Нежданная, как пузырчатая ваза
зеленого ионийского стекла,
вытесненная из сфер небытия
непроизвольной отрыжкой времени –
новая афродита, порождение
мастурбических нептуновых грез,
в одночасье явившая прибрежному ветру
все свои выпуклости и узоры -
ты выползла на песок,
потряхивая жирными ляжками и волоча
мокрый подрагивающий живот.
В ту же секунду в меня вперился
бесстрастный, чуть раскосый взгляд
твоих темных глаз, -
две вымоченные в илистой жиже черносливины,
рассматривающие странное двуногое,
склонившееся в этот момент над тобой,
как некогда юный Китс над мраморами
Эльджина.
Так мы стояли, вглядываясь и вспоминая
друг друга - выходцы из разных миров,
доселе, как нам казалось,
не пересекавшихся
и по причине своей параллельности
неосуществимых,
но узнающих себя в другом
по радужным и стремительным,
как хвост форели,
сигнальным огням,
плещущимся в глубоководной мути
нашего восприятия,
пока ты первая не нарушила это молчание,
разразившись чередой прерывистых
звуков, пляшущих
в твоей гортани
ночными гимнами аборигенов,
словно знаменуя собой
начало новой эры
освоения ихтиобразными
наших сухопутных ареалов
обитания.
Красоте безразлично, в каком
виде ей нам являться.
Да и какое ей, собственно, дело до
нашего о ней представления!
К тому же, оно постоянно меняется
и так же быстротечно, как слезы
воды, стекающие по животу
ее очередного обличья -
будды, порожденного самой природой.
Прими же мои дифирамбы, новая афродита.
Твои дряблые пухлости уже были
когда-то смачно воспеты Рембо,
но у него ты была еще человеком.
С тех пор ты явно эволюционировала.
Уже то, как ты смотришь на меня, -
потливую скалу, попирающую
снисходительное самомнение морщин
прибрежного песка
своим раздвоенным подножием -
смотришь без страха,
без удушливого льстивого трепета,
говорит о твоей свободе,
тем самым обнаруживая твое превосходство
перед двуногими; говорит о том,
что наши с тобой порывы – эквивалентны,
но ты совершеннее,
и все эти жаркие и холодные месяцы,
прожитые без тебя,
не стоили ни чувств, ни подобных
моих размышлений.
Я могла бы препарировать тебя
и поместить в какую – нибудь склянку,
чтобы ты навсегда приняла там
позу восхитительной недвижности
бриллианта в оправе,
как это часто делают двуногие
в своем стремлении овладеть красотой
и заставить ее служить целям,
оправдывающим их мелочное существование.
Как будто этим можно что-то удержать!
Хотя, здесь стоит признать одно:
будь у тебя подобная форма,
ты приобрела бы больший авторитет
в глазах времени, ибо вещь долговечнее,
а значит, у нее больше прав на союз с Безучастным.
Так или иначе, я и сама делаю сейчас с тобой
нечто схожее, ведя все эти разговоры,
а именно, пытаюсь отвоевать тебя у времени
и продлить срок твоего здесь -
столь неожиданного своей случайностью –
пребывания.
Вообще, в отношении тебя
люди чаще всего исходят
не из собственно понимания,
а следуя мнению о том, что красиво.
Отсюда у нас, двуногих, столько
так называемых «общих мест».
Лишь немногим
удается преодолеть в себе
подобную эстетическую косность, -
этим еще более странным особям,
именуемым в общей массе сумасшедшими
и всякими экзальтированными
личностями.
Но, как мысль о вещи предваряет ее саму
и неограненный,
со множеством сколов и
трещин кусок камня
содержит в себе
всю совокупность его последующих форм,
каждая твоя провонявшая
речным илом выпуклость,
каждая твоя бородавка для меня
живее и бесценнее,
чем все имеющиеся истины,
блещущие гранями своих оправ
в позавчерашнем маринаде
вторичности.
Твоя суть столь же безупречна,
как пустота, дремлющая внутри
ионийской вазы, -
это лишь мы делаем тебя
вместилищем наших страхов и комплексов,
нашего невежества и самодовольного омерзения
ко всему, что каким – либо образом отличается
от наших идеалов и эталонов.
Подобная степень лживости к самим себе,
изощренность ее средств –
наша отличительная черта.
Так что, моя дорогая,
не питай иллюзий на счет двуногих.
В их мире нет ничего для тебя важного, -
рано или поздно сработает защитный рефлекс
и ты зардеешься ярким румянцем нигилизма.
Впрочем, быть может, он будет тебе и к лицу.
А пока - лучше пой свои дурацкие песни,
потрясывай жирными ляжками
и живи своей, ни от кого не зависимой,
и потому подлинной жизнью,
ибо только бесчеловечное
может являться
правдой.