Мой дом был разрушен. Провалами окон глазея,
он мог повториться на лике Земли Колизеем,
но рухнули стены, впитавшие мощь толуола,
и пыльное облако встало над ним ореолом.
Прощайте, дружище! Вы славно на свете пожили!
Над Вами крестами метались огни эскадрилий,
стучали зенитки, осколки ссыпались горохом
на крышу, вошедшую с Вами в другую эпоху.
Я вместе со всеми в песок не бросал "зажигалки",
в подвале лежал на коленях у бабки-ворчалки,
надрывно и сухо она колыбельную пела,
и стены плевались кусками столетнего мела.
Вы это прошли, Вы кряжистее вжались в фундамент,
подвал зачеркнула людская нестойкая память,
плакатик с Мадонной, зовущей меня в добровольцы,
закрученный в трубку, недавно распался на кольца.
Суровое время! Вы тоже глядели сурово
на племя вихрастых шатено- и белоголовых,
и глухо стонали, когда проносились по крышам
ботинки чернявых и тапочки огненно-рыжих.
Прощайте, дружище! Мы с Вами не встретимся снова,
Вы были свидетелем дел Николая Второго,
я тоже глядел на диктаторов чуть не столетье,
выдавливал в них междометие за междометьем.
Не вслух, дорогой! Про себя, чтобы мне не икалось!
И к Вам и к себе у меня одинакова жалость,
но Вас развалили, Вы молча пластами лежите,
а я возвышаюсь, не павший и не победитель...