Из тех, кому идет быть голой и лысой. Но не стрижется и носит растянутые свитера. Не нашел ничего лучше, чем влюбиться. Феромоны, запах зеленых яблок и что-то еще. Что-то на пересечении взгляда и жеста, что-то между Кейт Мосс и Сфинксом. Похожая на «Fuck» в речи английской королевы. Похожая на слезы жалости в глазах садиста. Джаз в доме умирающего. Смех в пустом коридоре. Не вру – идеализирую.
***
Случайно. Между делом зашла. Сидели – смеялись. Холодильник бурчал, музыка – фоном, пепельница пухла. Вошел. Незнакомый. «Привет – Тебе тоже». Кошачьим инстинктом: *надо отводить глаза*. Не смотреть…Не смотреть! Но чья-то идеальная рука потянулась скинуть пепел – ненормально красивые пальцы. И неосознанно, не успев подумать – прямо в лицо. Зря. Хлопнуть ресницами, как вспышкой Canon’а. Сразу захотелось, чтобы красивая и умная – до восхищения. И тут же страх – не остановлюсь. Заткнуться и валить. «Нет-нет, мне правда пора». Из неосвещенного угла кухни – «ну пока» - холодной каплей за шиворот. И всю дорогу до дома повторять только «нет…нет…нет». И глупо улыбаться.
***
Улыбаюсь и первой, и второй. Первая у меня рыжая и курносая, на каблуках, но с испорченными велосипедным спортом икрами, зато маникюр-педикюр всегда при ней. Вторая – в очках и с диссертацией за плечами, как по шаблону – очень маленькая грудь, вопреки шаблону – очень хороша в постели. Сплю с обеими, чередуя «день – через два». Повысили зарплату – повел пол-отдела в бар – теперь на какое-то время я избавлен от приступов зависти. Наутро с похмелья еле успел среагировать на светофор, прочертил две волнистых линии на дороге, в сантиметре от старого «Форда» благословил тормозные колодки, водителя мудаком обозвал, конечно. Чтоб самому не быть названным. Ха, реально испугался, что сдохну, но успел подумать о той – не помню, как зовут. Да и неважно как – главное, что успел подумать. Тебя каким заклинанием вызывают? Телефон-то спрашивать было неудобно. Нелепо. Глупо. Зачем? А если показалось, что Сфинкс? По памяти – как лимон на прокушенную губу. Не вру – передергиваю.
***
На этот раз почти случайно. Хорошо просчитанное, женское «почти». Показать себя, интонируя, жестикулируя, подбирая слова, поправляя волосы и макияж. Как на экзамене, как на сцене, как будто голая в толпе людей – и надо держать марку. Но на кураже – легко и весело. Не помню ни слова – помню голос. Плохой знак. Еще хуже – глаза в глаза. Отмазка – чтобы найти недостатки. Недостаток. Хоть один. Чтобы без иллюзий. Нет. Слишком неприкрыто. Нервно. Много смеюсь. Он только улыбается. Проигрываю. Создать много шума вокруг. Чтобы отвлечься и отвлечь. Побольше дыма и людей. А в конце – вдвоем. И тишина ненарушаема. Страшно и «нет…нет…нет» в голове и отводить глаза. По-книжному глупо. Ну и бред. Почему молчит? Домой. Спокойно. Спокойно. Без этих идиотских судорожных вдохов.
***
Хотел спросить: «может, подвезти?». Ведь хотел же. Даже почти сказал. Слова крутились в голове и повторялись с разными интонациями, как плохие актеры перед зеркалом. Но она даже и не смотрела на меня. Бог ее разберет – может, кто-то ее там ждет, а я как…Как кто? Поэтому просто «ну пока». Ну и ладно, подумаешь. Тысячи таких на улицах, куча таких. Таких? Куча? Да похуй. Снять с ручника, переключить drive, перещелкнуть фары и вперед-вперед-вперед – шоссе, фонари, деревья. А было бы круто… Хватит, что за нытье. С двумя бы разобраться, но вместо оргии заваливаюсь в одинокую кровать. Снится или видится, как запрокидываешь голову смеясь. Странная, какая-то подбитая у тебя поза: неудобный стул или нервничаешь или обнадеживающе пьяна? Не разберешь отсюда. «Сменю имя, открою свой бар и буду красиво стареть» - о чем это ты говорила? Но я тебя забуду через неделю. Не вру – обещаю.
