лишь я — без оклада, статуса,
без карьеры, машин и дач -
себя чувствую виноватою
за отсутствие неудач.
***
Я не жила, а только грезила...
Но пусть чего-то не дано -
душа, отдушина, поэзия -
они со мною заодно.
Они таятся в каждой мелочи,
и даже в прозе и в быту.
Хватило б зоркости и смелости
ловить их блики на лету.
Я чищу лук руками синими,
купаю овощи в воде
и не без помощи алхимии
варю бессмертье на плите.
Вы скажете, в еде нет лирики?
О, не согласна с вами, нет!
Творю из рыбы панегирики
и суп, похожий на сонет.
Она со мной, моя поэзия -
качнётся веткою в окне,
вспорхнёт бельём, что я развесила,
поманит призраком во сне.
Всю жизнь она меня морочила,
мелькая в воздухе пустом...
Ну а стихи, тетрадь и прочее -
уже как следствие, потом.
***
Спрятать бы серую грусть и тоску зелёную
в слов разноцветье, как радуга над рекою.
Чтобы земля замерла перед ним, влюблённая...
Где бы найти самоцветное слово такое?
Чтобы оно осветило душу до донышка,
и засверкала бы та новогодней ёлкой...
И улыбнулась, как замарашка-золушка
в чудном наряде... жалко, что ненадолго.
Ибо хрусталь обернётся в простое стёклышко.
Надо спешить, двенадцать пока не пробило.
В полночь в самих себя превратятся золушки
и будут с тоскою спрашивать: что это было?!
Анненский
Тихие песни под ником Никто
таяли в сумраке грёз.
Их знатоки в котелках и в манто
Не принимали всерьёз.
Пышность словес, обаяние зла,
сплетни могли завести.
Подлинность лика немодной слыла,
скромность была не в чести.
Жил вдалеке от похвальных речей,
лавра не нюхал венок.
Самое главное — был он Ничей,
незащищён, одинок.
Статский советник был важен в гробу,
и равнодушен был свет,
что подменили, украли судьбу,
что он поэт был, поэт!
А. Кушнеру
Мне не нужно от Вас протекций,
публикаций, регалий.
Мне достаточно было текстов,
что дышать помогали.
Добывать на престиж талоны,
реноме из портфеля -
всё равно что кроить панталоны
из холста Рафаэля.
Отдаление в нашей дружбе
никогда не нарушу.
Мне от Вас так немного нужно -
только душу.
***
Напоминальщик пароля в Сети
требует подтвердить,
что человек то окно посетил,
вставив латинскую дичь.
Как же несложно сие доказать -
фокус донельзя убог -
цифры и буковки в шифр увязать,
после — курсором на «ок».
Всё! Человек ты! Сомненья отбрось!
Пусть ты ограбил, убил,
пусть негодяй, алкоголик, отброс
или последний дебил.
Тут загордится и мерин в пальто,
живший свиньёю свой век.
Пусть для других и себя ты никто,
но для Сети — человек!
***
А кто заказывает музыку -
консерваторий не кончали.
Знакомства с муками и музами
они не ведали печали.
Они берут тупою силою -
не обольщеньем крысолова.
И нашу музыку насилуют,
и искажают наше слово,
гармонию — на какофонию,
а флейту поменяв на дудки.
Мне не дожить до их агонии,
но вот плясать под это — дудки!
***
«Море мебели», «море мебели» -
магазинчик есть за углом.
В меру музыки, в меру дебили -
фразу пробую на излом.
Пусть останется он неведомым -
морем небыли и туфты -
«Море мебели», «Море мебели», -
мне хватает моей тахты.
Но звучит, как перпетуум мобиле -
стоит мимо опять пройти:
«Мо-ре ме-бе-ли», «Мо-ре ме-бе-ли» -
не зайду я к тебе, прости.
Тонет в шёпоте, тонет в лепете,
манит ликом средь образин -
«Море мебели», «Море мебели» -
неопознанный магазин.
***
Списали со счетов, а я ещё живая...
Я стала лишь звездой, невидимой средь дня.
В погоне за рублём, за счастьем, за трамваем,
вам в суете сует не повстречать меня.
Я просто чуть взяла октавою повыше,
взяла себе в родню вечернюю зарю.
И вот парю себе невидимо над крышей
и с высоты на вас с улыбкою смотрю.
Реквием по библиотечным вечерам
Чутких ушей и внимательных глаз
как не хватает сейчас мне.
Сердце об это споткнётся не раз
в мире, где всё безучастно.
Там где был свет и улыбки друзей -
темень захлопнутых ставен.
Зал — что разрушенный тот Колизей -
мёртвыми стенами славен.
