Ах как зрела земляника под ракитовым кустом,
ах как жаворонок плакал в необъятных небесах.
Ах как шла по чаще дикой Лена в лифчике простом,
а за ней ломился Раков в шлёпках, майке и трусах.
Раков трясся, Раков падал, причитал, что заблудились,
что погибнут, несомненно. Раков плакал тяжело.
Был он склонен к эскападам, наш манерный амариллис,
но на девушку на Лену это не произвело.
Лена слышала сигналы, гул мотора, шорох шин.
Орентируясь легко, Лена шла на юго-запад…
Кто же знал, что озерко переходит в камыши,
и тропинка чуть видна, а по ней придётся драпать
от поэтовой жены, этой старой негодяйки.
Бац, явилась рано утром, а звонила, что – в обед.
Потому они должны были так, в трусах и в майке,
не закончив камасутры, уходить в седой рассвет,
и в тумане потеряться, точно ёжик и лошадка.
И на Лену – вся надежда, Раков просто никакой.
Да, полюбишь тунеядца – знай, что будешь по посадкам
резво бегать без одежды и с ободранной щекой.
Вот и трасса. Тут же Лена тормозит невзрачный форд.
Стали, стёкла опустили. «Стольник», – так вот, без затей.
Лена пробует мгновенно устанавливать раппорт,
мол, откуда деньги, милый! Только лифчик для грудей!
Мол, бежали через лес мы от нагрянувшей жены,
как пошла б она по следу, и – поймала б, и – развод.
Но из форда ржут скабрезно, типа, бабки всем нужны.
Намекают, что уедут, что уедут, что вот-вот.
И тогда певец любви, чуткий, томный, нежный Раков,
бравший рифму на излёте, рвавший душу за добро
наклонился к визави и сказал: «Ну нет дензнаков!
Вы натурой не возьмёте? До ближайшего метро».