Я подарю тебе букет мандаринов и килограмм роз. Ты смешаешь это – и получится яд. Ты умрешь, а я буду на коленях стоять у свежей могилы. Люди в зале резко вцепятся в подлокотники и будут молчать весь антракт. Платье в горошек осталось в месяце, где было дождливо. Все в проводах – мы зря тогда спать легли пьяные. Выключи свет – в темноте всегда глубже дышится. Мыши сгрызают стены – стены давят мышей. Что ты подаришь мне, когда уже будет поздно? Как древние воины: оскал и кровь на губах. Синяя краска подходит под запах табачный. Я бы объехал полмира и вернулся б к тебе, чтобы сдохнуть.
Мне, пожалуйста, со льдом и побыстрей. И будьте прокляты. Это грим – не смоешь, маски – суть трагедий. Кто заставит вспомнить истинное имя? Каждый в этом зале видит свои звезды. Разными путями доползли до края. Ты должен был схватить меня за кисти и толкнуть на стену. Мозаику собирай по лже-кусочкам. Я обещаю: жить мы будем мало. Я точно знаю: мы – почти что Боги. Когда роняешь – быстро прячь осколки. Нельзя читать судьбу по слишком чужим окнам. А в сером небе явно больше прошлого. Мы никогда друг друга не теряли, и … как печально: не найдем друг друга. Из-за того, наверное, что меня – нет, а для меня – тебя не существует. Но я оставлю все свои дороги за право дышать тебе в шею.
Что-то не работает, где-то нет искры, механизм мироздания где-то пропускает удар, не хватает какого-то логарифма или функции – неполадка несуществующей системы. Люди все придумали, везде ошибались, каждый день били не той картой – нет ничего вокруг. Есть только судьба – сплетение пунктирных линий, волн и энергий, величественный хаос букв, поступков и имен, непроходимое болото грязи, крови и света. Ты, кто бы ты ни был, должен мне мою судьбу. Я сотни раз видел ее во снах, находил между строками, создавал из случайных знаков, угадывал в анаграммах капель на стекле. Ты должен мне судьбу, написанную венами на моем теле, лучами – на предрассветном облаке, тенями – на тысячах стен. Ты должен мне – я знаю это точно. Как знает 82ухлетний старик, что сегодня надо последний раз обнять внучку и на прощание посмотреть в глаза сыну. Чего ты ждешь? Моя судьба не должна жаться по углам и прятаться по зеркалам. Я больше не прошу – я требую свою судьбу.
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
Джеймс! Джеймс! Скорее – у Дрэйка опять приступ! – ужас, боль, отвращение и усталость. Усталость в выплаканных глазах матери, смотрящей на своего больного сына. Бесцветный взгляд мертвого на умирающего.
Господи, да что же это такое?! – пробормотал Джеймс Паркер, набирая ненавистный телефонный номер.
- Дрэйк, вы слышите меня? Отвечайте, если да.
*Слышу? Я слышу музыку. Музыка в голове. Пальцы нервно вдавливают струны, другая рука судорожно мечется со смычком – а в результате музыка в голове. Острое, в меру истеричное сопрано подпевает рвущему нервы звуку. И предательский холодок по позвоночнику аккомпанирует этому сумасшествию.*
- Да, я слышу.
- Вы понимаете, где вы и как вы здесь оказались? – внимательный, изучающий, немного усталый взгляд из-за очков, в пальцах крутит ручку. Белый халат, белые стены, белая скамейка…зима.
- Вы – врач. Очевидно, психиатр. – Как будто я в море, и волны осторожно, любя качают меня, успокаивают, приятная тяжесть в мышцах, легкая пелена перед глазами. Я откидываюсь на мягкую спинку кресла (слишком мягкая – так не бывает) – так уже было. Это случилось снова. Я смотрю на свои запястья – россыпь темных синяков, наверное, складывается в какой-то узор. Наверное, но я же не сумасшедший, чтобы думать об этом. Почти не сумасшедший. Хочу лечь – я так устал. Устал думать, помнить, представлять, повторять.
- Обсессивные состояния, сопровождающиеся тягостным аффектом... – Уже в который раз, все тем же маниакально спокойным голосом – моя аномалия, моя патология, моя болезнь, мой приговор, моя жизнь, моя глубина и даль.
- Медикаментозное лечение…избежать обострения…бускирон и флуоксетин, – А это значит: грязно-белая палата, длинная игла и мертвые глаза престарелой медсестры с огромными комками дешевой туши на редких ресницах. И в кровь по капле проникает нечто…капля-удар сердца, капля-удар сердца…не лечит, не помогает, но изменяет, разрушает, медленно убивает. Интересно, что быстрее меня убьет: мои «навязчивые идеи» или капельница и таблетки из ваших рук. Женщина, у вас грязные ногти и мертвые глаза. Как же вы так живете…с мертвыми глазами?
Меня моют и дают посмотреть на себя в зеркало. Я улыбаюсь, замечая, как потрясающе подхожу всей этой скорбной атмосфере: огромная душевая, протянут длинный, черный с белыми разводами шланг, бледно-зеленая, как будто подгнившая плитка; заглядывая в зеркало, автоматически ловлю движение – за моей спиной в правом верхнем углу ползет какое-то насекомое – мерзкая тварь. Смотрю на себя – классический больной: бледное лицо (белее, чем обшарпанный потолок), опухшие покрасневшие веки, спокойные темно-карие глаза (в них ни миллиграмма «навязчивости»), только чуть подергивается уголок сухих обкусанных губ. Все привычно до тянущего ощущения в груди, даже огромные кровоподтеки на сгибе локтей – я субтилен и несколько фиолетов. Медсестричка (на этот раз – молодая, еще не успевшая врасти в стены больницы, еще не ставшая просто одной из бледно-зеленых плиток на стене, еще человек) покраснела, следя за мной, голым и девятнадцатилетним.
