Южный город допекает солнце:
хоть бы тень или навес какой…
Магазинчик старого японца
в улочке возник передо мной.
Вдалеке с мечети ранним утром
стон молитвы стлался по земле.
Скрипнула калитка. И как будто
подражая сонному мулле,
амадины в клетках раскричались,
запевая гимны дальних стран.
Азиат, прищурившись, вначале
поглядел на мой пустой карман…
Не серчай. Я просто поглазею.
Сам я рад несчастному рублю.
Может, я тебя
и эту землю
с самым нежным холодом люблю,
самым ледяным и равнодушным,
потому что в звёздах пустоты
кто и что мы? – лишь мясные туши
на крючке обмана и мечты.
Мы с тобой присядем на циновку,
выпьем чаю из цветных пиал.
Я забыл к родному дому тропку,
ты чужбину сердцем приласкал.
Расскажи, потомок самураев,
про страну, где с палочек едят.
Я ведь ничего о ней не знаю
и любому слову буду рад.
Расскажи, как пробегают рикши,
про японок в белых кимоно;
как на воздух с черепичной крыши,
рассыпаясь, падает вьюнок,
где, сквозь деревянные решётки,
навевая дхармы и покой,
огненным
живым китайским шёлком
обцветает изгородь весной;
и про что там
птичьи переливы,
Дзинцу-гаву плавно переплыв,
говорят витым гравюрным ивам,
падающим ветками в залив?
Блудный сын пологих дальних пагод,
мне спастися в вере не помог
и безбожно обманул когда-то
пафос верно выбранных дорог.
Мы хотя с тобой и иноверцы,
но по цвети сакур и берёз
плачет одинаковое сердце,
как журавль -
без жалобы и слёз.
Не курлыкай, глупое! Заглохни.
Не впервой на жалость нас берёшь.
Всё равно былой любви ни крохи,
ничего назад не возвернёшь.
Наши города теперь далёко.
Издали навряд и отличишь,
где там Киев, где там Фукуока…
Что же ты молчишь всё и молчишь?
Птицелов, без слов споём давай-ка,
сам я стал почти буддистом-дзен.
Есть у нас на это балалайка,
а у вас – трёхструнный самизен.
Всё равно, в каких далёких странах,
сколько с кем ни грейся у огня,
ждёт твоя холодная нирвана
в Царствии небесном и меня.
Лавр,
предназначенный для супа,
расплетённым да'нтовым венком
вздрагивает в садике.
Пасутся
пленные павлины под окном.
По газону, как землечерпалка,
сложный механический завод
запустив, ступает черепаха
трудоёмко, словно луноход.
И стоят в аквариуме сонном
красные драконы, как флажки,
в беспорядке зыблются вазоны,
фикусы, флаконы и силки,
а по ним, столешницам и сеткам,
по стене – рассыпал, как пожар,
полевые яркие соцветья
палевый магический фонарь.
Было мне легко и беспричинно
уплывать в медлительный рассказ:
«…там такие мудрые мужчины,
там у женщин кожа как атлас.
Донимают, видятся ночами:
криптомерий затишный лесок,
припортовый гам Иокогамы,
девушки лимонное лицо,
сад камней у низенького дома,
где в куртинах – грот из тёмных глыб,
а над крышей, крытою соломой,
в праздник флагов – цветь бумажных рыб…»
Ручеёк покоя и беседы
между нами в воздухе журчит.
Дзынькнут иногда велосипеды,
проезжая мимо. Посвистит
и умолкнет в клетке, чистя перья,
птица сильф небесной красоты.
Еле слышно шелестят деревья.
Тяжесть роз несут, смирясь, кусты.
Я подумал: счастье не навеки,
и любовь проходит, и беда.
Родина
в хорошем человеке,
как душа бывает – навсегда.
Навсегда покинувшие гнёзда,
чтоб чужое место обживать,
мы толчёмся в сумраке, как звёзды,
как деревья, сбившиеся в сад.
На земле
тяжёлой, как больница,
в тесноте бетона и стекла
мы живём как маленькие птицы
в поисках кормёжки и тепла.
Странные бывают, - я подумал,
пробегая взглядом по цветам, -
иногда сюжеты в жизни: будто
вовсе недоступные словам.
Попугай кричал и клянчил корму,
чтоб клевать с протянутой руки…
Я ушёл,
нечаянно знакомый
этому посёлку у реки.
Мы, бродяги, к разному привычны,
но потом я часто вспоминал:
с чем-то близким сердцу
старый птичник
меня долго взглядом провожал.
Дождь пустился как-то зло и сразу,
и одной из выбранных дорог
я скользил по непролазной грязи.
Я хотел заплакать
и не мог.
Лишь подумал мельком: неказисто,
как-то грубо в крупных городах
мы живём, грызёмся, гоношимся,
с визгом размножаемся, как крысы,
расстаёмся с жизнью без труда.
И, гудок услышав, понял : близко
мой вокзал.
Пора идти туда.
…Через год – я снова в тот же город:
скука несусветная. Курю.
Думаю: зайти, что ль, к деду с горя?
Может, птицу синюю куплю.
Улочка знакомая, как проза
жизни. В розах изгородь опять.
Скрипнула калитка. Но на просьбу,
можно ль птицелова повидать,
«нет, - сказали, - извините, помер.
Целый год никто не вспоминал…»
А вдали
всё так же пело море
и мулла по-птичьему кричал