1. Сегодня 24 сентября - день памяти преподобного Силуана Афонского.
Не пересказывая удивительное житие Старца Силуана, хочу вспомнить один случай из его детства. Этот случай потряс меня каким-то нереально бережным отношением отца к своему сыну. Вот он.
"У них была большая семья: отец, мать, пять братьев-сыновей и две дочери. Жили они вместе и дружно. Взрослые братья работали с отцом. Однажды, во время жатвы, Семену пришлось готовить в поле обед; была пятница; забыв об этом, он наварил свинины, и все ели. Прошло полгода с того дня, уже зимою, в какой-то праздник, отец говорит Семену с мягкой улыбкой:
Сынок, помнишь, как ты в поле накормил меня свининой? А ведь была пятница; ты знаешь, я ел её тогда как стерву.
- Что же ты мне не сказал тогда?
- Я, сынок, не хотел тебя смутить.
Рассказывая подобные случаи из своей жизни в доме отца, Старец добавил: "Вот такого старца я хотел бы иметь: он никогда не раздражался, всегда был ровный и кроткий. Подумайте, полгода терпел, ждал удобной минуты, чтобы и поправить меня и не смутить."
***
2.
А недавно прочитала воспоминания о детстве расстрелянного в 37 году священника и учёного о. Павла Флоренского. Он рос в тепличной обстановке и в любви, как принц Иоасаф. И, не смотря на явную безрелигиозность воспитания, пришёл к Богу, и стал, верю, святым... Хочется поделиться удивляющими мыслями этого гениального человека. Тем более, что даже в интернете я не нашла текста книги "Детям моим. Воспоминания прошлых дней", Павел Флоренский - М.:ООО "Издательство АСТ", 2004. (Благодарю Катюшу Литвинову, приславшую мне её в числе других интересных книг.)
"Уж слишком у нас в доме было сплошное тепло, сплошная ласка, а главное, сплошная порядочность и чистоплотность. Тут всё подобралось одно к одному. Никогда ни одного пошлого слова, ни одного приниженного интереса, никакого проявления эгоизма; всегдашняя взаимная предупредительность всех к друг другу при широкой, активной доброте отца в отношении окружающих, посторонних. А со стороны окружающих - признание, уважение у отцу, ко всей семье.
Горделиво застенчивая и охваченная нравственной чистоплотностью до нелюдимства мама еле-еле выполняла обычные светские требования, в гостях почти не бывала, визиты отдавала так, что почти не отдавала, словом, несмотря на светскую воспитанность, шла в жизни по острию. И всё же разрывов, обид и ссор тут не выходило, - несомненно силою личного признания.
Мы это видели. Отрицательных же свойств жизни других людей мы не только не видели, но подозревать о них не могли. В нашем доме самый отдалённый намек не только что на сплетни и пересуды, но даже на сообщение вполне невинных новостей о чужих делах услышать было невозможно, - что я говорю - услышать - несомненно подумать никто ничего такого не мог. Может быть, взрослые, оставаясь одни вечером и весело смеясь чему-то, причём особенно развеселялся папа, говорили и что-нибудь в ином роде. Но до нас это не доходило. Даже ряд слов, из которых обычно выкристаллизовываются пересуды, был решительно исключён из домашнего словаря: служба, начальство, ордена,награды, губернаторы и министры, деньги, жалованье, женихи и невесты, мужья и жены, рождения и смерти, похороны и свадьбы, священники и всякие богословские термины, различные щекотливые национальные вопросы и т.д., и т.п. - были в моём детском сознании табуированы. Никто формально не запрещал нам употреблять подобные слова и обсуждать соответственные понятия. Но и без такого запрета я из каких-то неуловимых семейных токов почувствовал полуприличность одних этих слов и неприличность других.
У детей есть абсолютнотное чутьё на расценки приличного и неприличного. Между плохим и хорошим нет глубокой разницы, и сделать плохое - это, конечно, не хорошо, потому что огорчит родителей; но в сущности, почему бы и не сделать его. А вот неприличное и приличное (от слова ЛИЧНОСТЬ. прим. Татьяны Вики) - хуже, чем умереть. А ещё хуже, чем сделать неприличное, - сказать его. Плохое дело, плохая речь, неприличный поступок, неприличное слово - такова градация недопустимого; хуже неприличного слова, стыднее, уничтожающее, бесповоротнее - ничего не может быть, кроме одного: МЫСЛИ о нём ( вспомним "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!» (Пс. 136:8), прим. Татьяны Вики) . В ночной темноте, закрывшись с головою одеялом, - и то не осмелишься подумать таковое, иначе сгоришь и умрёшь со стыда, даже мысль о том, что можешь нечаянно подумать такое слово, приводит в полное содрогание и на мгновение останавливает всякую жизнь.
