Зачитать подальше от сессии Мелвиллов-
ского общества, которое будет праздновать
столетие «Моби Дика» в Колледже Уиль-
ямса на уик-энд перед Днем Труда, 2–4
сентября 1951.
Мой дорогой!
Всегда рад о тебе услышать, но это же пригла-
шение Мелвилловского общества, а ты меня зна-
ешь 17 лет и понял, что я не поеду разоблачать
подонков, юбилеющих безукоризненную книгу
небезукоризненного человека,
что мне стыдно уча-
ствовать в мерзости,
лжи и грязи науч-
ных коммивояжеров.
Заметь непристой-
ность текста: «Наш
юбилей удобен так-
же для участников
конференции Анг-
лийского института
Колумбийского уни-
верситета, которая
состоится с 5 по 10
сентября». Вот их
истинное отношение
к Мелвиллу! И вдо-
бавок развязность н
пошлость: как пре-
лестны деревья
осенью, как мило,
что Колледж Уиль-
ямса сдирает с каж-
дого всего по 15 дол-
ларов, как удобно,
что наш юбилей не
совпадает с конфе-
ренцией,– мы поду-
мали обо всех, кроме
Мелвилла,– и как
славно мы провезем
вас в туристском ав-
тобусе по беркшир-
ским холмам, и дом
писателя будет от-
крыт, и перья его на-
точены и ножичек
вычищен, и всем уда-
стся забыть, что здесь
он прыгнул выше се-
бя, а однажды сва-
лился в канаву на
этой самой дороге и
чуть не угробился –
об этом мы можем – должны – умолчать, наше дело –
еда, заседания, развлечения,
ибо надо подумать о самом главном: у каждого есть семья,
может дети (как у него), а может, только жена или мальчи-
ки, – о чем еще умолчат в речах? (ты знаешь, о чем говорят
в кулуарах или в застолье шепотом, ты бы сказал замогиль-
ным шепотом из-под старой надгробной плиты, колючая про-
волока плюща в ней пробилась сквозь трещины) – даже в
твой юбилей мы должны притворяться, что сами что-то да
значим, мы обязаны отрабатывать хлеб наш насущный, а по-
тому изволь не сердиться, когда мы твоей рукой будем по-
хлопывать по плечу друг друга,
ведь кто, как не мы, кто, как не мы, сошелся во имя твое,
кто, кроме нас, еще помнит, что год назад исполнилось ров-
но сто лет твоему хожденью по узкой холодной комнате с
одним окошком (ты понял, какие мы точные?), и мы вой-
дем в эту комнату с окошком на белый север за несколько
суток до Дня Труда – так удобнее избежать дорожных за-
торов, и кому, как не нам, предоставят гостиницу и кормеж-
ку?
Обо всех подумали, кроме него, ему выдадут порцию
болтовни, нам – цыплят; наш автобус мог бы избавить
его от ишиаса – но что мы можем теперь поделать?
Зато мы его изучили, нашли ошибки, прочитаем ему
мораль и даже позволим себе похвалить его мудрость.
Он был мудрый. Все исчезает
в стеклянном море –
десяток летучих рыб
(дельфинов и не было),
два очень глупых кита
разбрызгивали пророчества...
Зачем он сто лет назад
поселился здесь, подобным себе
наливал деревенскую кружку
молока и в это же время
гонялся за недостижимым?
Июль
над глубинами Сигсби
«Лусеро дель Альба»
водоизмещением 500 тонн,
200 000 погонных метров красного дерева,
двадцатипятилетний капитан,
потомок негров, индейцев и, может,
какого-нибудь испанца,
Орестес Камарго.
Герман Мелвилл
взглянул на погоду, сказал себе:
нигде нет земли и ошибся,
хотя реи могли по-прежнему
вынести его вес (185 фунтов,
глаза голубые, волосы каштановые,
телосложение крепкое – он знал,
что знания
всего навсего строят корабль, находят
координаты, указывают
курс и гавань; что знания –
не работа ума, но лишь равнодействующая
внешних сил, союз моря и неба
(или земли и неба), история
Египта или Америки.
(По вечерам на баке болтают,
пускают бумажные кораблики,
спрашивают, почему живописцы
интересуются облаками, отчего он
не хочет писать «Моби Дик»)
А выводит имя
Пьер: мир уже сдвинулся
на норд-норд-ост и сдвинул его...
Честь и совесть
мне не позволят
с такими болванами
сесть за стол –
когда-то мы с тобою и Гарри
за тем же столом в том же зале
увидели, как измещалась вода,
когда в нее погружалось чудовище,
общество!
Эти Гарвард и Йейл,
словно Осса на Пелионе (или,
как сказал не такой великий,
как ты, но все же очень великий,–
который не знал
ни строчки из Мелвилла: «Это стоит
пяти Оксфордов, помноженных
на десять тысяч Кембриджей!»
О если бы эти твои нахлебники
могли понять, что поэты
несутся с такой скоростью,
что лучше посторониться,
не то задавят; что труд поэта
не знает уик-эндов.