***
Дни, дни, дни. Сплю днем, работаю, читаю, гуляю, ну телек еще. Ночи…Из темноты кто-то тянет гнилые руки, кто-то в черном мусорном пакете ползет по коридору, тени сгустками, отблески, стуки, шепот. Скребут длинными грязными ногтями по стенам, нависают прямо надо мной. Сдаваясь, включаю ночник. Каждые сорок минут вскакиваю как от пощечины. Кто здесь? Не помню, сон холодной каплей стекает по виску. Злюсь. На себя, на темноту, на страх. Ночью можно поэтично писать, тривиально пить и долго трахаться.
Все как в плохих фильмах, как говорят в плохих фильмах. В ожидании топора. Даже сидя в пошлом кафе с друзьями: красные диваны, американские плакаты по стенам, огромные бургеры с картошкой и дешевое пиво с димедролом, неосознанно родные шутки и лица. Весело. Преддверие зимних праздников. Но даже они с улыбкой: «Заметили, что все тупорылые ужастики начинаются именно так?». Приношу с собой ощущение надвигающейся беды.
Туда не хожу. Не думаю о нем. Только иногда, не признаваясь себе, вкручиваю его образ в мысли. Как все банально на словах. И также – в жизни.
***
Костюм новый – slimfit. Теперь отрабатываю его с 9 до 9. Поменял первую на третью – немногим лучше – шило на мыло, на самом деле. Наорал на друга – заработался в конец. Течение жизни – нечитанные ежедневные газеты выблевываются из ящика. Весь стол изрисован какой-то ерундой – привычка во время телефонных разговоров. Наши столичные пробки – по три часа с работы – курю в два раза больше обычного, так что мутит при выходе из машины. Вторая хочет, чтобы бросил. Ну да…ну да…Точно. Надо что-то думать с отпуском. Погреть жопу на пляже или сломать ногу в горах? Слишком много работы. Тушу и тут же прикуриваю новую. Не вру – ною.
***
Неистово черно-белые. Без тональных погрешностей – исключительно свето-тени. Две девушки на одном стуле, облокотившись друг на друга – две музы, застрявшие в канаве: 50% - rock’n’roll’а, остальное – балет. Парней трое: 1 – в костюме и узком галстуке, наливает в стаканы, трет уставшие глаза, руки трясутся от смеха. 2 – правит бал: не может заткнуться, черная футболка, узловатыми пальцами по щетине + заевшая пластинка *кого бы трахнуть*. 3 – незаметный: мешки под глазами, опухшие веки: «Вы бы хоть занавески повесили, а то палитесь с начала улицы».
Красные глаза означают только уровень свободы.
- Заряжай еще.
- Может, все-таки, в покер?
- Бля, достал ты уже.
- Куда ты такой огромный режешь?
- Мне что-то херово.
- Проблюйся иди.
- Мне домой пора. Завтра в 7 на работу.
- Крыша поехала?
- Как-то поехали в Калугу – к другу на днюху, залезли на крышу какого-то сарая, и нам приспичило…
- Так что, в покер?
- Я спать.
- Все нормально? – хохот разгоняет вонючий дым.
Рвано-балетными шажками до большой кровати. Ужасное леопардовое постельное белье, жарко, виски стучат о подушку, и только мысли режут мозг: где он? глаза и руки Почему я здесь? притон и приют Почему не с ним? страх и азарт Вдруг, то самое? мечта и иллюзия Сильно зажмуриться, потянуться до дрожи, вытянуть ноги. Скрипнула, тихо, но решительно закрылась дверь. Запахло пустотой, рукой скребнул по спине, щетиной к шее:
- Не спишь?
3 секунды на раздумье:
- Нет.
Не плакать. самоотрицание.
***
Все вокруг понимающе щурятся друг другу – как будто это так просто, типа они все знали с самого начала. Ты наконец-то объявилась: уставшая, но так стараешься быть цветной. Этим похожи, этим и зацепила – униженное высокомерие. На лице – бликами решимость сорта «death or glory». Ночь как танец. Отстающим шагом задеваешь пустую бутылку рома – разбей тишину. Разворачиваясь на мысках, открываешь форточку. Ладонь плавно – на стол, потом по-паучьи вздрагивает, нервно закуривает, а выдыхаешь дым, как дух – долго, спокойно, выстрадано, не моргая. И резкий поворот шеи прямо на меня – контакт – чувствую взгляд, как порыв ноября, даже чуть отклоняюсь назад. Но входят остальные:
- Там такой дождь – просто жесть! – мокрые лица, какие-то липкие, ненужные слова.
