Я знаю, что деревьям, а не нам
дано величье совершенной жизни.
Н.Гумилёв
***
Нe с Богом, не с иконой древнею,
не с тёмной мудростью талмуда –
я буду говорить с деревьями.
Лишь им я верю почему-то.
У каждого – своя история,
свой путь неведомый и дальний.
Мой лес – моя консерватория,
мой храм, моя исповедальня!
Днём одаряют лаской плюшевой,
ночами стражей окружают.
Кто так сочувственно нас слушает,
так безутешно утешает?
Я знаю – но оно во благо ли,
не в умноженье ли печали –
о чём сегодня ивы плакали,
дубы таинственно молчали.
Гляжу в Твои просветы синие,
и кажется, я знаю, знаю,
о чём трепещет лист осиновый,
куда нас манит даль лесная...
***
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.
Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.
Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!
* * *
Меня не обманывали деревья,
Книг хэппи энды, вещие сны.
Зверьё не обманывало доверья,
Птиц предсказанья были верны.
Ни гриб в лесу, ни ромашка-лютик,
Ни родники, что манили пить.
А обманывали только люди,
Которых я пыталась любить.
***
Всю ночь надо мною шумели деревья.
Их говор был полон добра и доверья.
В окошко стучались, стволы наклоня,
шептались, ласкались, любили меня.
Я слышала: кто-то по-прежнему милый
меня вспоминает со страшною силой.
И билась душа сквозь объятия сна,
ей клетка грудная казалась тесна.
Зелёные, жёлтые, тонкие нити,
меня обнимите, к себе поднимите!
И вновь расступается вечная тьма,
и губы с трудом разжимаются: "ма..."
Мой адрес земной, электронный, небесный
тебе сообщаю в далёкую бездну.
Пришли мне, родная, незримый ответ
из мира, которому имени нет.
***
Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.
Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.
То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.
Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на ты я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.
Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.
* * *
Берёза, вяз, акация, каштан,
от чёрных бездн дарящие отсрочку...
Какой порядок был им Богом дан –
в таком порядке и сложились в строчку.
Деревья – заменители утрат.
Мне что-то в них мерещится живое.
Отец и мама, бабушка и брат
о чём-то тихо шепчут мне листвою.
И, наполняясь бредом или сном,
я возвращаюсь в прошлое, в начало...
Когда вы появились под окном?
Я раньше вас совсем не замечала.
Какой от вас целительный покой.
Балкон плащом укрыла тень густая.
И мне, чтобы достать до вас рукой,
всего лишь шага в бездну не хватает.
***
Отец – каштан, а мама – акация,
над балконом простёрли кисти.
Это не бред, не галлюцинация,
но я слышу, что шепчет листик.
Слова не нужны. Важна интонация.
Как для сердца нужно немного!
Шумит навстречу мне мама-акация,
и я слышу заботу, любовь, тревогу.
Каштан – тот сдержанней. Но я всматриваюсь:
вот чуть дрогнула ветка справа.
И сердце впитывает всё, как матрица.
Каждый жест их – и радость, и рана.
Они – не вместе. Она – красавица.
Он – насуплен, как будто в гневе.
И только кронами соприкасаются –
там, высоко, в поднебесье. В небе.
***
Как ты меня просила –
поговори со мной!
Теперь полна бессильной
душа моя виной.
Спешила, торопилась,
попозже, как-нибудь...
Слабее сердце билось,
твой завершался путь.
Как я потом молила –
скажи хоть слово мне!
Лишь губы шевелились
беззвучно в тишине.
Но слов твоих последних
мне донесло тепло
с балкона ветром летним
акации крыло.
И что шептала мама
мне веточкой в окне –
до боли понимала
душа моя в огне.
***
Акацию срубило ТСЖ.
Будь проклята Светлана Николавна,
которая, как ясно мне уже,
была в сиём деянье славном главной.
Я ей сказала, жаль, не все слова,
что надо бы, крича у аппарата.
Но что ей это дерево – дрова! –
достойной ученице Герострата.
Оно живое было. И цвело
его худое чахленькое тело
неброско и застенчиво, светло.
Оно летело, пело, шелестело.
