Слишком яркие огни. Слишком блистательные улыбки. Телефон не перестает орать настоебеневшие песни. Да ты и платье от сорочки не отличишь. Да тебе Davidoff и Winston – на один вкус. У тебя ресницы объема какого-нибудь mascara super plus – что с тобой разговаривать! 600 рублей для тебя – предел мечтаний. И тебе никогда не снилась вечность. Давай, бездарность, произнеси своим тухлым ртом его имя: «Шервуд. Шеееервуд». Merci, милая – считай, в этом было твое земное предназначение. Иди и показывай свои коленки в другом месте.
Это есть человек. Он производит хорошее впечатление, потому что от него приятно пахнет. Чем-то неопределимым. Чем-то абстрактным. Как будто какой-то идеей. Он никого не убьет. Его никто не убьет. Если кто-то и влюблен в него, то не очень сильно. У него нет жизненной трагедии, а если и есть, он не знает об этом. Иногда только чувствует. Он умеет с видом знатока смотреть на бильярдный стол и тонко шутить в компании. Он ненавидит попадать в дурацкое положение, но на такой случай у него есть высокомерная улыбка. Его ночи пока нежны, хотя дни бывают убийственны. Мастера говорят, надо убрать автора и рассказчика из повествования, чтобы текст был самостоятельным. Мастера как обычно несут бред. Потому что время историй и сюжетов прошло или как там у вас – кануло в лету. Нет у нас больше историй, ничего не происходит. И все к этому привыкли. Остались еще красивые женщины, похожие на лисиц. И красивые мужчины, похожие на волков. А в остальном – пусто. Куча технического брака и невынужденных ошибок со всех сторон. К 8 часам вечера мы уже готовы отказаться от всех планов, чтобы умело пожалеть себя – кто как. Замок в Трансильвании – это попса, Климт на стене – попса, немое кино – попса, сигара и виски – уж и подавно попса, а Rolex и Parker – вообще позорище. Мы шаркаем ножками в то прекрасное время, когда все то, что есть, уже успело стать попсой, а все новое забыло о своем существовании. Поэтому доедай свой банан, допивай ром, который принес с собой, и уебывай – не хочу нюхать твой сраный Hugo Boss.
Джинсы, куртка, кепка. Человек. И волосы с одной стороны немного растрепаны. Синяки под глазами. Щетине – 3 дня. Скулы – голливудские. Уткнулся в книгу – не вижу мира. Не хочу быть похожим. Не хочу быть примером. Хочу впитывать слова и картинки. И смеяться над вами.
Он всегда будет возвращаться сюда в надежде, которую никогда не видел. Здесь такое тягучее время – в самый раз, чтобы размазать по столу жизнь и уныло ковырять в ней зубочисткой. Вы скажете, что он прожигает жизнь, а он всего лишь пытается раздуть тлеющий уголек. Она была такой изначально – дымящаяся серая труха.
Ему нравится двумя пальцами придерживать руль – ощущение контроля над своей дорогой. Может, бог – тоже так: несется в нашей глупой колымаге, сам не знает куда. Или спит, поставив на аварийку. Или разбился, а перевернутая машина продолжает крутить колеса в канаве. Отойди подальше – вдруг, бензобак рванет. Он и отошел. 2000 лет – это всего лишь 33 человека по 60 лет. Без восхищения. Поэтому алгебра и не работает. 1 лист бумаги = 1/2 чашки американо.
Как дела? Эскалаторы, дороги, страницы, окурки и клоки волос на расческах – и все в ожидании чего-то большого, сильного, сбивающего с ног. Не_любви. От нее мы устали.
Ага, он слышал, что это лучшие годы его жизни и ничего ярче уже не будет. Но у него не было и мысли поверить в это. Потому что есть слово, которое все знают и идея, которую все ищут. Зеркалиться кем-то другим до мурашек по коже, до кома в горле – не проглотить, до зуда в груди – расчесать до сердца. Тоска по вере во что-то. В кого-то. Топот миллиона ног, грязь на глазах, запах гноя и крови. Я боюсь, что не справлюсь. У каждого героя есть седой наставник. Удалить сообщение. Это все не для меня, начиная с подсознательного стремления усложнить себе жизнь, и кончая мусорными пакетами с людьми.
- Здравствуйте, садитесь.
- Спасибо за внимание.
- Будьте любезны черный кофе без сахара.
- Пожалуйста.
- Спасибо.
- Как ты?
- Я люблю тебя.
- Простите, вы сейчас выходите?
- Не подскажете, как пройти?
Да, спасибо, улыбка, не знаю, я тоже, привет, нормально, я скучаю, не сказать, выгнуть бровь, не за что, пожалуйста, нахмуриться, приятного аппетита, усмехнуться.