Ты, выдержав паузу, начинаешь говорить о природе – о погоде, киваешь, улыбаешься, пожимаешь плечами, кривя ключицы. И вроде все, как обычно, но твое лицо – как за секунду до триумфа. А я не могу не смотреть – как лисенок на приближающиеся фары. «И, кажется, вот-вот она его собьет…». И, прости, я дергаю ручник. Хватаю первую попавшуюся горячую ладонь и по ускоренной программе: «тебе налить еще?», «ты видела, какой у них потрясный вид с балкона?», «у тебя сказочная улыбка!», «покатаемся по ночному городу?». А ты также киваешь головой, также улыбаешься, все также жмешь плечами, все также кривя ключицы, и только скорбная складочка стекает по лицу. Танец закончен. Ты упала. Я не вру – я спасаюсь.
***
Все в порядке. Говорю вам, все круто. Нет, не плакала, с чего бы – просто забыла накраситься. ****ь, все нормально, я же сказала. Я не ору. Не, не приду – дел много. Подожди, а кто будет? Ладно, может, заеду попозже. *Идиотка*.
Сидит. Кайфует сам с себя. На меня – с удивлением. А у меня все О.К. – хер тебе. «Привет-ну-привет». Перемирие – звуки ни о чем. Кто первый соскочит? У нас могло бы быть все, но что-то такое о книгах, о Кубе («да-да, умирать – только туда»), о праздниках – даже смеемся. Parabailarlabamba. Все хорошо.
- Платье поправь.
Что? Испуг…надежда…а…может…все-таки… какого хрена. Все песни Beatles, нелепый Чарли с тросточкой, моими одинокими чашками с кофе можно по кругу обставить всю Землю. Хорошая мина при плохой игре. Держать. Держать!
Всепонимающая, самодостаточная улыбка. Красивая рука на моем пугливом плече – при других обстоятельствах – шедеврально. Бы.
- Я пошутил – расслабься.
Все нормально. Сейчас найду ухмылку – и вообще будет отлично.
Это потрясающе. Это грань с прозрением. Женщины всегда слишком противоречат себе, чтобы оценить и измерить степень восторга, любви, опьянения, счастья, в конце концов. НО за оргазмом всегда следует рвота. ВСЕГДА. Всегда, всегда, всегда. Поэтому то, как тебе хорошо сегодня, надо мерить тем, насколько тебе будет плохо завтра. Истина в похмелье. Не моя мысль, но ее надо написать на небе, чтобы каждый мог просто поднять голову и прочитать. 2 фразы надо написать на небе: «За оргазмом всегда следует рвота» и «Ос-то-чер-те-ло!». Эти вечерние готические тени родом из Германии.Das ist fantastisch , вещь в себе, BMW, один единственный собор и тени. Молчаливое переживание трагедии, очередное попрание идеалов, убрали волосы с лица и дали по носу. Спокойно, без надрыва, без слез, без стихов – взгляд в никуда, астрал, будда, непротивление, стелется туман, тихое море тумана, как сон, жалость и нежность неба во мне, меня ничто не волнует, я больше не волна. Я отражение зеркал друг в друге, я притяжение и отталкивание магнитов – абстрактное и очевидное, сила и пустота, то тупая ебля, то платоническая влюбленность.
***
Веселье ни о чем. Жмемся по скользким красным сиденьям. Tutti-frutti, Potion №9, огромные вывески, полные стаканы, разноцветные трубочки, капли льда превращают рассыпанный пепел в болото.
- Официантки – прелесть.
- Официантки или их юбки?
- Их синтез!
- Жалко, что ты гей.
- Пошел ты!
- Бля, смотрите, негры-деды Морозы!
- Афро-американцы-деды Морозы.
- Господи, они еще и танцуют!
- Апокалипсис сегодня.
Ты гонишь. Себя – в угол. Алкоголь – по венам. Лицо – маска. Бровь – удивленно, левый уголок губ – презрительно. Выбираешься через чужие коленки – на улицу – поговорить по телефону, широко улыбаешь губы по дороге.
Тоже выхожу – вроде в туалет, но, в основном, чтобы твои пьяные глаза не попали в беду. Слежу за тобой сквозь стеклянную дверь: такая маленькая в этом большом мире, вздрагиваешь от холода, облокотившись плечом на украшенное новогодними огоньками дерево. В волосах отражаются праздничные блики. Мимо попарно проходят люди – смотришь на них, как на невиданных зверей, что-то устало втираешь в трубку. Заканчиваешь разговор, убираешь телефон в карман, закидываешь голову к небу, будто призывая стихии, широко вдыхаешь. Боковым зрением замечаешь меня – вся подбираешься, как перед прыжком. Я, как в невесомости, кидаю слова в открытую дверь:
- Хорош мерзнуть.
Что-то отвечаешь, но мимо проходят полупьяные в зимних куртках, в тупом гоготе.
- Что ты говоришь?
И ты уже без концепций, без моделей поведения, без карнавала, без психологических ходов, без намеков – отчаявшаяся правдивость:
- Что, ****ь, происходит?!