Беспомощны отчаянье и гнев.
Не вызвать совесть в дворнике-дебиле.
Была моя акация в окне.
И вот её средь бела дня убили.
***
Оно шумело только мне
и лишь ко мне тянуло ветки.
Как я ждала, что по весне
побеги вырвутся из клетки
и зацветут на радость всем,
благоухая с юным пылом.
Оно зелёное совсем,
оно застенчивое было.
Мне кажется, я слышу плач.
Мне словно душу обкорнали.
А дровосек – его палач –
поставил галочку в журнале.
О, что имеем – не храним
и плачем, ибо не обрящем.
Мне стыдно за людей пред ним,
таким живым и настоящим.
***
Веточка от срубленной акации –
лишь одну успела я спасти –
одарила щедрыми богатствами, –
за два дня сумела расцвести.
И стоит с набухнувшими почками
на окне в бутылке голубой,
нежными прозрачными листочками
тихо мне залечивая боль.
...Помню твоё худенькое тело я,
неподвижное на простыне.
«Для тебя я всё на свете сделаю», –
ты шептала еле слышно мне,
и рука твоя бессильно падала...
Но теперь, я знаю, из могил
это ты, родная, сердце радуя,
зацвела мне из последних сил.
***
Мой бедный обломанный кустик!
(Соседи – вандалы, подонки).
Стоит он, поникший от грусти,
и прутики хрупки и тонки.
Ножовкою срезаны ветки.
Обрубки торчат из-под снега.
Убиты души моей клетки,
я тоже как будто калека.
Когда проходила я мимо –
смотрела с надеждой и болью,
как рос он неостановимо,
не свыкшись с навязанной ролью.
Как он зеленел и пушистел
из самых последних силёнок,
и радовал вылезший листик,
как зубиком первым ребёнок.
Я знала, что кустику надо –
души моей, памяти, сердца,
руки моей, тёплого взгляда,
которым он мог бы согреться.
Но срублены ветки под корень.
Был голос надежды обманчив.
И, чтобы облегчить мне горе,
расцвёл под кустом одуванчик.
Наивен, как солнышко жарок,
улыбкой светивший из ямы,
он был как последний подарок
из рук моей умершей мамы.
Родимая в новом обличье
опять поднялась над судьбою,
в окно меня ласково клича:
«Я здесь, – шелестя, – я с тобою».
***
Дерево заглядывает в окна
с чисто человеческой тоской.
Ветви мокнут и под солнцем сохнут,
что-то шелестят мне день-деньской.
Дерево бормочет и пророчит,
сладко убаюкивает в ночь.
То ли от меня чего-то хочет,
то ли просто хочет мне помочь.
***
День в деревьях и в птицах над ними,
солнце щурится через листву.
Может, всё это боль мою снимет,
причастив к мировому родству.
А когда уж особенно метко
рок оставит следы кулаков –
мне протянет акация ветку,
как соломинку из облаков.
* * *
Во всём приметы близкого родства
души с землёй, их тайного соседства.
Переплелись корнями дерева,
им никуда от прошлого не деться.
Мертвеет пень безглавый под кустом.
Скрипит сосна в бессильной укоризне.
Дрожит осина, подавляя стон
по тем, кого любила в прошлой жизни.
Мне страшен их разбросанный пасьянс.
Шепчу: "Ну хватит, замолчите, будет!"
"Гляди на нас, – я слышу вещий глас, –
когда-нибудь с тобою то же будет".
***
В такую бурю не пройти и метра –
Смерч, словно смерть, сбивает на ходу.
Деревья, искривлённые от ветра –
Как грешники, что корчатся в аду.
Протягивают сухонькие руки,
Моля тепла, покоя и любви,
И содрогаясь от бессильной муки
Быть понятыми Богом и людьми.
Скрипят деревья, ветру потакая.
Корёжит их незримая вина.
И чудится – они нас окликают,
Людские называя имена.
* * *
За углом берёза закадычная –
Словно от тоски моей таблетка.
Речь её прямая закавычена
Птичками, сидящими на ветках.
Вновь аллея эта в ноги бросилась,
Расстилая листьев одеяло.