И все это с ровным дыханием, с грязными мыслями, с пустым сердцем. И везде 24/7, и всё – light, и всюду – sales. Вы не устали? Что-нибудь еще? Прямой пробор. Экологически чистый продукт. Французский маникюр. Антитабачные свечи. Экономический кризис. Беспроцентный кредит. Беспросветный финал. У нас перенаселенность трупов – в городе не осталось мест на кладбищах. Что уж говорить о живых мертвецах.
А он часто вспоминает, как все начиналось. Как сидели на подоконнике, свесив ноги на улицу. Как разбегались с рассветом, боясь растерять магию. Как в итоге ее потеряли. Как пытались ее вернуть. Как мучались от этого. Как забыли об этом. И только иногда весна дает под дых, наступает тяжелым ботинком на горло и орет в лицо: «Вспомни, ублюдок! Не смей забывать! Не смей хоронить! Не имеешь права на ровную линию!». Rebelde way. Когда-то про тебя. Плюнул и размазал по горячему асфальту. Сам не веришь. Сам не узнаешь. Ты принимаешь все слишком далеко от сердца. Ведь ты не умел бояться. Это не_кровь – просто кетчуп, ты знаешь.
Полуобморок. Голова гудит от их смеха за сотню километров от твоих ушей. Нет непрочитанных сообщений. Это, в смысле, навсегда? Хватит обложек, антиперспирантов и чужих мыслей. Заело завсегдатаи заражены затхлостью задумайся. Говорят, необязательно издеваться над собой, чтобы начать чувствовать. Все заново. Типично. Для мазохиста, претворяющегося садистом. Ради интереса сними эту вежливую улыбку-наклейку, умойся и посмотри на свои пожелтевшие веки, на тусклое лицо-сепию, взгляни на этот взгляд.
Маузер за пояс, пригоршню кокаина в карман и вперед за каким-нибудь карликом-фанатиком «грабить награбленное» - ностальжи по революциям и запахам перемен, о которых мы ничего не знаем. Поверить кому-то, бороться за что-то, пусть ошибаться, но искренне – какое счастье! Шервуду очень бы шла форма и выражение лица революционера. Он часто думает о том, что хорошо бы иметь убеждения – пылкие и высокие. Голод по чести и долгу. И по фонарям, украшенных висельниками.
Лежать на темном асфальте и перебирать струны. Зачем врать? Глупые. Хотя, весна, конечно. Сны и запахи. У кого ты только понабрался таких привычек? Правой рукой (онанизм, перьевая ручка, ненужные приветствия) пошарить по столу (чистая рубашка, исписанные листы, старые газеты) – где-то были таблетки. Что-то болит: всегда болит, когда кажется, что жизнь вокруг еще глупее тебя самого. Она, спящая в его постели, отражается в стеклянной двери шкафа. Черно-серая ночная рубашка, кружевные бретельки, одна рука греется между длинных ног, другая – прикрывает лицо – не друг, не любимая – партнер. Никогда не улыбается во сне. Он не любуется ею, он смотрит на нее, и ему становится обидно за них обоих: красивые имена и вечное ожидание Жизни. Что они будут делать через 5 лет? Окончательно забудут, о чем мечтали, впишут себя правильным почерком в какой-нибудь черно-белый офис, снимут двушку на окраине, начнут покупать с зарплат чайники, вазы и прощай, Индия! Досвидос, молодость. А через 20 лет? Она будет закрашивать седину, он станет начинающим импотентом, они вдвоем будут ругать свою бездарную юность, орать друг на друга и пить по одиночке. Хоть бы голод, хоть бы война, хоть бы экологическая катастрофа или метеорит врезался бы в землю, ну хоть что-нибудь. Я стану, стану вашим Гарри Поттером, только дайте мне Волан-де-морта. Лентяй, придурок, бессмысленная тварь – yeah, absolutely. Ну не могу я, если весь мир – как табличка excel – точно высчитанный по формуле. Дни приема, часы работы, время для обеда, время для сна, время для депрессии, время для подвига, время для сюрприза. А на деле – безвременье.