- В смысле? – Я очень пытаюсь тянуть время, понять, что говорить. Не готов так прямо. Сам еще не понял. Что-то сильное, противоречащее само себе, остерегающее само от себя. Хочется обнять, в любом случае. Хочется уйти, по-любому.
- Ты меня понял, придурок! Какого хрена? Что за бред?
Руки твои опущены вниз – самое время стрелять – ты не успеешь закрыться. Промахнуться невозможно. Музыкальный автомат вытягивает милую мелодию «I wanna be mommy’s girl», огоньки моргают белым, я прострелю твою грудную клетку прямо здесь – между этим кафе и этим забором. Три, два, один.
- Ты в говно. Не позорься и иди внутрь.
Я не вру. Я не вру
***
Но переживи миг.
И переживи век.
Переживи крик.
Переживи смех.
Переживи стих.
Переживи всех. (Федерико Гарсиа Лорка)
Нет-нет-нет, когда я закалываю волосы назад и ставлю на стол стакан для окурков, я не верю, что кто-то живет. Все улицы пусты, не горит ни одно окно, ни одна машина не заведена – везде тишина. Планета пустынна и неподвижна. Белый лист под моей рукой потенциально способен на все. Воздух комьями кружится по светлой комнате, все киви в вазе, кожа немного отходит от мяса, пот смачивает корни волос. Признаю, мне хочется вылить на пол сотню ведер краски, измазаться в ней, валяться в ней, сучить ногами и дрыгать руками, орать и хрипеть об огромном, орхидейно-приторном, ржаво-железном, солено-остром. О том, что умещается в сложенные ладони. О том, во что, как в фантик, обернута моя Земля. О том, что я сгрызаю с пальцев. О том, что я обкусываю с губ. Особая грань преломления: один взгляд – и все пепельно, затерто, смутно. И в то же время так много крови, так горячо, так жива. Я бы передвижным театром, на каждом углу, всем встречным, без единого кофе-брейка плакала бы и смеялась – весенняя вода с ароматом нарциссов. Но так ведь не делается – каждый из вас мне так скажет и посмотрит тем самым взглядом моего авторства – «напыщенная, высокомерная жалость и щепотка насмешки». Ничего не может быть на свете хуже, чем страх, дикий страх, что в любую минуту может рассыпаться эта уверенно великолепная башня – защитница от мира, которую ты годами, всей душой, бесконечным усилием. Красивая, стройная, с дизайнерскими флагами и профессиональными трубачами может в пыль, в прах, в ничто, без письменного упоминания, без указания на картах. У всех вас, проецируемых на задней стенке моей черепной коробки, у вас, законтаченных искрами в вязком желе моего мозга и где-то еще – в грязном чердаке над лестницей ребер, куда я заглядываю редко и неохотно, – у всех вас одни и те же невыносимые глаза. И в том, чтобы промолчать, кроется какой-то важный смысл, высокий, возможно очень принципиальный, непонятный любителям психологии для обывателей за 80 рублей/книга. Гармония в деструктивности. Анархический буддизм. Кажется бессмысленным, но по ассоциации, подсознательным чутьем, сводящей ступней и проглоченным комком можно понять
Уже сто раз было. Неполное предложение. Без подлежащего. Без надлежащего. Без принадлежащего. И даже без лежащего. Это кажется, что больно. Фантомно. Обусловлено нервным характером и природной демонстративностью. Хочу платье с витрины, хочу машину с картинки, хочу фигуру, как у нее. Плевать. Чай на недовесенней кухне пахнет ванилью, корицей и яблоком. Зловещий шум холодильника, оглушающе марширует стрелка настенных, windows заканчивает свою работу с погребальной мелодией. Порыв – занавеска – стакан – дребезги – слезы. Смою пыль с глаз до пустой головы, вспухшего носа и детских решений. Потом будет пустота, которой жить, я знаю, невозможно, пока – злость. Злость животворящая, с активной позицией, с готовностью на смену жанра, с обнаженной грудью и флагом в руке.