Ива-плакса опростоволосилась,
Все свои гребёнки растеряла.
***
Любимое дерево звали Берёза.
Был вечер декабрьский жемчужен и розов.
И я, проходя, замерла на пути.
Снежинок кружилось над ней конфетти.
В мерцающем свете фонарного снега
такая была в ней небесная нега,
и лёгкие нити белесых волос
летели, хотели, чтоб ветер унёс.
Я что-то шептала рифмованным словом,
она же – ветвей своих горьким изломом,
но обе шептали мы с ней об одном,
и вечер казался несбыточным сном.
А утром уже по-другому увиден
был облик её, по-дневному обыден,
сливаясь с четою таких же берёз.
Остался во мне он лишь облаком грёз.
Я памятью сердца любила берёзу,
как Маленький принц свою первую розу.
Я знала вечернюю тайну её
и видела в ней что-то очень своё.
***
Мне привычны печаль и отчаянье,
только есть ещё деревце,
что хранит все молитвы и чаянья,
чтоб могла я надеяться.
В этой чуткой и ласковой кроне я
по ладошкам с прожилками
различаю щемящее, кровное
с роковыми ошибками.
Всё моё – потому и жива ещё –
перешло в это деревце, –
лепет родственный уст остывающих,
нерождённого первенца.
Тени милых в той кроне хоронятся,
новый облик нашедшие.
А нормальные люди сторонятся,
говорят: «сумасшедшая...»
* * *
Упругие прутья – деревьев усердья.
В тот свет устремившиеся бессмертья.
Природы артерии, жилы, предсердья.
Спасенье. Везенье. Судьбы милосердье.
***
У тоски моей взяв выходной, я шатаюсь по скверу,
что название носит проспекта «полста Октября».
Всё, что я ни увижу – легко принимаю на веру,
с каждым деревом встречным о вечном в пути говоря.
Могут мимо меня равнодушные двигаться лица,
могут струи дождя мне за шиворот литься пальто,
но не злиться я буду, а тихо любить и молиться,
чтоб однажды услышал и понял неведомо Кто.
Не гони меня, ветер, отсюда. Не каркай, ворона,
предрекая беду, над украденной крохой дрожа.
Ты – моя оборона, любовь. И не знает урона
отдающая всё до последней крупинки душа.
***
О скверный мой скверик облезлый –
привет полновесному лесу!
Пустой сухостойный уродик –
приветик достойной природе!
Брожу среди кустиков редких –
привет вам, древесные предки!
О Муза, стишок этот тисни –
приветик всамделишной жизни!
***
А вот моя любимая скамейка.
Аллейки убегающая змейка.
Три дерева напротив, три осины.
И каждое по-своему красиво.
Одно – огромно, а второе – скромно,
с ещё не прорисованною кроной.
А третье – с чётким абрисом скелета,
застыв в витке смертельного балета.
Жизнь человека: юность, зрелость, старость.
Скажите, сколько мне ещё осталось?
Три дерева покачивает ветер.
И каждое по-своему ответит.
***
Люблю разглядывать лица деревьев,
жесты их рук, искривлённые станы...
Слушать их шелест, юный и древний,
я не устану, не перестану.
Разгадывать, кем они были раньше,
пока не взяла их земля сырая.
В шёпоте их не услышишь фальши.
Кажется, я и слова разбираю...
***
Много пышных веток и листвы
чаще у подножия деревьев,
а чем выше к небу, тем – увы! –
реже и беднее оперенье.
Ближе к небу – значит, холодней…
Это плата за полёт высокий.
Чем мы дальше от своих корней –
тем слабее жизненные соки.
Дерева верхушка – что аскет,
одержимый высшею идеей.
Так к концу редеет жизни цвет
тех, кто уж о жизни не радеет.
Ближе к почве – поросль листа,
есть чем обогреться и укрыться,
а верхушки мачта – как мечта,
та, которой никогда не сбыться.
Дерево, куда? Как птица – влёт…
Жизнь, за что? Оно не виновато.
Одинокий ястреба полёт
в высь, откуда нет уже возврата.
***
Вырубают деревья. Дебильные мачо.
Им команды даёт деловой нувориш.
