И. Бродскому
Теперь Бобо действительно мертва.
Нанизывая строчки, словно петли
на спицы стансов и сравнений — жив ли, нет ли? —
гадать нет смысла, можно смело брать
в семьдесят третьем сшитую тетрадь
и рвать слова.
И в стиле гранж, и отбывая грант —
респект от супер-«Старбакса» в Сиэтле
до Гринвич-Вилладжа — поэт, несносный fatley,
как в вызове воздета голова!
Не любит плакать всуе новый Дант:
жестянку Вечности откупорив небрежно,
он пьёт безмолвие, от боли смежив вежды.
Грохочет, как раздолбанный «драбант»,
смерть по летейским набережным снежным.
Привет, Бобо!
А сбоку, словно бант,
болтается обвисшая надежда...
Зря ты свалил.
Здесь изменилось всё:
не пьют саакашвилевого чаю,
легко орла от цапли отличают,
очки от лифчика, феншуя от Шанхая,
чтут бзик банановый забавного Басё
и лодку в шторм, вопя, гуртом качают.
Самосослался в Массачусетс, в глушь?
Ни мне, ни Плинию тем боле, непонятно
к американской речи маловнятной
стремленье. Компромиссов душный плюш,
ночное одиночество в обратной
библейской перспективе, троекратный
инфаркт. «Поверь в переселенье душ!», —
воззвах к тебе твой Ангел неопрятный.
Там Пустота или нездешний Свет?
Иль Сеть, где вечно с вечной славой медлит
провайдер гениев семитских — Интернет?
Не бойся смерти, если жизни нет.
Такая скука этот Саун-Хедли!
Но переделкинские старческие кнедли
намного тошнотворней, спору нет.
Нам не до выбора, ура, как Джону Кью —
в больнице умер бард или в бою,
кому какое дело, даже в этом
свободы не представлено поэтам:
был счастлив в нью-йоркаменном раю?
Так поманит же венценосным светом
Венеция больную плоть твою,
и вот уже кладбищенским валетом —
ступни к ступням — с Бобо.
Май бэби, ай лав ю!
Сгинь, женский колледж Маунт-Холиок,
набитый андрогинными гирлами,
их мадригалы Марциала в шок
приводят. Над астральными телами
капусты, Постума, свиней, Империй, жриц
с ногами полными
ты пролетаешь птицей —
и по фигу фантазии столиц,
где модно под предлогом «веселиться»
кончать с собой чрез заворот кишок…
Зря Старовойтова давала всем подряд,
тщась, чтоб в Петрополе твой прах хранился, сойник:
кладбище Волково — не пух.
Лом, смерти брат,
бессилен в январе. Терпи, покойник,
пока гробовщики, круша отбойник,
проматерят могильный твой квадрат.
А тут Италия — развратна, весела,
вкруг Сан-Микеле пёстро вьются лодки,
вода — не блеск окаменевшей водки,
а вырви-синь муранского стекла.
Лежи, кайфуй, играй в гробу с Бобо.
Гляделки — тет-а-тет в любимый череп,
но помни: там, где мрак предвечно черен —
не Карса, по-другому рот пещерен.
Так не ведись на женское «слабо».
В Барабо-Юдино? Юдино-Барабо? —
посёлок под Новосибирском, ближе к Чанам,
перед поморской ссылкой, влёт, случайно,
ты побывал там — Риту, рот колчанный,
ты помнишь? Самопальное жабо
на блузочке дешёвенькой. Лучано,
обрюзгший средиземноморский бог,
пел, разрывая радио, печально...
Она любила целоваться, ты ж
так ленинградски-рыж и адски молод,
не белка в хворосте — пигмалионов молот
(сравненье по сердцу!)Активный белый солод
томят пред ферментацией...
Малыш
родился — Рита гордо воспитала
и умерла. Снежинка из металла
не пролетала меж нью-йоркских крыш?
Она любила.
Ты дурак, Йойо.
Любовь-то не в бобовом, а в горчичном
таится зёрнышке.
Взрастает древо притчи
и мы узнаем по словам её,
что птица Зиз поёт поэтам лично.
А вот тебе —
ты слышишь? —
не поёт...