***
Муж тёти Маруси был вполне интересным и статным мужчиной. Не помню, чтобы когда либо у него было плохое настроение – практически всегда его глаза улыбались. Он был далеко не глуп, имел специальное техническое образование и свой взгляд на окружающий мир и происходившие в этом мире события, поэтому улыбка эта была каждый раз новая, как любимое блюдо умелой хозяйки, которое она каждый раз приправляет одинаковыми специями, но в разных пропорциях – для разнообразия.
Перечень «приправ» был широк:
снисхождение, симпатия, насмешка, радость, пренебрежение, понимание, добродушие…Он часто стоял, опершись на штакетник забора; провожал взглядом проходивших мимо него людей. Ничто не ускользало от этого смешливого взгляда: ни одежда, ни походка. Нет, он не говорил вслед гадостей и не опускался до разговоров за спиной, но порой, проводив взглядом, начинал довольно посвистывать вслед. Будь он котом – наверняка в этот момент облизнулся бы и замурлыкал, чуть прикрыв глаза от удовольствия.
Такое же удовольствие было на его лице, когда однажды протянул он мне - ученице восьмого класса, книгу «Декамерон», а я вспыхнула вмиг от стыда – за него, за себя и за картинки на первой же открытой наугад странице. Он умел быть жестоким и хлестнуть тихим словом.
- Дууура! – Протяжно, негромко и с достоинством часто говорил он тёте Марусе, укоризненно и снисходительно покачивая головой. – Ты даже не понимаешь, с каким умным человеком ты живёшь!
Слово «умный» произносилось на тон выше, а в голосе слышались нотки жалости. Будучи ровесником века, то есть старше тёти Маруси на 25 лет, сосед мой за всю свою жизнь так и не познакомился с холодком медицинских учреждений, включая кабинет стоматолога. Разница же в их возрасте видна не была.
Легко упасть и сбить коленки, если бежишь по каменистой дорожке. Именно такой дорожкой и было имя-отчество тёти Марусиного мужа – Спиридон Харитонович. Все соседи, да и сама тётя Маруся нашли окружной путь - называли его лишь по отчеству, и стало оно именем нарицательным, так что не каждый из детей во дворе знал, каким же действительно именем нарекли родители дедушку Харитоновича при его рождении.
Он был ни низок, ни высок, ни грузен, ни сух, но середнячком его назвать было нельзя, разве что золотой серединкой – потому как привык Харитонович быть центральным в их малочисленной семье. Они не скандалили, но уже появилась раздражительность в тоне, особенно со стороны тёти Маруси.
- Харитонович, иди завтракать! – порой грубовато звала она его, и имя тогда звучало коротко и отрывисто: «Харррвич!»
Он же, имея спокойный и уравновешенный характер и считая ниже своего достоинства обращать внимания на ворчанье жены, спокойно отвечал:
- Иду, Маруся.
И с удовольствием добавлял ложку за ложкой сахар в кофе до тех пор, пока тот не становился почти сиропом. Таким же сладкими должны были быть чай или компот.
- Тёть Марусь, а чего Вы вышли замуж за него, он же на 25 лет старше? – спросила я как-то.
- Дура была, думала, что жалеть будет, раз я моложе.
Жалеть… не преклоняться, не оберегать, не любить, не гордиться молодой женой, а – жалеть. Никакой корысти в выборе спутника, всего лишь потребность в жалости, что на языке тёти Маруси было равнозначно тоске по любви.
Деток у них было. Была одна попытка, но неудачная, завершившаяся операцией. Очнувшись от наркоза, тётя Маруся узнала, что врач накрепко двумя узлами перевязал те тропинки, которые привели бы их семью, сложившуюся после войны, в страну по имени Детство.
Впрочем, у самого Спиридона Харитоновича был сын, и жива была первая жена, но он с ними не общался. Во время оккупации мать его ребёнка «крутила любов» с немцем, и хоть говорили ему, что делала она это для спасения малыша от голода, простить он не смог.
Так уж получилось, что лица именно этих двух людей отпечатались на первой странице книги под названием «Моя жизнь». С первой нашей встречи с тётей Марусей и дядей Харитоновичем я начинаю себя помнить.
Предисловием же была лишь одна маленькая серая мышь, сидящая на перилах моей детской кроватки – глаза в глаза. Мои молодые родители снимали комнату с нами – детьми, в здании, ранее бывшим амбаром. Там давно уже не было мешков с пшеницей - её посеяли, и заколосилась она днями и годами.
***