Вырубают деревья. И Саши не плачут,
а Раневские вновь укатили в Париж.
И опять глухота обступает паучья.
Мы в обнимку с акацией воем вдвоём.
Вырубают деревья. Корявые сучья,
словно пальцы, цепляются за окоём.
Бумерангом отдастся – родимое ранить.
Потемнеет в глазах от обугленных пней.
Вырубается всё. Обрубается память.
Оголённые нервы загубленных дней.
О, Ламарк о таких и не ведал провалах!
Вся Россия легла от того топора.
Сиротливое светится небо в прогалах,
как пустая душа городского двора.
***
Осыпается лес. Засыпает, шурша...
Конфетти устилает мой путь.
Облетает с деревьев и душ мишура.
Остаётся лишь голая суть.
Как воздетые руки в пролёты небес -
задрожавшие струны осин.
И звучит осиянней торжественных месс
тот осенний лесной клавесин.
***
Как красивы деревья – все, без исключения,
даже голые, высохшие и искривлённые.
В них дремучая прелесть и тайна свечения –
будь то жёлтые, белые или зелёные.
Как причудливы эти летящие линии,
устремлённые в небо обетованное,
меж ветвей оставляя лоскутики синие,
чтобы ими мне душу залатывать рваную.
***
О грозное царство лесное,
мой храм и собор!
Сметая с души наносное,
слетает убор
с деревьев, оставив без грима
в прожекторах дня.
И, кажется, кто-то незримо
глядит на меня.
***
Лес в ноябре. Осыпавшийся, чёрный,
как лепрозорий рухнувших надежд.
Графический рисунок обречённых.
Скелет без тела. Кости без одежд.
Отбушевало лиственное пламя
и превратилось в пепел, прах и дым.
Прорехи света робко меж стволами
сквозят намёком бледно-голубым.
Лес в ноябре. Обугленные души.
Заброшенность. Пронзительность осин.
Но ты всмотрись и жадно слушай, слушай,
что этот лес тебе всё тише, глуше
бескровно шепчет из последних сил.
***
Неутомимо, неотвязно,
как будто вправду человек, –
в окно стучатся ветви вяза,
стучится ветер, дождь и снег.
Уж сколько лет и днём, и ночью
стучится в жизнь незнамо кто,
как будто что сказать мне хочет.
Но что?!.
***
Кусочек вяза за окном,
фонарным освещённый светом...
Мы говорим с ним об одном.
(Кто б знал — подумал бы: "с приветом").
"Привет, родной!" И — ветки взмах,
как жест: тревога и забота.
И шепчет, шепчет мне впотьмах
всеутешающее что-то...
"Я видела тебя во сне". —
Кивок и трепетанье веток.
И силуэт его в окне
тихонько глажу напоследок.
***
Кивает мне каждое утро: «Здравствуй!»
А спрошу — обязательно даст ответ.
Качнёт зелёным своим убранством:
Вниз — это «да», влево-вправо - «нет».
Проснулась, смотрю за оконную сетку -
заледеневший бисер дождя
как жемчугом всю разукрасил ветку:
«вот, полюбуйся, то всё для тебя!»
А ночью брезжат в волшебном туманце,
в фонарном мареве неясны:
«Спокойной ночи, и пусть тебе снятся
самые-самые красивые сны...»
Утром воробушкам накрошила,
а вяз улыбается, увидав.
И ветка качается, став пушистой,
похорошевшей от крошек-птах.
Порой мне слышится ропот лёгкий
в листве, чья-то жалоба на судьбу...
А ветка изогнута, как у Лёвки
кисть покалеченная в гробу.
Но чаще чудится шёпот и трепет
родных, остывавших, уставших уст...
И кажется, что понимаю теперь я,
чего хотел от Марины куст.
***
А небо беременно радугой,
лежит на верхушках леса.
Губами ловлю, как патоку,
последнюю ласку лета.
Зелёное братство сосновое,
берёзово-белое царство, -
о древнее, вечно новое,
единственное лекарство!
Лишь ты не обманешь доверия,
не ведая собственной власти.
К деревьям — моим поверенным -
спешу нашептаться всласть я.
