МЫ ЖИЛИ...
Валдис Крумгольд - простой рабочий парень и одновременно имя, явление в поэзии Латвии. Его поэтическое наследие до обидного невелико, еще меньше из написанного обобщено и напечатано, еще меньше осмыслено, понято и по достоинству оценено. Мне думается, утраты его текстов велики и невосполнимы. И это тем более обидно, что со дня смерти прошел относительно небольшой период.
Он прожил короткую жизнь - и челове¬ческую, и поэтическую - но интерес к его творчеству, личности - не ослабевает. И это о многом говорит: от нас ушел Человек, обладав-ший глубоким, истинным поэтическим даром. Валдис знал о своей болезни, о ее опасности и непредсказуемости, но не спешил печататься, громко и наступательно заявлять о себе, он жил спокойно, естественно, я бы подчеркнул - вдум¬чиво и просто. Он ценил жизнь и радовался ей без показухи, без надрывов и метаний.
Мы, находившиеся с ним рядом, никогда не вспоминали, даже не задумывались о его болезни не потому, что как-то оберегали его от черных мыслей, совсем нет, просто Валдис не давал повода чувствовать свое положение на краю. Жизнь во всей своей сложности, а сложностей у него хватало, во всем многообразии противоречий, интересов, творческих поисков интересовала его постоянно. Наверное, он был филантропом, хотя кто знает, чего это ему стоило. Наверное, мечтателем, романтиком, немного авантюристом - мы все в то время были немного такими.
Меня и сейчас не оставляет ощущение, что он где-то рядом, что я могу его встретить не сегодня - завтра на Виестура или на песчаной, ухабистой Марияс, да и неважно где - большого, улыбчивого, открытого, обрадованного возмож¬ности пообщаться, поделиться удачно найденной строкой, планами на будущее и просто поговорить "за жизнь".
Валдис не был болтуном, но его многое удивляло, интересовало, он умел видеть необычное в самых простых вещах.
Когда он умер, было невероятно холодно. Лютый мороз опустился на землю и в души знавших его людей. Не верилось, что это произошло, не верилось настолько, что хотелось кричать: "Неправда!" Слезы замерзали на щеках, леденело сердце. Думалось, как же так: еще вчера допоздна мы сидели в узенькой кухоньке В. Вретоса, пили красное вино, оживленно говорили, строили планы, шутили, смеялись, подтрунивали друг над другом и не замечали, что он уходил от нас. Как проглядели, почему не почувствовали, не поняли этого?!
Наверное, потому, что он был такой же, как всегда - свойский, простой, открытый, разговорчивый, интересный. И ранний, утренний звонок А.С.Соловьева я первоначально воспринял как недоразумение: кто может звонить в такое время?! Его слова вызвали шок. Я только повторял: "Нет, не может быть...", но чем больше он говорил, тем жестче я ощущал страшную пропасть трагедии.
После смерти Валдиса для многих жизнь переломилась надвое: до и после. Я из числа этих людей.
"До" - мы все были вместе и как-то спокойно и уверенно шли по жизни среди невзгод и неприятностей, огорчений, разочарований. Мы мечтали, нам легко писалось, говорилось, думалось, хотелось что-то сказать свое, сделать что-то неординарное. Все должно было, непременно должно было, сбыться, получиться. Открытость и честность желаний, помыслов, надежд и раскрепощала, и сплачивала нас в команду единомышленников.
Мы жили радостно и поэтично. Со смертью Валдиса как-то вынужденно, резко постарели душой, притихли, приземлились, остановились с тревогой перед новой жизнью, взглянули на нее другими глазами. Жестоко и бесцеремонно нас окружила проза, которой могло и не быть. Но так совпало, началась горбачевская перестройка, распад. Развал государства неизбежно отразился на каждой семье, в каждом человеке. Творческое объединение развалилось, стало не до поэзии, не до творческих изысков, настало время думать о хлебе насущном, о том, как и где жить. Бывшие члены литобъединения осваивали новые спе-циальности, реально возможные и разрешенные для русскоязычных в нашем многонациональном государстве: грузчика, дворника, рыночного торгаша, челнока. Жизнь всех нас измяла круто: кто-то перестал писать надолго, кто-то - насовсем.
Прошло более десяти лет, как трава, пробились молодые голоса, и рядом с ними по-новому, весомо, узнаваемо зазвучали стихи Валдиса Крумгольда.
Когда-то, чаще всего после литературных посиделок или случайных встреч, мы долго не могли разойтись по домам - гуляли по городу и говорили, говорили. Казалось, надо успеть так много сказать. И мне, и ему. Не успели.
Иногда с ним была Марина. Валдис шел посередине, между нами, медленно, большими шагами в огромных, с закругленными носами, с толстой подошвой ботинках. Высокий, чуть хрипловатый, басил стихи А.Вознесенского (его он любил и многое читал наизусть), постепенно распаляясь и ускоряясь. Марина, чтобы притормозить его, повисала у него на руке, пыталась что-то вставить свое, но он читал, не останавливаясь, до точки или до какого-то своего логического завершения, и только тогда возвращался в реальность, к разговору. Мне нравилось его слушать уже потому, что он не навязывал никаких идей. Но если он их разделял, то это было достойно и внимания, и уважения.
Когда он читал, то, как большая птица, разгонялся для полета, крылья поэтической мысли уже отрывали его от земли, его нельзя было удержать - он должен был лететь. И сейчас его душа парит, наверное, где-то высоко, но где та высота, теперь уже не знает никто.
Обычный рабочий парень, умный, честный, зная о своей болезни, ни в чем не делал себе поблажек. Может быть, поэтому везде был свой: в цехе, в семье, в компании, на поэтических диспутах, встречах. Мне кажется, он жил без мелочей... Ему хватало мудрости быть таким, каким был по сути, по большому счету: умеющим видеть в малом - большое, в простом - сложное и наоборот, в слове - музыку, в поэзии - жизнь. Он был хорошо поэтически зрячим человеком. Придя в ДК строителей в первый раз с робкими черновиками, практически не вмешиваясь в обсуждение стихов других авторов (мог отговориться одной фразой: "Мне все нравится"), он, как губка, впитывал все, что говорилось вокруг и стремительно рос как литератор. Он, как зерно, упавшее в благодатную землю, предвещал богатый урожай.
Вспоминаю его сидящим за столом на литературных вечерах. Стол казался маленьким для него, как ученическая парта, на которой лежали огромные кулачищи творца. Была бы под рукой глина - он бы начал лепить, но оказалась ручка - он стал писать стихи, просто и естественно, как и жил.
Евгений Голубев, г.Даугавпилс