(рассказ на самом деле принадлежит перу моего отца, Виктора Глонина)
Я заметил его невзначай, по скулению его.
- Во, хе! Щенок. Ты, паршивец, небось, голодный?
И почудилось, что маленькое животное в ответ на неделикатный вопрос просто плюнет в мою разъевшуюся, громадную физиономию.
Он забился в «аппендикс» - нишу, где переплетение цеховых труб холодных и отопительных вод - подачи и обраток - и десятки сказочно-корабельно-штурвальных вентилей создавали абстракционистский, непроходимый железный отврат: там даже опытный, рисковый немец-сантехник Витя Шнапс крутил краны медленно, с опаской, обороняясь каской и газосварщицкой бронекурткой: углы, торчашки и нарезные штыри грозили ужасающе, неминуче.
И вот в этом ржавом месте, которого боятся даже покойники, и устроился мелкий зверь, спасаясь.
Его отвергла стая сторожевых собак. Как самого слабого, малоимущего - бесперспективного. Рвать зубами начали.
И он скрылся - безымянный невыкормыш. Туда - за хаос железов, под капель вечно неправильных прокладок.
И лег помирать. А чего еще? И, вообще, обидно. Даже заскулил тихонько - так, сам для себя, поплакать бывает?
А тут дядька идет - старый, лысый, невыбритый; с пузеньком, хохочет - ясно, сытый, гад. Сволочь. И глаза от обжорства красные, вурдалак, сразу видно - сало жрал.
А это я как раз шел. Щенок же не знал, что я кажусь себе немного симпатичнее, чем ему.
И, гаденыш, гавгавнюк, стал меня облаивать.
И лай его был так тонок, нахален и жалок, так похож на выступления Президентов Грузии и Венесуэлы, что я, прикинув - какое имя звучит комплиментарнее, назвал щенка - Уго Чавес!
Я подсознательно угадал, что если б назвал его Саакашвилем - щенок бы не выжил.
В принципе, рассуждая, существовал вариант - назвать его Гитлером или Жириком - а и послать расейским фашистикам да скинхедам, но, думаю, песик предпочел бы простую собачью смерть, чем вырасти бешенствующим отморозком.
Нет, я считаю, Уго Чавес - замечательное имя!
А вот если пятилитровую баклажку разрезать аккуратно, то получается преотличная, легкая, изящная, с переливами, собачья миска.
Уго Чавес полюбил эту миску с первого взгляда, с первого всхлёба, обнаруживая свою мелкобуржуазную сущность латиноамериканского пошиба.
Стоило наполнить посудину супом с размоченным хлебом и поставить ее в преддверие трубных чащоб, выскакивал дикий зверек, ухватывал зубками край миски и пер ее задом наперед, боком и даже передом пятился - таща пищу туда, вглубь, в дебри, в недоступную гущу ветвящихся труб.
Его, Уго, можно понять.
Вот - я налил в миску супу.
Вот - поставил блюдо на бетонную плоскость авторемонтных мастерских.
Вот - вроде бы, без видимых колебаний, пододвигаю чудесное блюдо в сторону угочавесской территории...
А суп-то вкусный!!
А если, черт в ребро, чинарик в ковшики, я дрогну, и в сей момент супчик сам и закушаю: что тогда Уго Чавесу достанется? Фиг без масла ему останется!
Нельзя медлить! Надо выпрыгивать и хватать свой шанс. Надо свой шанс умыкивать, да поглубже.
И Уго Чавес, расплескивая целительную бульонную жижу, теряя хлеб и драгоценные куриные мозги и косточки, утаскивал главное - миску, с тем, что в ней уцелело по дороге.
«Президентские» кущи - «аппендикс» - располагался ровно посредине между входом в мою мастерскую и рабочей курилкой.
К началу каждого кормления зверя в курилке собиралась масса народу: шофера захлопывали дверцы своих самодвижущихся монстров, слесаря прекращали крутить гайки, специалисты откладывали в сторону хитрые инструменты и прикрывали свои лавочки: все устремлялись покурить.
Неспешно рассаживались на скамьях, закуривали, обсуждали качество и количество пород в Уго Чавесе, заключали пари: каким местом, лысиной или задницей, напорется нынче на железяку старик-кормилец?