Зелёное, жёлтое, алое
в прощальном кружит карнавале.
Недаром когда-то ангелы
вас кронами короновали.
Ах, лето, мой рай потерянный...
Прощай, колдовство факира!
И ветер суровый, северный
холодной взмахнёт секирой.
Но вновь зарубцуются раны те,
и всё будет, как вначале...
Я ваша сестра по радости,
по кротости и печали.
Не все ещё корни вырваны
из прошлого в жизни новой.
О сердце! Ещё не вырублен
твой розовый сад вишнёвый!
Дерево и фонарь
Не найти, хоть город весь обшарь,
памятник такой под облаками:
дерево, обнявшее фонарь
тонкими ветвистыми руками...
Он стоял, высокий и прямой,
золотым подмигивая оком,
а оно листвой шептало: «мой»,
обвивая в трансе одиноком.
Дерево, влюблённое в металл,
на него мечтало опереться.
Высился фонарь как пьедестал,
этим светом было не согреться…
Стыли, как от раны ножевой,
льнущие ладони и лодыжки,
ибо был железный, неживой,
несмотря на искренные вспышки.
Так они стояли много лет,
изумляя встречных раз за разом,
слившиеся в общий силуэт,
но не совпадавшие по фазам.
Дерево засохло от тоски
и на фонаре на том повисло…
Что мне в этих сказках городских?
Нету в них ни логики, ни смысла.
Только вспоминается как встарь,
когда выть захочется белугой –
дерево, обнявшее фонарь,
словно перед смертною разлукой…
***
В лес – не за ягодой, не за грибами,
в лес – ради леса, его самого,
что ни руками не взять, ни губами,
а лишь почувствовать, как своего.
Просто послушать лесову душу,
шёпот деревьев, птиц голоса…
И ничего в нём не взяв, не нарушив,
долго глядеть в лесные глаза.
А человек – не таинственней ль леса?
Сам по себе не важнее ль всего?
Вот и к нему – не за чем-нибудь лезу,
а только ради него самого.
***
Каждым утром она мне машет,
чтоб на сердце растаял ком.
А потом что-то тихо скажет
человеческим языком.
Вот такое случится чудо –
скажет шёпотом на ветру:
я побуду с тобой, побуду,
не оставлю тебя в миру.
Ты поверь, что конец не вечен,
не печаль своего лица.
Тот, кто крестиком неба мечен,
не умрёт уже до конца.
Я добра от твоих дарений
и сильнее день ото дня, –
моё дерево, лепет древний,
корни, держащие меня.
***
Это не мираж, не аппликация,
но какое чудо, боже мой! –
сохранила для меня акация
листики зелёные зимой.
Столько раз соседями калечилась,
граблями кромсалась и ножом,
но тянулась так нечеловечески,
что сравнялась с третьим этажом.
И глядят вандалы тупорожие
на стволы, пронзившие запрет.
Не поймёт ни дворник, ни прохожие,
только мы с ней знаем тот секрет.
Что бы кто бы там ни говорили мне,
как бы ни грозили топором,
но с моей акацией парили мы
над внизу оставшимся двором.
Это всё твой замысел, вселенная,
опыты, забавы ли небес,
чтоб моя красавица нетленная
золушкой взошла из затрапез.
Все деревья, подчиняясь хроносу,
отдали себя ему во власть,
а моя, с таким необщим голосом,
ветру до конца не поддалась.
И смотрю на кисточки влюблённо я –
это вызов, бунт на корабле –
слабенькая, но ещё зелёная,
памятником жизни на земле.
***
Как я люблю деревья слушать –
речь, что понятна и ежу.
А ель стоит, развесив уши,
и тоже ждёт, что ей скажу.
И я ей, улучив минутку,
когда никто не видит нас,
про жизнь свою, как будто в шутку,
пробормочу хоть пару фраз.
Как ели ты любил, любимый…
И кажется порою мне,
что, как и я, тоской томимы,
они стоят, закаменев.
У нашего Дворца культуры,
где нынче оперный театр…
И я шепталась с ними сдуру,
что было лучше всяких мантр.
***
Акация мне веткой машет,
минутку просит уделить.
Непрерываемая наша
родства связующая нить.