***
Нет, ну ты так говоришь, как будто можно о чем-то еще кроме секса и бухла. Между поисками знакомых имен на сайте МЧС среди погибших и раненых и cерыми провалами сознания на заре дня есть смысл только в том, чтобы трахаться и пить. Где-то между полупереварившейся жратвой и гниющим мозгом есть во мне останки русской души с ее вечными вопросами, поисками смысла и ненавистью к себе. Но я работаю над ее искоренением. Хотя бы в этом я преуспею. Лицемерные попытки прикрыть зияющие дыры своей сущности картинками Пикассо и страницами Кортасара меня смешат и злят одновременно. Да-да, еще можно поспорить, где ставить ударения – тоже мучительно-прекрасное занятие. Настолько, что блевать тянет. Настолько, что хочется надеть самое короткое платье и широко расставлять ноги в метро. Настолько, что хочется страйками сбивать мудацких пешеходов на сфетофорах: загибающихся старух, ожиревших мамаш и быдло-мужиков. Или застрелить пару десятков идиотов в универмаге. Только трасцендентно-пьяный сгусток человека точно знает, чего хочет. А остальные ищут правильные ответы в «Что делать?», «Кто виноват?» и «Войне и Мире», которая кстати не стоила бы и утренней вони без Долохова с его ром-геройством. Так что давайте заткнемся уже по поводу всей этой высокой херни. Давай уже, схвати ее за волосы, выругайся перегаром, ударь по жопе и постарайся вдуть по-жестче. А ты – хорош мяться, размажь окончательно свою тушь, влажно улыбайся и прекрати делать вид, как будто тебя волнует что-то кроме того, чтобы снять колготки. Тусуйтесь и размножайтесь. Это весна, Маугли. Каменный зуб в ее красный цветок – и дело с концом. А то, как дети: ПикассО, ПикАссо…
***
Только что зашло солнце. В 18.51, если верить Яндексу. Март, как мог, пытался разжалобить эту каждый год такую вечную зиму, мерзким дождем умолял дать уже наконец возможность всем страждущим влюбиться или окончательно сойти с ума – по желанию. Но когтистая хладнокровная истеричка все стояла на своем – дергала своим северным рекламные вывески и полы всем надоевших черных пальто. И мы сидели по своим прозрачным коробкам, вонзив уставшие, блестящие глаза в грязные сумерки. Думали о чем-то своем, циклично гоняя по кругу одни и те же мысли, смотрели в окна и ничего не видели. Бессмысленно ловили свои темные, контурные, безликие отражения в стеклах. Вдохнули весну только наполовину, и от недостатка кислорода не могли развивать мысли, недоговаривали предложения, бросали все дела на полпути, оставляли все проблемы до выходных, а потом – до следующих и так далее. Плевать на пожарища, аварии, смерти в новостях – все ждали только прогноза погоды. Ну и каких-нибудь очередных праздников. Я слушала всякие страдальческие песни и никак не могла расплакаться. Потом надоело, и я перестала слушать. Пленка-дымка в глазах казалась уже почти нормальной, апатичная плита придавила собой весь город или, может, это миллиметры ртутного столба. Word устал исправлять миллионы опечаток, чашки бились по несколько раз на дню, терялись ключи, телефоны и расчески. Ничто не пугало, ничто не радовало, мы были в коконе из этого нелепого межсезонья: по инерции улыбались, куда-то шли, занимались сексом, не могли заснуть, не могли проснуться, не чувствовали вкуса и запаха и все чего-то ждали. Какой-то отмашки, после которой перестанет казаться, что все твои действия состоят из кадров мульти съемки – какой-то адски замедленный хронотоп кончится, и жизнь поймает свой обычный ритм.
***
И уже никаких платьишек и завитушек. Черные узкие джинсы, дорогие футболки, бледная помада, темные очки на пол лица – being a stylish lucky looser. И уж конечно выбрать новые духи – самые дорогие и без упоминания «love», «flirt» и тому подобной хрени – минималистский темный флакон с изысканным запахом денег. Я так хочу. Парижская пыль, лондонское небо, питерский ветер – не подходи ко мне.
***
Конечно, греет, что при тебе можно не краситься и ходить с немытыми волосами. Тебя не напугать моими ушными палочками и тампонами. Ты знаешь, что и у принцессы есть мешок с грязными носками. Ты ржешь, когда я ору. Ты терпишь, когда я курю и молчу до утра. Ты делаешь скидку на моих демонов и миришься с тем, что в своих секретных мечтах я хочу совсем другой жизни. Ты сквозь пальцы смотришь на мои романы с Сартром, Фаулзом и Беттани. Ты не спрашиваешь, кто был до тебя. Ты стебешь меня, когда я провожаю взглядом других мужчин. Ты делаешь вид, что не замечаешь, как меня передергивает от одного конкретного имени. Ты, видимо, классически меня любишь. Очевидно, что у тебя много плюсов. Не представляешь, как это меня бесит. Особенно бесит, что в день, когда надо будет подводить итоги (мыслимые, немыслимые и бессмысленные), все без исключения подделки, даже самые дорогие, встанут на колени перед оригиналом.