Передайте мои проклятия всем и каждому,
когда они усядутся на разнокалиберные
подушки своих задов,
или вежливо поросите
(я не вежливей с ними, чем он: он вот-вот
пришвартуется к Пенсаколе и убежит из нее
на этот проклятый уик-энд),
вежливо попросите о самом простом, попросите
не врать:
попросите кого-нибудь сообразить,
каково быть на Среднем Западе сыном пастора,
вместо чтения книг ворошить сено
(съедутся и начнут разглагольствовать,
что стихи ныне прославленного человека
написаны так небрежно, что в наши дни
их стоило бы переписать заново),
пусть автор книги о нем признается,
каково работать в огромном городе,
в спальне, подальше от слишком шумных детей
и слишком доброй жены, каково издавать
книги великого человека и получать
ученые степени, высокий оклад и мечтать
о местечке в Гарварде, в Йейле, в белом ките,
хотя и в этом университетике ректор
ценит его на вес золота.
В докладах каждый оратор
повторит слова предыдущего
(хотя у него на войне погиб сын,
а черный мир – не белый кит),
новый оратор, новый редактор
болтает о демократии и прогрессе
и держит нос по ветру, сортирует
оттенки некоего вещества
(теперь не тридцатые годы – тогда
и надежда была понадежней, и взгляды пошире),
но приприте его к стене и спросите,
какого же черта он делал карьеру
и тискал статейки в дрянных журналах!
(Как много света
этот черно-белый Орестес
пролил на демократию!)
Вчера с трибуны вы видели
широкий ассортимент задов
ваших коллег по празднеству.
А я не хочу досаждать и его потомкам,
и тем, кто любит его, как домашний доктор,
и знает, как он вынашивает в себе свою мать,
как долготерпение перерастает в ненависть,
и, зная, скрывает диагноз от пациента,
где бы он ни был.
(Спичечная коробка со спичкой-мачтой
весело пляшет в прибое,
стремится к берегу.)
Они задушат тебя в объятиях,
но при этом конечно забудут,
что на свете только одно
достойное Мелвилла общество,
где чтение книги спасает жизнь,
и никто из этого общества
не придет на ваши банкеты –
ни Натаниэль Готорн,
которого Мелвилл любил,
ни Реймонд Уивер, который
любил их обоих за то,
что они любили друг друга.
У тебя есть право на дружбу друзей,
ибо ты оценил стариковское ковыляние
и забрал себе сундучок и книги.
Ты, как доктор, которого я люблю,
доктор встанет рядом с тобой
и скажет слово за Мелвилла и за меня –
ему посреди Атлантики
пришлось удалять аппендикс,
и он на досуге прочел
книгу о море, и держит курс
на Полярную звезду, и скальпелем,
как рулем, направляет корабль
прочь от Калипсо
по разрешению
бога торговли.
И все-таки, умоляю вас, не влезайте
в гнусный салат – его приготовили
гнусные повара!
Не слушать же вам блестящего умника,
такого блестящего, что можно подумать:
он знает, о чем говорит;
а он публично будет лепить ярлыки
пантеизма и героического начала,
он вам нарасскажет о том,
чего вы не прочли по занятости;
он убедит вас (софизмы лгут безошибочно),
что Мелвилл не был профессионалом,
не обладал ментальностью зрелого человека
и поэтому как дилетант
всю жизнь боролся – нет, не с самим собой –
нет, вовсе нет –
Элизабет – тише мыши – поставила там за дверью
обед, может, мне пообедать? Работа не клеится,
и какого черта мычат коровы, и что заставляет
вытягивать фразы по горизонтали, когда я
точно знаю, что такое тайфун?
Он вас оболванит, он выучил слово «миф»,
его эпитеты льются так плавно,
что вы уверитесь: Мелвилл –
гибрид таланта и безрассудства
(то же можно сказать о парне,
который в шестнадцать досиня, досмерти накурился марихуаны:
«Эй, Джексон!» –
и швырнул свои кости –
он тоже был из читателей,
возносил алтари свои выше
крыши (пишущую машинку
на дерево) – и распластался
на медунице, золотенькой,
муравей, умер
с сознаньем победы,
как будто главное – избежать
могилы в Бронксе и самому
избрать себе кладбище!)
Вы будете слушать и даже поверите:
«гибрид счастливчика и мучителя».
И только вы с Гарри
не поверите, зная,
что этот фокусник
сам ничего не знает,
не знает, что суть дела
не в том, что перо и якорь
лежат на могиле писателя –
равно как на всех нас, –
но в том, что, пересекаясь,
перо и якорь рождают
движение, каждый миг
меняют его направление,
как менял направление тот,
о ком разглагольствуют в этот
уик-энд...
И я говорю вам:
вы знаете сами, как он на вас посмотрит,
он вам не скажет ни слова: он уже все сказал.
«Letter for Melville», 1951.
Перевод А. Сергеева