Я понимаю этот лепет,
волненье, шёпот и тоску.
Она как будто фразы лепит,
в окно готовится к броску.
Дрожат встревоженные ветви, –
как ты? Ведь мы – одна семья!
Люблю тебя! – шепчу в ответ ей.
Взмах сверху вниз: и я, и я!
Никто уж это не отнимет,
природа вся у нас в душе.
Она достанет и обнимет
хоть на десятом этаже.
***
Деревья кивают, как старой знакомой,
и я улыбаюсь им тоже в ответ.
Иду по дорожке, ведущей от дома,
в надежде догнать ещё солнечный свет.
А свет ускользает… Но главное в том ведь,
как лучик пришпилить потом на листе...
А эти деревья меня будут помнить
и между собой обо мне шелестеть.
***
Я привыкла к потерям
как к дождю за окном,
как к шумящим деревьям
все о том, об одном.
И с утра мне навстречу,
как озона глоток,
этой сбивчивой речи
одинокий поток.
Утешенье растений
и тоска по весне...
Мне приходят их тени
в неразборчивом сне.
Этот шёпот и лепет,
что ласкает и льнёт,
всё разъятое сцепит,
все потери вернёт.
Пусть не в прежнем обличье,
а в каком-то другом –
вечном, солнечном, птичьем,
дорогом, дорогом.
***
Нарушая правила движенья,
я иду сквозь улицы, дома.
И душе как будто в утешенье
отступает старость и зима.
Дерево, хоть далеко до лета,
позами напомнило балет.
Как же это выглядит нелепо –
как поэт семидесяти лет.
Посмотрите, вот оно какое,
рвущееся с птицами в полёт,
старое, корявое, сухое,
а живёт, танцует и поёт.
Наплевать ему, что скажут люди,
только с небом, с ветром разговор.
Вот и я несу себя на блюде
в этот мир, не видящий в упор.
***
Смерть стучится дождём: я вот она.
Жизни лишь на один укус.
И стакан воды, мне не поданный,
губ моих не узнает вкус.
Я не знаю, искать мне где его,
кто приходит, когда усну.
Умереть, обнимая дерево
и вдыхая в себя весну.
***
Моё детство, как дорога мне
память улиц твоих, дворов...
Не осталось камня на камне
от счастливых твоих даров.
Пред глазами мельканье кадров –
всех, что канули в чёрный ров, –
и снесённых кинотеатров,
и разрушенных в нас миров...
Но сквозь дымку от пепелища
вижу то, что ушло давно.
Город старенький, сирый, нищий,
я люблю тебя всё равно.
Проклинаю смерть и разруху…
Но не будем сейчас про то.
Поцелую дереву руку,
пока нас не видит никто.
***
Ты расцвела, акация моя,
лишь для меня, а раньше увядала.
Ты помнишь, как тебя растила я,
оберегала от тупых вандалов.
Ты прутиком, торчащим из земли,
была когда-то, выжившим едва ли.
И мыльною водой тебя от тли
с любимым мы любовно омывали.
Такою хрупкой, чахленькой была,
сгибаясь под метелями недужно,
и вот на радость сердцу расцвела,
когда ему так было это нужно.
Любуюсь я на гроздей белый дым,
молочным чем-то пахнущих и млечным,
и всё вокруг как будто молодым
вдруг стало – необычным, подвенечным.
Я знаю, как теперь себя вести,
когда, казалось, жить к какому ляду, –
назло и вопреки всему цвести
и ввысь тянуться к Божьему пригляду.
Я верю, есть таинственный закон,
что возвращает на своя всё круги.
Как будто где-то свыше есть балкон,
и ты ко мне оттуда тянешь руки.
***
У моей акации в июне
много жёлтых листиков уже.
А недавно лишь казалась юной
в подвенечном нежном неглиже.
Вижу сверху: в зелени за ночку
столько жёлтых пятен и полос...
Как у мамы от тоски за дочку
вдруг седых прибавилось волос.
Не тревожься, я сумею выжить,
я ещё не выжжена дотла...
Словно бы она меня услышать
как-нибудь по-своему могла.