Но, повторяю, неприличное - это не то чтобы плохое и не какое-либо особенное; у него, у этого неприличного, нет таких внешних признаков, чтобы по ним определить его неприличность и объяснить её. Скорее всего, оно сродни мистическим понятиям, оно - табу; и только верхним чутьём я постигал, что табу и что не табу, но, конечно, никакие силы в мире не подвигли бы спросить взрослых, что прилично и что не прилично и почему это так... Малейшее нарушение этого словесного табу, малейшее приоткрытие запретной области мною внутренне сурово осуждалось, ибо казалось бесстыдством, обнажением, хамством, если употребить это слово в его исходном значении.
Бытие в основе таинственно и не хочет, чтобы тайны его обнажались словом. Очень тонка повехность жизни, о которой праведно и дозволено говорить; остальному же корням жизни, может быть, самому главному, приличествует подземный мрак. (!) Вот смысл моих тогдашних ощущений приличного и неприличного. Я хорошо помню, он был именно таков.
В нашей семье были какие-то объективные поводы к установлению табу... : один - нравственная стыдливость, а другой - такой же, как у меня, ощущение тайн жизни, в особенности жизни семьи, и инстинктивная боязнь огрубить эти тайны, облекши их в слова и дозволив разговор о них. Но как бы то ни было, в моём сознании строй семейной жизни быз изысканен. И ничего другого я не знал.
Детское сознание привыкло к этой изысканности, раз навсегда приняло её как нечто естественное. Иначе и быть не может. Отношения личные не могут быть иными, как ласковыми и вежливыми, внешние отношения - бескорыстными, честными и тд. Люди вообще не могут быть иными, как воспитанными, немелочными, знающими. Ложь, даже оттенок неправды, невозможна... Никто не может сказать слова грубого, обнажённого, неприличного. Вообще, весь мир построен так, как наш островной рай. Правда боковым зрением я откуда-то узнавал, что случаются нарушения райской тишины. Но они были слишком далеки от наглядно воспринимаемого, и если я инресовался ими, правда очень слабо, то в порядке естественнонаучном: так взрослые могут интересоваться сиамскими близнецами...
Человек невоспитанный, позволяющий себе заговорить о жаловании или не отвечающий в любой час дня и ночи на геологические или астрономические вопросы своего сына, представлялся мне вроде Джека-потрошителя или преступников, которым убить - всё равно, что выпить стакан чаю. Таких людей, если бы кто о них мне сказал, я бы и осуждать не стал, как нечеловеков, хотя и в человеческом образе. Грубое обращение, пресловутые мачехи, невнимательные отцы - право, о них я вовсе не думал, а когда детская беллетристика заговаривала о них, я относился к этим мифическим образам с гораздо меньшим чувством реальности, чем большинство взрослых к шайтанам из арабских сказок.
"Неприличное" есть знамение губительных для Эдема, разрушающих безмятежную лазурь духов природы. Пусть никто не смеет думать, будто тогда, трёх, четырёх, тяти, шести лет, я не понимал этого. И я, и всякий другой в таком возрасте бесконечно мудрее премудрого царя, и все сложнейшие жизненные отношения понимают насквозь, и, понимая, - припечатывают и предусмотрительно возбраняют вход в свою невозмутимую и безоблачную лазурь - изгородью из табу. Конечно, с годами мы все, когда-то гении и святые, грубеем, глупеем и опошляемся. У одного раньше, у другого позже появляется безразличие: пасть или не пасть - и змей-разрушитель оценивается просто как змея. Грех, греховное отпадение от этой небесной земли - ну, так что ж, сделал - и ничего осебенного. И мне хорошо представляется, Адам и Ева после грехопадения тоже, вероятно, сказали друг другу: "Ничего особенного", - сказали потому, что огрубели, уже утратили связь с Эдемом, который только что сиял перед ними неземной красотою.
Но пока эта связь жива и пока зрение не померкло, панический ужас и инстинктивная брезгливость, исступлённые и неудержимые, сотрясают душу и тело возле табу, предостерегающего об опасности. Каким-то задним зрением ребёнок знает не только об опасностях, сторожащих по ту сторону ограды, но самые эти опасности; существо их он знает полнее и точнее, нежели самый искушённый грешник. Никакое падение не открывает ему ничего нового, всегда оказываясь лишь убылью жизни, но не приростом её.(!)
Про себя я могу сказать, что вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового - открыла,не познанию, а открыла смерти, после которой я уже стал не я. И я, как всякий ребёнок, оберегал свою непорочную землю от гибели и твёрдо знал, что допусти хотя бы одну-две трещины в изгороди, как весь сад погибнет."
***
3. Монахиню Амвросию (в миру Александру Оберучеву, род.4 апреля 1870 г.) тоже воспитывали, оберегая от всякой житейской грязи. ("Монахиня Амвросия (Оберучева). История одной старушки", М.: Изд-во храма свв. бесср. и чудотв. Космы и Дамиана на Маросейке, 2005.)
Вот несколько слов и предисловия к этой интереснейшей книге.