Да-да-да, абсолютно нормальным было во все времена тосковать по прошлому. Но тоска Шервуда – это сожаление о будущем, в котором не по чему будет тосковать. Прошедшего нет, потому что нет настоящего. Дни – это просто дни, иллюзия пути, тень мира и ты сам, не оставляющий тени. Что-то происходит вокруг: кровоточат какие-то войны, рушатся финансовые пирамиды, экономический кризис довел Интернет до истерики, вечная мерзлота пускает слюни в мировой океан, и люди (не Шервуд конкретно, а люди - в целом) каждый день стоят перед каким-то выбором. А в реальности – тебя лично ничего не касается, всё делают полумифические «они», через тебя проходит лавина информации о том, что «кто-то» «что-то» «где-то». В журналах пишут, что ты стоишь прямо посреди бойни, но ты не слышишь свист пуль. Ты даже не в клетке, ты – в середине пустоты, где никого и ничего на горизонте и даже горизонта нет. Ты – нигде. По неволе начинаешь думать, что твоя жратва, твой секс и твое отраженье – это и есть жизнь во всех ее проявлениях. И в один прекрасный день ты сделаешь что-нибудь ужасное. Просто чтобы не умереть от страха. Просто чтобы доказать, что ты существуешь. Просто чтобы удостовериться, что ты не иллюстрация к хреновой книге, не фигурка из онлайн игры. Просто чтобы мир как-то отозвался, отреагировал – хотя бы подернулся мелкой рябью. Человек социален по природе. Не надо любить меня, но говори со мной. Потому что мне начинает казаться, что я сам себя придумал.
Шервуд имеет по две противоположные точки зрения на каждую проблему, потому что давно стал профессиональным наблюдателем. Значит нет абсолюта. Значит каждый поступок, каждое слово, каждый человек одновременно выступает и со знаком «плюс», и со знаком «минус». Значит нет морали. При этом не аморален, просто нет морали как понятия. Можно повести себя, как положено, а можно выйти за границы. И это не поступок. Это не бунт. Не свобода выбора, а вопрос настроения. Бог не умер и не распят, просто больше не нужен. На него махнули рукой – «хватит уже». У каждого свой кокон-небытие. Рождение – жизнь – смерть. И ничего сверх. Предельное упрощение и обобщение. Серость – уныла, оригиналы – стандартны. Шервуд знает. Шервуд пытался: гаражная музыка, алкоголь, наркотики, красный ирокез, машина, шляпа, казино, гомосексуализм, раздельное питание, Тибет, воровство, сноуборд. Все уже было. Видимо, кончился алфавит мира. И теперь все, что бы ты ни делал – либо повторение, либо бессмыслица.
Легкая тошнота. Таращить глаза в заполненные кем-то другим ряды и по старой привычке надеяться. И удивляться тому, как, во имя всех литературных героев, можно было придумать надежду. Долгоиграющая афера.
В тот день Шервуд понял, что он ничего не имеет в виду, потому что ни одно слово ничего не значит для него – много воздушных звуков, которые привыкли артикулироваться, мыслей, которые привыкли повторяться, предложений, привыкших к своим формулировкам. Холостой ход. Единственный выход – задать дополнительное уравнение, создать проблему, чтобы бросить все силы на ее решение. Но правильным ответом всегда будет возврат к пустоте, к нулю. Так, есть ли смысл механически решать пример, если ответ известен? И этим ответом будет ноль. Абсолютный ноль.
Солнце яростно продиралось в прорезь между занавесками. Весна только надела короткую юбку и, казалось, говорила: «Relax, life is rich». Тем не менее, Шервуд с ногами залез на стол и потянулся за красным томом Ницше. Из-под потолка он взглядом окинул свои владения – комнату с пианино и девушкой, спящей на кровати. Открыл книгу наугад: гениальный шизофреник хорош тем, что его можно читать с любого места – моментальное проникновение в настроение. Читал строчку за строчкой, переворачивал страницы – «ну, давай, действуй, где же ты?». Где это поднимающееся в глубине чего-то_вроде_души ощущение «я переверну этот гребаный мир»? Где желание существовать в условиях естественного отбора просто ради борьбы за место животного альфа? Я живой! Я молодой! Я не пустота!Я хочу значить! Я хочу действовать!
Под девушкой начало расплываться красное пятно. Кровь медленно впитывалась в клетки ткани простыни. Огромные зрачки. Наивное удивление. Что происходит?
Моргнул. Посмотрел в окно: редкие машины, черные пальто, солнце в лужах – город претворяется живым. Затушил окурок в чашке с остатками чая. Энджи все также спала. Хмурится во сне. Одеяло запуталось в ногах. Шервуд поставил на место Ницше. Слез со стола. Лег рядом с девушкой, обнял ее за талию, уткнулся лицом ей в шею. И заплакал. Слезы медленно впитывались в клетки ткани простыни.
Метафизический прорыв в глазах сексуального объекта. Выкури сигарету, ни разу не стряхнув пепел, и загадай желание – услышь меня, моя мечта. Ощущение смерти никогда еще не было таким реальным. Всего лишь такой же – с трясущимися руками и потухшими глазами. Со всеми своими ключами, зажигалками, заложенными страницами, любимыми песнями, детскими снами, взрослыми врагами и желанием походить на того парня из фильма. Здесь больше не на что смотреть. Пойдем. Пожать плечами. Ты никого не убьешь. Ты никого не любишь. Пойдем.
2008 год