Пусть не пустует подмосток амвон,
блещет красивая люстра,
но навсегда замолчал микрофон,
тот, что усиливал чувства.
Некого гнать вышибалам взашей -
публика больше не рвётся.
Им, потерявшим такую мишень,
скушно, поди, без эмоций.
Власть министерств секретарш и ментов, -
всё в этом духе и стиле.
О держиморды культурных фронтов!
Радуйтесь — вы победили.
***
Непосильное сброшено бремя.
Налегке я вернулась домой.
«А хорошее было то время!» -
слышу я о себе же самой.
Это время подёрнуто дымкой.
«Ах, как жаль, что Вас слышать нельзя...»
Ощущаю себя невидимкой,
сквозь которую взгляды скользят.
Забросали цветами, списали,
на могилке насыпали холм.
Что ж я будто в пустующем зале
в отключённый кричу микрофон?
Что за дело, что пьеса всё длится,
молоточек стучит и стучит?
Расплываются в сумраке лица,
голоса угасают в ночи...
Разберите меня на цитаты,
фотографии, письма и сны.
Засушите как лук и цукаты
до какой-нибудь новой весны.
***
Варю кисель и вспоминаю детство -
туманный край за маревом снегов, -
куда давно мечтается мне бегство —
молочных рек, кисельных берегов...
Как бабушкины спицы, промелькали
десятилетья, подменив меня.
Не в зеркале, а та, что в Зазеркалье,
мне руку тянет девочка, маня.
Что ждёт её — она не знает вовсе...
Я продышу туманное стекло
и выдохну: «Теперь уже не бойся.
Всё страшное уже произошло».
***
Всё самое страшное позади.
Всё самое страшное впереди.
А я посередине.
Как меж концами ножниц шуруп...
Уже не живая, ещё не труп,
несусь в океан на льдине.
Где он, спасительный ангел Ной,
где он, единственный путь земной?
Глас утонул в пучине.
Всё самое близкое - далеко.
Всё самое чистое - высоко.
А жизнь - посередине.
Сон
Как мальчик детдомовский - «где ты, мама?» зовёт с экрана -
так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла.
Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город...
Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло.
Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы...
Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «ну где ты, мама?»
И вдруг навстречу мне — ты, молодая, меня моложе.
Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже.
Ну где же была ты все дни, родная? Что это было?
А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило...
Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...»
И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.
И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства.
И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством.
Кругом грохотало, а я хохотала, а ты — не пикнешь...
Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь».
Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти!
Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди.
Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась!
Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась!
Границы сна между адом и раем размыты, нечётки...
Я бус костяшки перебираю, как будто чётки...
***
Птичье пёрышко разноцветное
за цветочным горшком отыскала.
Непонятно, как через сетку оно
в кухню с улицы к нам попало.
Отливало зелёным и розовым,
так волшебно в ладони светилось...
Это мама его забросила,
это весть от неё и милость.
Шелковистое глажу пёрышко,
словно тёплую её щёку.
И не горе уже, а горюшко.
Не глухая стена, а щёлка...
Я так чувствую тебя, мамочка,
что почти уже не отличаю
от дождя или крыльев бабочки,
что в окно моё ночью стучали.
Никакого тут срока давности.
Ты со мною, ты здесь, я знаю.
Переполнено благодарностью
моё сердце к тебе, родная.
Отцу
Твоего любимого Есенина
тихо мне нашёптывает осень.
Твоих писем ворохи осенние
прямо в руки ветер мне доносит.
Я читаю их резные линии,
угадать пытаясь, где ты, как ты.
Я гляжу в твои просветы синие,
где бессмертье побеждает факты.
Вижу ясно руку твою с родинкой,
слышу твой неповторимый голос.
Ты моё отечество и родина,
я не верю смерти ни на волос.
Как тебе там, одиноко, пусто ведь?
Стану я твоею, прежней, тою.
Ты меня не сможешь не почувствовать
за своей гранитною плитою.
***
Мне надо светиться душой и телом,
чтоб ты увидал Наверху.
Светиться мыслью и добрым делом,
и строчкой как на духу.
Свечением высшим тебе ответить,
оставить какой-то след.
И ты не сможешь его не заметить —
хотя б через сотни лет.
***
Гляжу на карточку: мать, отец,
бабушка, старший брат.
Созвездие близких родных сердец
за годы до их утрат.
Со странным чувством гляжу на них,
средь ночи гляжу и дня:
они так счастливы в этот миг.
Но как же так — без меня?
Что толку тыкаться в фото лбом?
Смешная ревность и боль.
Пока не мой ещё это дом.
И лет мне пока лишь — ноль.
Прошло полвека. И свет земной
сменился на звёздный след.
Вы снова вместе. И не со мной.
А где я? Меня нет.