Действительно, пролезть невредимым сквозь металлические джунгли, чтобы схватить треклятую собачью миску - настоящий экстрим.
То есть, когда за ней ползешь на четвереньках, матерясь и отплевываясь от щенячьих поцелуев - полбеды.
Но пятиться, уже овладев миской, дрыгать задней ногой, чтобы нащупывать преграды, и одновременно отбиваться от сатанеющего Уго - без яростной, самозабвенной борьбы он посуду не отдавал никогда - кошмар ужасов.
Однако, публике из курилки - и партеру, и галерке - представление определенно нравится.
- Атас, Палыч, слева штырь!
- А ты щенка укуси, Палыч, чтоб не лез!
- Правей, Палыч, правей, влево руль выворачивай!
- Тормози, Палыч, сникерсни!
Наконец я выбираюсь из звериной пещеры.
Наливаю из домашней литровой банки суп, крошу хлебушек, посыпаю сверху окорочачьи косточки и хрящинки, а в центр композиции помещаю кусочек сала.
Блюдо готово и ставится на пол.
Налетает вихрь из лап, ушей, зубов и хвостов, и угощение, под гогот и посвист курилки, исчезает в преисподней.
Коллектив постепенно привыкал к Уго Чавесу. У щенка начали появляться первые, робкие поклонники; и мне приходилось выметать из «аппендикса» подброшенные ими тазовые ребра, позвонки и бивни вымерших динозавров.
Уже и в курилке раздавались одобрительные реплики:
- Смотри, лапы широкие, здоровый лось вымахает...
- Хороший будет псина - злющий!
Я прямо остолбенел. Что это за чушь собачья - «злющий»? Уго Чавес - милейший, добрейшей души гуманоид.
По утрам я только открываю тяжелую дверь ангара, в котором расположены мастерские, а щенок уже летит навстречу, машет лапами и ушами совершенно свободно, потому что вентиляторная сила хвоста позволяет ему почти не касаться замазученного бетона.
Я прохожу к своей келье, а Чавес кружит вокруг в дикой африканской пляске и, не в силах сдерживаться, Уго орет, как собака:
- Старик пришел! Это мой собственный старик! Я его приручил для себя!
Ну, разумеется, чужаков он облаивал. И делал вид, что вот-вот сейчас цапнет за лодыжку, артист.
Но представте, господа, что вы - прапорщик в семнадцатом поколении. Вы на посту, а по вверенной вам территории шляются шпионы и диверсанты: что ж, вы даже разок в воздух не пальнете для острастки? Будете, господа, стоять, и смотреть, и терпеть, и грызть собственные ногти?
Нет, братишки, в жилах Уго Чавеса кипит настоящая, честная, солдатская кровь.
Однажды, злосчастным утром, щенок не вышел меня встречать. Лежал в своем убежище, в бетонной ложбинке, как тусклая тряпочка.
- Уго! Уго Чавес, ты чего это, а? С ума сошел?
Щенок с усилием поднялся, пошатываясь, побрел к моей правой ноге, лизнул ботинок, потом в расстройстве махнул хвостиком и, развернувшись, удалился. И повалился в ту же ложбинку. Затих.
- Отравили, ироды! - ахнул я.
И метнулся к курилке.
- Мужики! Быстро вспоминайте: какая сволочь третьего дня скандалила насчет Уго? Быстро! Быстро! Может, найдем противоядие...
- Ну да... Был такой... - закатив глаза, силясь, сказал Тимур, корифей коробок передач. - Машину на ремонт ставил. Да, да! Полез под машину, а там щенок нагадил. Он и вляпался. Очень ругался. Нельзя, кричал, животное так перекармливать - сильно большие кучи получаются.
- Да нет, - помотал шевелюрой Жаке, маэстро дизельных движков. - это не отравили. Это - чумка. Это от без прививки. Чумка.
- И чего? Ничего никак? Кранты, что ли? - меня охватила злоба и я смотрел на маэстро, как на председателя военно-революционного трибунала.
- Кранты. - приговорил Жаке. - Но можно попробовать водку.
Послали за водкой.
- Ладно. Я буду его держать, - согласился Адмирал, цеховик-радиаторщик, гений лудильных работ. - Но раскрывать ему пасть и водку лить будешь ты сам, Палыч. Тебя, может, и не цапнет.