Но когда б я на балкон ни вышла –
вижу, как волнуется опять,
тянется ко мне всё выше, выше,
словно хочет ветками обнять.
Не тревожься, дерево родное,
не желтей так рано от тоски.
Этой ночью поняла одно я:
до чего же мы с тобой близки.
***
Когда встречаю берёз гурьбу,
сквозь нежную их резьбу
как будто вижу свою судьбу,
свою борьбу и мольбу.
Когда встречаю их на пути –
то чувствую благодать.
Ну можно ли дерево видеть и
счастливой на миг не стать?
Я столько вижу в нём своего,
молитву творя в груди.
Спаси меня, дерево, от всего
плохого, что впереди.
Мой корень жизни в сырой земле,
откуда я соки пью.
А ветки – в зелени и смоле
лепечут своё лав ю.
Как сладко холить их и беречь
средь вырубки городской,
и переводить их родную речь
с древесного на людской.
Не трожьте дерево и цветок,
и бабочкину пыльцу,
и выйдет жизнь на иной виток,
и будет любовь к лицу.
***
Дерев обрубленные руки...
Им больше неба не обнять.
Такие все теперь в округе, –
прикажут сверху – исполнять.
Заставить дурака молиться…
Ломать, крушить – у них в крови.
А у деревьев – души, лица,
как ни кромсай и ни крои.
Мои друзья и домочадцы,
они не в силах голосить.
Могли до неба достучаться,
за нас за грешных попросить.
Они нас укрывали в стужу
и успокаивали в зной.
И расцвели ещё бы дуже,
но нету жизни запасной.
Пронзила боль одной иглою,
и мой беспомощен Пегас.
Пришли опричники с пилою,
и цвет защитный их не спас.
Листки проклюнутые клейки –
как по живому вы могли?!
Стоят несчастные калеки –
солдатики всея земли.
***
Нам дерево шумит навстречу,
когда мы чувствуем его
и понимаем эти речи,
другим – неявно ничего.
Так я в тебе иное вижу
и слышу главное без слов,
и становлюсь к тебе всё ближе
поверх голов, поверх полов.
Как дерево я обнимаю,
прижавшись к тёплому стволу,
так мир твой сердцем понимаю
сквозь холод, пепел и золу.
И обнимаю, словно глобус,
я телефонную трубу...
Мне кажется, что этот голос
я буду слышать и в гробу.
Как шум листвы, журчанье речки,
как звуки музыки родной,
я буду слушать эти речи,
понятные лишь мне одной.
***
Одухотворённейшее тело –
деревца, что тянется обнять, –
как оно махало и летело...
Это танец, что нам не понять.
Где такие есть ещё балеты?
Жесты, мизансцены как в кино.
Листья с неба – будто бы билеты
в край, где ждут любимые давно.
Лес деревьев для меня как Мекка.
Кажется, что мы одних кровей.
Хочется обнять как человека
и зарыться в волосы ветвей.
Эта тяга в нас жива издревле –
если нет любимых рук и глаз –
обнимать прохожие деревья,
чем-то так похожие на нас.
***
Сегодня день без строчки. Обесточка.
Каштан, печально голову склоня,
не проронил сегодня ни листочка.
Обиделся, быть может, на меня?
Не пишется мне без его подсказки,
его подкраски, тонкого резца,
каштановой его несмелой ласки,
когда листва касается лица.
Вчера читала вечером Катулла,
а он, не замечаемый, поник,
что на него ни разу не взглянула…
Прости, каштан, ты лучше всяких книг!
Сегодня на тебя вовсю глядела
и понимала с полушепотка,
всё, что летело, пело, шелестело…
и прочитала два твоих листка.
***
Ветер деревья разоблачает,
а тополя всё стоят зелёные,
словно осени не замечают,
к небу тянутся, окрылённые.
Как о вас не сложу строки я,
в мире, дышащем гарью, злобою.
Полюбуйтесь на них, какие:
высокопарные, высоколобые.
Ветер вас не сбивает с толку,
тополя целеустремлённые.
Небесам лишь верны вы только,
только в небо одно влюблённые.
***
Рубят лес, за деревьями мы и не видим его...
Как листву или слёзы роняют, роняю слова я.