***
Все это выглядит дерьмовей некуда. Я уже давно об этом думаю, и теперь заявляю во всеуслышание: дерьмовей просто некуда. И ты, и твой огромный нос, и вонючие майки по всей квартире, и глаза уже у тебя ввалились от бухла. ****ь, я серьезно – посмотри в зеркало. Какое уж там «нормально»?!Прекрати щелкать этим сраным пультом – бесишь меня! Нет, не засыпай, ты и так уже проспал часов тридцать, наверное. Валяешься тут, как vagabundo! Кто-кто…бомжара сраный.
*боже, когда я перестала прикрывать глаза на первых аккордах «wonderwall»?..*
***
«Когда в самый разгар веселья падает из рук бокал вина…» И тогда ты остро чувствуешь конец эпохи: просперити-однодневка. Все преходяще, все уходяще. Мечты и желания сносят крышу, замыкают каждую мысль, а потом становятся просто воспоминанием, всего лишь еще одной зарубкой на дереве Робинзона. Как в учебнике по психологии, ожидание-внимание-память. Memoria. Страсть по будущему, жалость о прошедшем, а где же наше настоящее, мой хороший? Об этом можно каждую ночь на протяжении года, можно выпить все бухло из круглосуточного на углу, можно деградировать до соседства с сумасшествием, можно прочитать все столичные библиотеки, можно объездить весь мир – не так уж и много в нем стран, можно щелкать тесты на iq , но это ничего не изменит. Даже сочинение про князя Андрея, даже «золотой приход» и рождение ребенка – фуфло и имитация истины. Все становится памятью. Помнишь, как в «Cats»: оглушающий медный аккорд тарелок и «Touch me! It’s so easy to leave me all alone with my memory…». Только лишь из-за памяти. Из-за образа, принесенным каким-то новым, но таким знакомым ветром. Ни один бокал в мире еще не разбился просто так. И если ты знаешь, с какого именно момента все пошло не так, значит с вероятностью 90% ты сам виновник. А теперь уже поздно. Есть, видимо, возраст, после которого уже не приходят новые рифмы, не начинают жизнь с понедельника и уже не так просто отделаться от следов похмелья.
***
Не пришло. Обновление и возрождение не пришло. Конец фениксу. Хоть сорок лет жди на крыльце без ступенек – не придет. Значит нам не о чем говорить. Значит – в один конец. Тринадцать часов, чтобы забыть свое настоящее имя. Тринадцать часов на прощание с собой. Тринадцать часов, чтобы научиться только наблюдать. Тринадцать часов на убийство мечтаний. Тринадцать часов, чтобы свести пафос до нулевого уровня. Решение, какое бы оно ни было, принято. Bienvenido, muchacha.
***
Вихрь молока и кофе, закручивающийся в чашке, и первая вспышка солнца сквозь синий воздух ударяет по волнам.
- Знаешь, когда я вижу такие рассветы, мне кажется, что ничего не важно. Что природа такая великая и бесконечная. А мы – ничего не значим. Мы будем перегнивать в гробах, а восходы будут все такими же невероятными. И природе все равно, вижу ли я это. Природе плевать на зрителей. – загорелая брюнетка в красной в разводах юбке и белой рубашке полулежала на пляже, откинувшись на локти и зарываясь пальцами босых ног в неправдоподобно белый песок. Сигарета в ее обветренных губах дергалась вверх-вниз, пока она говорила. Песок был в жестких от солнца волосах и на юбке, но она не стряхивала его.
- Да-да, а на закате ты думаешь о любви. Это нормально – всевышние манипуляции. Так задумано, вроде бы. – пожилой мужчина рядом с ней готовил лучшее на острове мясо – с самого начала работал у нее в ресторане, а в свободное от работы время любил ее. С трогательной нежностью стариков, еще помнящих свою молодость, с всепрощающей гордостью отцов за своих непутевых, но великолепных детей.
- Думаешь? Тогда стоит ложиться до заката и вставать после восхода. – улыбнулась и переложила сигарету в другой уголок губ.
- Кэйнд, девочка, тебе надо отдохнуть: уже скоро открывать, а ты еще не ложилась.- морщины на его сухом лице проступили явственнее, глаза чуть заблестели от бьющегося в них солнца.
- Не спится. – и без всякого перехода – А у нас там, наверное, сейчас сирень, яблони, вишни, птицы всю ночь напролет и сильные теплые дожди.
- У вас там только и разговоров, что о погоде да о нефти. И все-то вам не спится. Чуть что – сразу не спится. – с обвиняющим недоумением покачал головой и бросил горсть песка в воду. – Пить надо меньше, и спать будете нормально.
- Не ворчи, Алваро – со смехом прижалась широким лбом к его теплому плечу, он безотчетно запустил темную руку с белыми ногтями в ее волосы, гладя по макушке – На том свете отоспимся.
