Скрипучи, шатки лестничные марши,
чердачные потемки глубоки.
Так и живешь, и без вести пропавшим
становишься. Иные колпаки
с лужеными блажными голосами
всё неуемней в трафике тщеты,
но ты свои раздолбанные сани
уже убрал, уже спокоен ты.
Да, твой колпак нехитрого покроя
и допотопен, и небросок, но
он не прикид гремучего героя
чумеющего пира за окном.
Очнувшись от загульного наркоза,
увидишь – там, где был имперский град –
облезлый Колизей, где бродят козы,
и всюду готы рыщут и галдят.
Их тьмы и тьмы – калигул околотка,
урядников, державных упырей,
чьи в пиршествах натруженные глотки
слышны уже за тридевять морей.
Но чем велеречивей грохот века,
объявшего нас всех до одного,
тем больше пустованье человека,
вернее, запустение его.
И пропадаешь без вести в избытой
провинции, где воздух невесом,
где вечерами слушаешь The Beatles
и благовест, пропав в себе самом.
Всё выше в одиночество, всё ближе
к безмолвной и беспамятной реке,
и гул эпохи душной и облыжной –
ничто для колпака на чердаке.