В этой горькой любви я уже не ищу своего.
Лес, я щепка твоя, и в потоке людском уплываю.
Рубят связи времён, рубят связи семей и друзей.
Не впервой им рубить всё сплеча, выкорчёвывать корни.
Мир разрушен почти, превращённый в большой колизей.
Но всё рубят и рубят, упорнее, злей и топорней.
Не впервой доверять простофиле вору и вруну,
за чужие владенья бросаться в атаку как в омут.
Вырубают леса, вырубают родную страну,
нет, не любят, а рубят и рубят, и всё по-живому.
***
Мне хочется тепла и воли,
свободы от поклажи лет.
Мне место есть в лесу и в поле,
а в городе мне места нет.
Костра трепещущая пляска,
шумящий лиственный навес.
Нечеловеческая ласка,
глаза, глядящие с небес.
Но я опять впадаю в крайность –
дитя толпы и суеты...
Лес – это странность, это радость,
где души могут быть слиты.
Когда-то мы с тобой бродили
по этим тропкам в тишине,
и никакая Пикадилли
не сможет быть уже нужней.
Защитный цвет так беззащитен,
он камуфляжем подменён,
он в городах на каждом щите,
чтоб показать, как он силён.
И лишь в лесу он непритворен,
зеленоглазый мой кумир.
А птицы реют на просторе
и голосуют лишь за мир.
***
Счастья подлинного, не ложного
не найти в круговерти дней.
Мы живём среди невозможного
и несбывшегося теней.
От былого ключи потеряны,
дали светлые скрыла мгла.
И осталась надпись на дереве:
«Здесь когда-то любовь была».
Не захочешь жить жизнью гадкою,
ищешь где-то волшебный лаз.
Лишь во сне озарит догадкою,
ускользнув из открытых глаз.
Надо в мир из себя выглядывать
как цветок или как птенец.
Там найдётся, чем нас порадовать –
танец, саженец, леденец.
И у деревца безызвестного,
нашим верного именам,
столько общего и телесного,
и любви, неизвестной нам.
Словно бродим с тобой по саду мы,
и стихов моих бубенец
как ответ на вопрос не заданный,
как письмо что в один конец.
На груди твоей руки сложены,
смерть подумала — забрала.
Но я видела, что приложены
два широких к спине крыла.
Эти годы меня не старили,
ибо – нет важней ремесла –
до тебя шесть лет дорастала я
и теперь только доросла.
Далеко до ястреба Бродского,
я летаю невысоко,
но земное, людское, плотское
мне давно уже здесь узко.
Я в меха твоих ласк закутана –
и соломок не надо стлать.
Как мне жаль, что меня такую вот
ты уже не успел узнать.
Ту, вобравшую в клетки крошево
нежных слов из вчерашних дней,
всю в тебя до корней проросшую,
до гранитных твоих камней,
в том блаженнейшем состоянии,
что не хочет другой стези,
ибо видно на расстоянии
то, чего не видать вблизи.
Сном ли духом, душой и телом ли,
от рассвета до темноты
я ищу, что бы день мой сделало,
как судьбу мою сделал ты.
Вспоминаю, сплю, медитирую
или кофе варю гляссе –
встречу нашу там репетирую
на подмостках небесных сцен.
Не однажды уж обманувшейся,
вдруг откроются мне врата,
счастья сбывшегося, вернувшегося
небывалая острота.
Наполняясь по горло строчками,
чашу жизни взяв за бока,
пью я медленными глоточками,
чтоб хватило на все века.
Кто нам дальние, кто нам ближние,
перепутает время вновь.
Покрывалом закроет лишнее,
и останется лишь любовь.
***
Моя любимая картина –
балкон, каштан и облака...
Да не возьмёт меня рутина,
так от неё я далека.
О бело-розовые свечи,
что надо мной сейчас парят...
Как мир войною изувечен,
как жизни жалобно горят.
Я забывать о том не вправе,
когда, когда-то быв людьми,
в зеленолиственной оправе
деревья шепчут о любви.
Я этим лепетам внимаю,
и думаю, спеша сюда,
что их язык я понимаю,
а человечий – не всегда.