***
Над нами призрак сумрачный витает,
как будто чей-то взгляд следит в пенсне.
Я схоронюсь — меня не посчитают! -
по осени иль, может, по весне...
Зарыться в снег, закутаться, как в вату,
укрыться в книгу, музыку, вино...
А кто не спрятался — не виновата
та, что искала нас давным-давно.
***
Всё миновало, прошла гроза,
И мне уже всё равно -
Смотреть ли в зеркало иль в глаза
тех, кто забыл давно.
Город из них быть составлен мог,
как говорил поэт.
Я возвращаюсь к себе самой
по переулкам лет.
Я невидимка. Иду сквозь строй
неузнаваемых лиц.
А на душе тишины настрой
и шепоток страниц.
***
Нестерильная жизнь своих горьких страниц не стирает.
Стёрты в кровь ожиданья, улыбки, слова, миражи.
Бог меня не простит, он за всё отомстит, покарает.
Но ведь ты, ты меня пожалеешь, не правда ль , скажи?
И меня не достанет вселенская буря и драка.
Пусть всё рушится, чахнет и сохнет душа на корню, -
каплю жалости этой в пустыне грядущего мрака,
как волшебную бусинку, я за щекой сохраню.
***
Остров жизни медленно шёл ко дну,
покрываясь слоем воды,
оставляя на гребне меня одну,
поглощая волной следы.
Исчезали вещи, слова любви,
уходили вглубь голоса,
и тонуло то, что звалось людьми
и глядело в мои глаза.
Всё уходит в бездну, сводясь на нет,
ухмыляется бог-палач.
Только ты — спасительный мой жилет,
куда можно упрятать плач.
Только ты — единственный огонёк
в море мрака, холода, лжи.
Я держусь за шею, как за буёк -
удержи меня, удержи.
***
Обычная схема: сначала праздник,
романтика, будни уже потом.
А мы сначала в быту погрязли,
прежде чем обрели свой дом.
Как нас мурыжили по парткомам,
«личное дело», «поставить на вид»...
(Людям постарше сие знакомо,
а молодых вот весьма удивит).
Липкими сплетнями нас бомбили
и шепотками вослед молвы,
а мы любили, а мы любили,
пока ещё робко, ещё на Вы.
Когда ж отсплетничали и отвяли -
год прошёл или полтора -
только тогда разгорелось въяве
пламя сдерживаемого костра.
И нам плевать было на анонимку,
на пересуды, зависть и грязь.
Какое счастье — идти в обнимку,
не озираясь и не таясь!
Я до сих пор не могу привыкнуть
к тому, что билось, рвалось и жглось.
И мы никогда не дадим погибнуть
тому, что убить им не удалось!
***
Ангел мой с профилем чёрта,
ангел мой с прядью седой.
Сладко сквозь годы без счёта
быть для тебя молодой.
Нас не настигнет бедою,
нас ей не взять на излом.
Ты у меня под пятою.
Я у тебя под крылом.
Варим картошку в мундире,
яблоки сорта ранет.
И никого в целом мире
нас ненасытнее нет.
***
Август медленно вошёл
в осень внутривенно.
Нам пока с тобой ишо
хорошо, не скверно.
Но мелькают рубежи...
В миражи — не верьте.
Где взять силы, чтоб дожить
эту жизнь до смерти?
Доброе утро
Утро. Разинуты горлышки птиц.
Хлебные крошки небесною манной.
Солнце без края. Любовь без границ.
Взор высоты голубой, безобманный.
Душем прохладным смываю следы
ночи. (Поэзия - «простыни смяты»!)
Маслом янтарным политы плоды.
Каша поспела. Заварена мята.
Губы цветам увлажняю слегка.
Над разноцветным салатом колдую.
Сырникам свежим румяню бока,
и у них вкус твоего поцелуя.
Пикает компик. Письмо от друзей.
Чайник бурлит. Телевизор бормочет.
Господи! Дай мне прожить этот день
так, как нога моя левая хочет.
Ветка в окошке кивнёт на ветру.
Ты улыбнёшься, как в прежние годы.
Вот и собака — живая, не «ру» -
в полной готовности мнётся у входа.
Доброе утро. Ни ссор, ни измен.
Цепь Гименея, где спаяны звенья.
Я не хочу никаких перемен.
Пусть остановится это мгновенье.
***
Мы с тобою ведь дети весны, ты — апреля, я — марта,
и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.
А весна — это время расцвета, грозы и азарта,
и её не коснутся осенние грусть и потери.
Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, -
это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.
Закольцованы наши артерии, спаяны вены.
Умирай сколько хочешь — у нас теперь общее тело.
Во мне жизни так много, что хватит её на обоих.
Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?
Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», -
то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!