"Мемуары матушки начинаются с рассказа о детстве. Частые переезды из-за военной службы отца, рождение брата Михаила, первые детские книжки, увлечения, учеба в гимназии... И при этом постоянное присутствие матери, судя по некоторым косвенным свидетельствам, относившейся к детям как к вымоленному небесному дару, который ей поручено сохранить невредимым. Дети Оберучевых росли в почти райской безмятежности и тишине: детские годы недаром напоминают матушке детство царевича Иоасафа, отец которого также старался оградить сына от малейшего соприкосновения с человеческой болью и горем. Весьма уважаемого гостя, пожелавшего спеть романс, просят отложить гитару: дети могут услышать недолжное. Отца, порой готового высказаться о ком-то резко, мать призывает сдержаться: детям нельзя. «В ней было какое-то особое целомудрие, которое проявлялось в ее словах и во всем ее поведении, - пишет м. Амвросия о матери. - Все ее стеснялись, остерегались при ней говорить что-либо лишнее или о ком-нибудь судить».
Как и царевича Иоасафа, со временем чаша скорбей не миновала ни Александру, ни Михаила Оберучева. Однако атмосфера чистоты, царившая в доме, отнюдь не сформировала в детях рафинированного отношения к жизни, чего легко можно было бы ожидать, но воспитала в них особую твердость в испытаниях, твердость и верность полученным в детстве урокам.
Кажется вполне закономерным, что Александра Оберучева выбрала специальность профессионального служения людям. В Женском Санкт-Петербургском медицинском институте, только что открывшемся (1897) и единственном в России, дававшем высшее медицинское образование женщинам, преподавали замечательные профессора, звезды тогдашнего медицинского небосклона. Но слишком быстро институт пропитался духом времени. Врачебная наука, только и интересовавшая Александру Дмитриевну, для многих слушательниц оказалась второстепенной по сравнению с кружковой работой, с революционной борьбой. К участию в этой работе постоянно привлекалась и Александра Оберучева. Она не отказывалась их слушать, не отказывалась их принимать, но при этом так и не дала обратить себя в новую веру. Более того, с настойчивостью и мужеством, достойным изумления, отстаивала преимущества и силу веры «старой», никогда не боясь оказаться не то чтобы в меньшинстве - в полном одиночестве.
Высшей точкой этого незримого противостояния большинству стало ее выступление на многочисленной студенческой сходке по поводу исключения из «товарищества» десяти студенток - вопреки общему договору они не стали участвовать в бойкотировании лекций и сорвали забастовку. Александра Оберучева поднялась и попросила исключить и её тоже, поскольку она полностью разделяет взгляды все-таки пришедших на занятия студенток. Оберучеву внимательно выслушали и... поблагодарили за доброту. Что это: жизнь, житие?
Следующую забастовку она сорвала уже сама, одна придя в день забастовки на занятия. В пустом институте ее встретил только швейцар, воскликнувший: «Что же вы пришли, ведь вас застрелят, там за углом стоят с револьверами!» Александра Оберучева нашла профессора, занятия которого должны были начаться по расписанию, и буквально заставила его читать лекцию.
Для людей поколения м. Амвросии встреча с глубинными человеческими страданиями, захлестнувшими всю страну, произошла одновременно с революционным переворотом - для Александры Дмитриевны она состоялась значительно раньше. Такова была специфика ее милосердной профессии. После окончание института Александра Дмитриевна, тронутая рассказом знакомого о бедственном положении крестьян, об эпидемиях и отсутствии нужного количества врачей, поехала в земство на должность земского врача. Интересно, что за несколько лет до этого в тех же краях земским врачом был Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий.
На амбулаторные приемы Александры Дмитриевны стекались, «как на богомолье», приезжали крестьяне и из других уездов, с ночи вставая в очередь. После дневного приема, заканчивавшегося в одиннадцать вечера, она ехала на ночные вызовы. Вернувшись домой, ранним утром, задолго до приема, просыпалась от нетерпеливого стука первых посетителей.
Матушка Амвросия, Александра Дмитриевна Оберучева, монахиня и врач, написала историю своей «многолетней жизни», для неё самой, конечно, только жизни, и, быть может, именно поэтому так велика надежда, что перед нами - самое настоящее житие.
М. КУЧЕРСКАЯ"
4.
В такой же обстановке росла и Ефросинья Керсновская. О ней, с честью прошедшей репрессивные испытания - http://www.stihi.ru/2011/06/05/6309.
Ефросинья Керсновская Дневники Рисунки из ГУЛАГа Фильмы - http://www.gulag.su/project/
Как хочется говорить о безмятежном счастливом детстве на фоне заполонившей эфир и прессу зловонной информации современья.
Дай Бог воспитывать нам наших детей в "атмосфере чистоты, которая отнюдь не формирует в детях рафинированное отношения к жизни, но - особую твердость в испытаниях, твердость и верность полученным в детстве урокам."