Своеобразным антагонистом лирику docking the mad dog`у представляется мне поэт, в чьей системе образов заявлено обратное – соломоново « и это пройдёт» ко всему.
Это интересный для меня поэт Ян Бруштейн. Послушаем его стихи. Так же – три стихотворения из почти четырехсот на страничке.
1. «Мой прадед, плотогон и костолом» : ( отрывок; ссылки ниже)
Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом,
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул – сводило животы
У скандинавов, что молились снегу…
2. Старики
Чьи-то ноги в зашарканных ботах
Под окном полируют асфальт.
И не ваша, не наша забота -
Этот малозначительный факт.
Как же были они молодыми,
Как же знали, что всё на века,
Как же время их измолотило,
Что осталась в итоге труха.
На кефир, на батон и сосиску –
На одну... всё рассчитано впрок.
И бредут, и последнюю искру
Задувает чужой ветерок.
3. Тени
Когда кривая вывезет меня
Туда, где буераки и овраги,
Где дикие собаки ищут драки,
Где о весне мечтают семена,
Увижу, как, пугливо семеня,
Спешат укрыться под корягой раки,
И хищной птицы быстрые атаки
Уносят жизни на излете дня.
И в том краю, где ада нет и рая,
Тебя я вспомню, злясь и обмирая
от нежности, которой столько лет.
Тогда отступят вежливые тени,
И все поняв, и одолев смятенье
Я позову, и получу ответ.
Что мы услышали?
В каждом стихотворении – предметность, конкретика.
В каждом явлена способность незначительной вещи, мимолётного движения оказаться в центре мира, на вершине бытия – в фокусе внимания Поэта.
И это было бы характерно для акмеизма, если бы мы жили в Серебряном веке и оценивали лирику Бруштейна с позиций той современности.
Но той современности уже давно нет, есть её отголосок с поправкой на столетие, на столетие, в которое вместились века, и которое заставило поэтов думать и чувствовать – всё пройдёт. Или : «пройдёт и это». Мы не знаем в точности, как переводилась надпись внутри кольца царя Соломона, но как-то так она переводилась, что позволяла понимать язык любого народа, речь животных, деревьев, камней…
Поэт Бруштейн действительно царствует в мире людей, животных, растений, камней; в мире живописи и графики; в мире ветра и скорости, в мире звёздных пространств.
Он относится словно правитель ко всему живому и одухотворённому: относится мудро и чуть отстранённо, относится созерцающе – как режиссёр к своему спектаклю, как живописец к своей картине. И в то же время он живёт в этой созданной самим отстранённости…
Искусство жизни и жизнь, как искусство – этот мотив привнесён на русскую почву европейским просвещением.
Если бы пришлось обозначать направление поэзии Яна – я назвала бы это евроакмеизмом. Направлением, где каждому жесту жизни дан потенциал сыграть главенствующую роль в мистерии бытия.
В каждом стихотворении Яна Бруштейна – острое чувство жизни, спокойное осознание основ бытия, а отсюда – жалость ко всему живому, столь беззащитному и хрупкому, будь то мирно бредущие по аллее старики, будь то дети в заснеженной машине, преодолевающей под фашистским обстрелом смертельную «дорогу жизни», будь то резвящийся щенок или расцветший цветок, будь то линия, проведенная грифелем на листе или родной город из новой книги стихов
«Город дор-г». ( именно так на авторской обложке графически читается у Яна слово «дорог» - слово-прочерк, слово – несказанность, слово – надмирное молчание).
Да, в каждом стихотворении – ежеминутное памятование об этой самой невысказанной надмирности, и отсюда – как ласковое чувство царя ко всему «малому сему» и несмышлёному, так и жизнестойкость, мужество, мягкий юмор человека, постигшего сущность гармонии.
В этом плане показательно стихотворение «Тени». По форме это сонет – самая гармоничная форма поэзии, тяготеющая к пропорциям «Золотого сечения», к мировым отношениям гармонии. Сонет «Тени», на наш взгляд, безупречен. Но вдумайтесь в его содержание – это сонет о небытии. Даже небытие для поэта исполнено гармонии, отвечает законам совершенства. Оно способно вступить в диалог и дать ответ – но такое «небытие» не что иное, как Жизнь бесконечная, не что иное, как Мировая Душа, готовая к разговору в то время, когда «люди, львы, орлы и куропатки…» завершили свой круг.
Вот по этим чертам земной надмирности стихи Яна Бруштейна узнаваемы для меня, как, думается, и для многих читателей.
Есть, правда, среди них одно особое, которое я приведу полностью:
Муся
Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Едва не погибшей девчонкой...
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала – сказать не могу,
Какую чудесную кашу.
Убедитесь, что здесь присутствуют все те черты, которые я пыталась осознать как характерные для лирики Яна Бруштейна.
Мне же дорого это стихотворение потому, что над этой самой дорогой – может, и рядом с этим грузовиком – погиб дядя моего мужа, Алексей Припорин, один из лучших инструкторов-лётчиков Ейского лётного училища, родом из Сергиева Посада. Алексей был редкостным красавцем, сильным и умелым человеком. Его однокурсников по училищу направили на фронт, его же оставили преподавать. Узнав, что вся бригада однокурсников погибла, Алексей стал писать одно за одним прошения идти на фронт, воевать, мстить. И допросился. Повоевал он совсем мало: задачей было истреблять бомбардировщиков, уничтожающих колонны с людьми на «Дороге Жизни», на Ладожском озере. Увидев, что бомбардировщик идёт на колонну, Припорин принял то решение, которое, видимо, было единственно верным: он направил самолёт-истребитель на таран и погиб вместе с врагом. С земли сослуживцы это видели, написали родным. На обелиске братской могилы «Лётчикам-защитникам Ленинграда» - деревня Марьино, сейчас в черте Санкт-Петербурга, в конце Гражданского проспекта, ж-д. станция «Марьино» - есть имя А.И. Припорин. Алексей Ильич. Это он. Место, где он воевал, имело название «Невский пятачок». А родная сестра Алексея жива, Лидия Ильинична, моя свекровь, 87 лет, умница и красавица. И всю жизнь переживает потерю брата. Вроде бы та война далеко – нет, рядом.
Как нас всех затронуло…
Но я уже не о том…
Продолжение следует
Ссылки на произведения:
«Мой прадед…» http://www.stihi.ru/2008/11/16/83
«Муся» http://stihi.ru/2011/07/29/8265
Город дорог, сборник http://stihi.ru/2012/07/01/1436
http://stihi.ru/2012/07/01/1436