голова отбивает ритмы, рифмы. крики
возникают или уже возникли.
и сверкают цветы в глазах,
но чуть-чуть поникли.
это страх,
что она в душу его проникнув
всё разрушила там.
а в руке стакан.
а в стакан - сто грамм.
а сто грамм - к рукам
и внутрь.
и ещё сто грамм,
чтобы было над чем шутить
придурошным докторам.
типа:
- печень-то, батенька,
ни к чертям.
обмывали часто?
- откачайте. а разговорчики - не сейчас.
он глядит на небо. небо в июльский час,
как причал - там кричат капитаны, и там бренчат
на созвездиях юнги звёздные и стучат
по кормам кометы.
и кого-то ждут прекрасные сеньориты.
и кому-то пишут стихи поэты.
и какие-то корабли навсегда разбитые
о своих любимых горестно так молчат.
он глядит на небо. небо в июльский час -
как Парнас.
а ему б не щурить ослепших глаз.
не глядеть так, как будто это всё в первый раз.
возле стен,
среди грёз -
в толщу самых далёких звёзд,
в их священный пласт.
как огромный красивый мост -
его нежность к ней.
она же его погост.
он приляжет.
потом растянется в полный рост
на асфальте у дома, где она гасит свет,
где она закрывает шторы, как чьи-то веки.
ничего - он клянется! - прекраснее в мире нет,
чем её силуэт через длинные пальцы веток.
а потом - до себя пешком. и холодный пот,
прошибающий в полсекунды: её украли
из его головы. говорили, мол, так пройдёт
без таблеток, гипноза и без холодной стали.
и ведь не обманули! тихо кровать вздохнёт.
улыбнется Морфей и потащит в чужие дали.
он себе пробормочет: vaya con dios, darling*.
и уснёт.
* ступай с Богом, дорогая