Я вытащил безвольное тельце щенка.
Адмирал надел рабочие перчатки двойного брезента и наложил руки на Уго Чавеса.
Раздвинуть челюсти удалось без особых усилий. Зверек не сопротивлялся, а только косился в неможении:
- Не мучали б вы меня, братцы...
- Молчать, щенок! - прорычал я и вылил стакан водки прямо в его черный зев.
Уго захлебнулся, стал глотать, содрогнулся, как начинающий пьяница, и закатил глаза:
- Вот теперь точно отравили...
- Эх, - сказал Адмирал. - Половина зря пропала - разлилось...
- Вечером, перед уходом с работы процедуру повторим, - предупредил я, относя щенка на место.
Но Уго Чавес уже не слышал. Не желая даже закусывать, он погрузился в беспамятство.
Два дня Уго отказывался от пищи, молчал, лежал неподвижно.
В курилке усталые мужики вяло материли погоду и начальство. Время от времени переругивались меж собой, но, опять же, без настроения, без блеска, без искры. Даже непобедимый, громовой хохоток Адмирала прокатывался по ангару редко, невесело и неубедительно, без децибел. Скучно было в курилке.
Вдруг выяснилось, что Уго Чавес был народным любимцем.
Два дня люди шли нескончаемым потоком к ложу больного.
Шли не с пустыми руками. Косточки, булочки, яйцо, конфеты, гусиная лапка, горбушки, горбушки, горбушки, полпирожного с ярким следом откуса, лапша по-флотски, прелестная куриная головка, плов в заботливо расправленном целлофановом пакете, чипсы, творог... - многое, все, чем богаты холодильники, несли Уго Чавесу - даже колбасу.
Мастер участка ТО-2 припер полный тазик костей и объедков.
- Гости были. - оправдывался он, вываливая приношение к стенке. - Много гостей. Пускай песик покушает.
Но песик не кушал.
Он даже не смотрел на холмы чудных деликатесов, на батареи обрезанных баклажек, наполненных свежайшими борщами и супами, не смотрел на любимую игрушку - мой старый, порванный, не нужный теперь и Чавесу, башмак.
Кончалась, набирала мрак рабочая пятница.
- Значит, так, - внушал я щенку, жестко клацая зубами для бескомпромиссности. - Сейчас я иду домой. Сюда, на работу, приду в понедельник. Ты понял?
Щенок шевельнул ухом. Понял.
- А сейчас, при мне, без «не хочу», ты попьешь молока. Чтоб я сам видел. Молоко тебе необходимо, ты понял, зараза такая!
Вдруг Уго Чавес поднял голову и посмотрел на меня странно, остраненно, печально.
- Не суетись, старик. Видать, судьба. Я тебя, старик, оттуда, сверху, охранять буду.
И отвернулся.
Я шел с работы и горько жалел, что я атеист.
Даже слов молитвы не знаю, а только мотивчик. И то - смутно, смутно.
«Иже еси на небеси...» - складно. Тонко!
Господи, если Ты есть, Отче наш всемилостивейший, это ж какой Скотиной надо быть, чтобы уморить болезнью Уго Чавеса, будь проклята чумка Твоя...
А в понедельник!...
Ум-ца, дрица, гоп-ца-ца! Ой, люли да оттудыть!
Уго Чавес! Несется! Как новенький!
Чудо. То ли молитва моя подействовала, то ли водка.
Мысленно, но горячо, благодарю на всякий случай обоих.
Чудо, чудо, Чавес! Пляшет, здоровенький, веселый.
Надо сходить в церковь, свечку поставить. И молитвенничек какой-нибудь купить - с правильными словами.
Подхожу к шумной, гогочущей курилке. Здороваюсь.
- Глянь, Палыч, - говорит Савва, колдун и эквилибр автопогрузчиков. - Щенок твои носки нюхает и кайфует.
- А щенок - наркоман! - кричит Максат, диагност и чародей автоэлектричества. - А Палыч в носки дури насыпал! Вот тот и тащится!
Здоровое, рабочее ржанье грянуло, словно пушечный салют. Солирует, конечно, победный, громовой хохоток Адмирала - так, что со стальных потолочных балок ангара сыплется сухой птичий помет.
Весна! Скоро Пасха.
На Пасху выпью водки, схожу в церковь.