Если бы всё сбывалось, что обещалось–
было бы можно с небом общаться на равных,
Равновеликими были бы наши грехи и потери,
И оставалось бы только считать себя главным из главных,
Но не случалось – пришло, и печалуясь,
Стоя на вихлой развилке, трепещешь и дремлешь,
Словно увидел медведя в купе деревьев,
В тёплом малиннике, в зное пчелином и сонном,
И от испуга забыв о мужестве древнем,
Снова к деревьям или в кусты колесом,
Вмиг, прямиком, делая заячьи петли,
Вплоть до того что глаза от пота ослепли,
А ведь ХОЗЯИН и сам перепуган настолько,
Что и ему только снится берлога, как койка,
Тихая заводь громадного хоббита-гризли,
Там он забудет о людях, что грозно нависли
Над ледяною судьбою охотника, умницы,
Зверя-малинника, кто отраженьем любуется
в горной реке, где лососи трепещут хвостами,
где он по бурной воде хлещет лаптями
Грозных когтистых лап с полметра
(конечно, преувеличил,
у страха глаза велики, кто видел – услышит),
Так почему-то и с глянцевой с виду любовью,
рифм не боюсь – допустим, лихорадка со зною,
Что настигает внезапно, как пьяный преступник,
из-за угла, из пределов, нам недоступных,
и наступает великая эта болезнь,
Чем-то похожа на сон, очень тихий, волшебный,
Схожая с грозным приступом лихорадки,
Или стихами в потной школьной тетрадке,
Или...
Да ни на что не похожа!
Плотная дрожь, до обморока или до смертной рогожи.
О, ты, великая, с Неба могучего
к нам приходящая страсть!
Ты, как падучая, и остаётся пропасть
в жарких объятьях твоих, в легендарной Итаке,
Где ожидают тебя зловещие знаки,
Где заповедано биться тебе за святую Любовь.
«Сим заповедаю вам: да лЮбите вы друг друга»,
в храме начертано по окружью,
лишь возвигни очи горе,
в поднебесье – и святая подруга
явится в пылком и дерзостном сне
К тебе. То есть ко мне.
Я люблю тебя. Днесь и поныне.
Аминь!