Подбирал я себя бездыханным в горючей полыни,
Где дремучая память веков лихорадкой знобила;
Научил языком говорить, коим здравствуют ныне;
Гераклита цитировал, дабы гортань не сулила,
Впредь, нигде, никогда, опреснённой слюне красной соли,
Вслед согласным гремучим и вязко тоскующим гласным,
То счастливым безмерно, то непоправимо несчастным,
Облепляющим губы пыльцою и пылью. «Доколе, –
Вопрошал, – можно в горле гасить раздражение содой,
Жечь костры по ночам, умножая огни мирозданья?»
Словно чёрною оспой, изрыт незаконной свободой:
Непонятной, ненужной, себе и другим в назиданье.
Я сидел над собой и шептал как молитву, что зрелость –
Не взбираться на горы, где камни, а жить у подножья;
Что смешна добрым людям, давно, бездоходная смелость,
Что бродить по камням – просто дикая память острожья.
Соглашался с собой, но листал запылённые книги
Неподвижного солнца. Являлась бездушная Лета.
До глубин освещалась, поверхность несла сердолики.
Если долго глядеть в них, прозреешь глубины рассвета.
Тени жмутся к коленям, за тенью любви – Эвридики,
Уходил в своё прошлое – тёмный колодец бездонный.
Выпадал из среды обитания в радости дикой –
Не подчиняющий, неподчинённый.
* ярость души (лат.)