***
К вечеру начали собираться постоянные посетители. Правда, Алексито сидел с десяти утра. Он был американцем, но почему-то это скрывал. Хотя один раз, напившись, все-таки проговорился, но на следующий день успешно забыл об этом, а ему никто и не припоминал, и все с удовольствием продолжали слушать его байки о Париже. Алексито писал книгу. Он, как многие, упивался заманчивой иллюзией того, что, если будет просиживать штаны в барах до закрытия, то его найдет слава Хэмингуэя или кого похлеще. Но он был милым, искренне восхищался тем, как местные воздушно относятся к проблемам, и его все любили, поэтому делали вид, что его книга уже написана и он – всемирно известен. Ему было приятно, а им не составляло труда.
- Как наш шедевр, Алексито? – Она проверяла ряд бутылок, чтобы заменить пустые.
- Творческий кризис, Кэйнд – не знаю, в кого влюбить главную героиню – он картинно опустил голову на ладони.
- А ты ни в кого не влюбляй – она же главная героиня. Надо будет – сама влюбится – подмигнула ему, повязала оранжевый платок на голову. – Еще кофе?
- Ты – фея, Кэйнд. И у тебя лучший кофе, – оценивающе наклонил голову, улыбался, зарисовывая что-то в альбоме.
- Никогда не верь мужчинам, тем более словоплетам, – поправляя идеально ровные скатерти.
Часов в 5 вошла Инэс. Прямая, худая, как всегда в черном платье, на высоких каблуках, ниткой черного жемчуга в два оборота и с выражением стойческого принятия любой судьбы. Она уже 12 лет ждет, пока умрет жена ее соседа Амадо, и они наконец-то смогут быть вместе. Инэс и Амадо любили друг друга с детства, но в разгар какой-то бытовой ссоры Амадо женился на «проходимке» Элене – та как-то неправдоподобно быстро родила ему двойняшек. Амадо не раз умолял Инэс стать его любовницей, прилюдно признавался в любви и клятвенно обещал развестись, но Инэс была непреклонна и ждала. Ждала спокойно, с достоинством, бесстрашно и пока, к сожалению, безрезультатно – Элена была здорова как бык.
- Здравствуй, Инэс, сейчас принесу меню – одним своим видом, сосредоточенным, безупречным, траурным, она вызывала уважение – все, кто знали ее, чуть привставали, когда она заходила в помещение.
- Хорошего дня, Кэйнд – на ее тонких губах всегда была еле заметная вежливая улыбка, но единственный человек, которому она, видимо, все-таки открывала свою тоскующую душу, была рыжая болтушка Долорес, просто неприлично неподходящая на роль soulmate. Каждый день Инэс долго изучала меню с красиво выведенным названием «El perro negro», но из раза в раз брала одно и тоже – морской салат и коктейль с черным ромом. И каждый раз Кэйнд колдовала над салатом, пытаясь по-новому его оформить или добавить что-то необычное, чтобы хоть каким-то образом раскрасить добровольный траур женщины. Инэс проплыла к столику у окна, Алексито смотрел на нее исподлобья, будто побаиваясь этой решительной верности. Кэйнд всегда было интересно, как изменится Инэс, когда Амадо наконец-то вернется к ней, поэтому, солидарная с большей частью города, она желала Элене какой-нибудь неизлечимой и желательно скоротечной болезни.
Через несколько тягучих от зноя минут в лучах краснеющего солнца и клубах дыма, с мужской трубкой в зубах в ресторан ворвалась Долорес, ругаясь на кого-то оставшегося снаружи и одновременно здороваясь с посетителями.
- Всем привет! Вот увидишь, акула отхватит тебе полжопы, жалкое ничтожество! Кэйнди, красотка, мне – как обычно! Нет, ну вот же козел – весь в своего папашу-придурка. И моего табачку, милая! - Инэс за своим столиком заулыбалась шире, не отводя взгляда от окна. – Привет, дорогая! – она звонко чмокнула Инэс в щеку и уже тише что-то быстро заговорила. Казалось, что все ее движения в несколько раз обгоняют мир вокруг. Она была очень сиюминутная, со своей пышной фигурой, рыжими кудрями, большим красным ртом и очень эмоциональным лицом – вечный двигатель разноцветного калейдоскопа, крутящегося на предельной скорости. Говорят, она сидела в тюрьме за убийство, но точно никто, очевидно, кроме Инэс, ничего не знал. Сама Долорес ни отрицала, ни подтверждала слухи, правда иногда отбривала особо разошедшихся мужчин:
- Поосторожнее со мной – говорят, я убила человека. – и громко, со вкусом смеялась.
Зашли пятеро туристов, лупоглазо озираясь, как в зоопарке, и неуверенно пытаясь говорить на испанском. Кэйнд шепнула Сол – молоденькой официантке, чтобы она улыбалась пошире и достала ром подешевле. Алваро шипел мясом на кухне, Алексито скрипел карандашом в альбоме.
***
Уставшая, Кейнд улыбалась, пока расплачивалась с грузчиками, которые привезли продукты и ящики бутылок. Завтра 20 мая – все будут пить, танцевать и распевать дурными голосами «Гуантанамера» - выручка огромная по местным стандартам, веселье запредельное, правда, можно и не пробовать закрываться на ночь. Солнце садилось, но духота стояла адская. Она села на крыльцо и вытерла лицо подолом юбки. Голубые, фиолетовые, оранжевые и красные от заката волны мерно бились о берег – ожидаемо, как стук сердца.
- Сол, иди сюда – помоги мне. – дружелюбно и лениво улыбнулась Карибскому морю, но вода ответила сильным порывом ветра, принесшим особенный запах.. .Запах стольких многотонных, незаметных лет. Запах, с кровью вырезанный и выброшенный у трапа самолета. Запах счастливого смеха и надежд на будущее. Запах осторожных взглядов и нервно-навсегда сплетенных пальцев. Запах весны, который бывает только после очень длинной зимы. Запах совсем другой страны – принципиально нелепой, ничего не объясняющей. Запах навсегда ушедшего. Запах детского ужаса от слова «навсегда». Запах всего, чтобы могло бы быть. Запах из параллельного времени, где все по-другому. Но солнце скрылось за горизонтом, и теперь пахло только едой с кухни.
Ну и черт с ним. Ну и черт с ним.
- Сол! Где ты шляешься? Иди сюда!
***
Я прав, когда не нужны ничьи советы. Я прав, когда не чувствую вины. Я прав, когда думаю о будущем. Не правда ли, я прав?! Что ты хочешь? Шрамов, бутылок и визга тормозов? Писем, наркотиков и истерик? Что? Что я должен сделать? Затащи меня в постель, претворись беременной, скажи, что хочешь быть друзьями. Но не смотри на меня с фотографий женщиной французского лейтенанта, как будто больше не будет солнца. Все это слишком картинно. В моем ежедневнике нет такой главы. Задумавшись, накручивай волосы на палец, морщи нос, улыбаясь. Пусть все будет, как 2 месяца назад. Хочу, чтобы параллельно. Хочу пастельными тонами. Обойдемся без китча. Жизнь – дьявольское отродье, сумасшедшая старуха_ведущая_кукольного_шоу. А мы все – как у Кафки: каждому по одной букве, и дорога к Замку выстлана трупами. Усложняя процессы, я почти срываюсь с крючка, как будто убегаю от предрешенности. Нахожу причину, на которую можно будет свалить неудавшуюся жизнь. Становлюсь немного интересней. Моя супер трагедия – нелепый анекдот. Два встретившихся самоубийцы начистят друг другу морды за более широкий карниз. Я представляю тебя в шляпе, на черной машине, с вековой улыбкой, скользящей все дальше и дальше. Идеал красоты замкнутый в точке на горизонте. Я не вру – я рву полотна.
And this epitaph is the aftermath, yeah I choose my path, hey, come on, Kath,
He's a lawyer, he ain't the one for ya
No, the moon ain't romantic, it's intimidating as hell,
And some guy's trying to sell me a watch
And so I'll meet you at the bottom of a bottle of bargain Scotch… (Tom Wains)
Да-да, именно там мы и встретимся. На одной глубине наши грязные ногти будут царапать кожу друг друга, а порочные сухие и кровоточащие губы по-детски тыкаться, куда попало. Шептать и орать, мешая мат и поэзию, как в ярких подростковых мечтах. Пройдя огонь, водку и канализационные трубы, высохшие, бледные, с мочалкой вместо мозгов, с больной печенью и разбитым сердцем. Ласково тронутые гнилью, мы увидим друг друга глазами прошлого – как будто Титаник опять на плаву, и позолоченные перила лестницы скользят под нежными молодыми пальцами, и зеркала славят нашу красоту, и волосы пахнут океаном – как будто все еще впереди, как будто слизистая не сожжена до дыр, голос не похож на рык, а руки не напоминают цветом плесневелый сыр. Мы забудем все, что узнали за время путешествий по кладбищам и норам. Зачеркнем все философские высказывания наших собутыльников, смоем всю блевотину притонов и грязь падений, сотрем время и взгляды прохожих. Станем как дети: голыми, чистыми, с большими и солнечными глазами, нежной кожей и загадочным, потусторонне-веселым смехом. Волшебные, мы не будем больше врать.
2011 год