Меня ведут в палату по длинному белому коридору с одинаковыми белыми дверьми по обеим сторонам. Скоро узнаю, какая из них - моя. Какая на этот раз – моя. Хотя на самом деле – какая к черту разница: белый пол, белые стены, белая простынь, белое одеяло, белые халаты, белые тапочки – кажущаяся стерильность, видимость добра. Все такое белое, что кажется, что этого вообще не существует. А ведь когда-то все было по-другому: когда-то в парке цвела яркая до рези в глазах зелень, солнце играло в чьих-то рыжих волосах, а чувство детской любви переполняло все мыслимые емкости и ломало все существующие геометрические и логические конструкты. А сейчас какой-то мужчина подходит и доверительно шепчет на ухо: «Их было трое, понимаешь, их было трое…». Столько я насмотрелся на подобных мужчин и женщин – они могут на протяжении 20 лет обсуждать сами с собой одно и тоже! Мне жаль их. Хорошо, что они никогда не узнают, что их мысли – плод бессмысленной и больной фантазии. Счастливцы. Жалкие счастливцы.
- Мистер Стоун, вернитесь, пожалуйста, в палату – Медсестра усиленно пытается придать голосу больше властности. Еще не может отвыкнуть от тона неготовой к зачету студентки. Еще слишком жутко от перманентного безумия вокруг. Еще слишком хочется домой – к парню, телевизору и горячей пицце. Мистер Стоун все же идет в палату, продолжая бормотать под нос. А мы доходим до «моей двери» - предпоследняя от окна – здесь я еще не был.
В больнице время растянуто. Каждым движением я вязну в воздухе, пропитанном презрением, жалостью и отвращением. Звуки моего ровного дыхания ударяются о потолок, отскакивают в стены, какое-то время мнутся по углам, а потом врываются в мозг, отдаваясь глухим стуком в ушах. Хочется заорать, рвать горло до хрипа, впиваясь пальцами со слишком коротко обстриженными ногтями в виски – чтобы кровь пошла, чтобы боль, чтобы только закончилась, порвалась эта насквозь пропахшая болезнью тишина, прерываемая только мерным капаньем какого-то далекого крана. Кап – кто-то в мире умер, кап – кто-то в мире родился, кап – предсмертный стон, кап – младенческий плач, кап – пистолетный выстрел, кап – глубокий выдох женщины. Кап-кап-кап-кап – Я не сумасшедший. Я просто жду.
Мать сидит на стуле рядом с кроватью, от нее на все отделение пахнет несчастьем. Она, как будто с опаской, гладит мою руку и говорит, что все будет хорошо. Глупая женщина, наверное, и правда меня любит или с детства мечтала принести себя в жертву хоть кому-нибудь. Все-таки странная: не понимает, что все будет не хорошо и не плохо, а так, как должно быть, просто я могу не дожить до этого. Отца нет. Отец сюда не приходит. Боится пустых взглядов и громкого больного смеха. Для него я – брак, а брак – выкидывают или хотя бы дают ему спокойно сгнить в углу. Не поворачивая головы, скашиваю глаза на мать: вот она сидит – аккуратный пучок так рано поседевших волос, следы былой красоты почти скрыты морщинами, улыбается покорной и несчастной улыбкой, смотрит на меня. Наверное думает, что с виду я совсем нормальный, а лежу здесь…и эти белые стены, и решетки на окнах, и игла в вене. И спрашивает себя все время: «Почему ей – так страшно? За что ей – так больно?». Потому что, мама, судьба не прощает измен. Когда-то, где-то выбрала не то, свернула не туда. Ведь это игра, правила которой писаны под тебя. Как глупо – нарушать их. И теперь ты сидишь, с этим вечным носовым платком в руке и наблюдаешь, как судьба твоего сына растаптывает все твои попытки быть счастливой, как моя Жизнь стала твоим наказанием. А ведь все могло быть иначе, и ты бы тоже смеялась, откидывая назад голову с копной темно-рыжих волос. Но тогда, наверное, не было бы меня. Какое адское сплетение жизней, правда? А судьба ведь…
- Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
- Сестра, сестра, быстрее!!! – Сестра входит в палату со шприцом в руке. А я повторяю считалку – как молитву - все быстрее и быстрее. Сестра уверенным движением попадает мне в вену. А мне кажется, что повторять эти 4 строчки – самое главное для всей этой чертовой вселенной. Какие-то люди входят, я вижу только силуэты, все размыто, меня кладут на каталку. А я предчувствую, как еще несколько раз повторю эти 10 слов и прорвусь через липкую пленку, пойму первопричины и узнаю будущее. Меня везут по коридору, но я не чувствую движения, больные оглядываются на меня, чей-то захлебывающийся смех, чей-то крик ужаса, громкий топот, всхлипы, шарканье больничных тапочек по полу. А я не в силах остановить это, не могу замолчать, изо рта вытекает тонкая струйка слюны, воздуха не хватает, руки дергаются. В голове звучит звонкий голос, повторяющий за меня проклятую строфу «царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?». Кто-то пытается схватить меня за кисти, в попытке вырваться я приподнимаю голову, открываю глаза и
одномоментно все как-то включилось: дали ток, шестеренки начали цепляться друг за друга, механизм заработал. Колесо продолжало раскручиваться, ось меняла свое направление, пока из моей розы ветров не остался только один вектор, направленный строго на Нее. Она стояла у стены, давая дорогу нашей процессии, и улыбалась, понимающе, нежно и немного грустно. Я вдруг увидел все так четко, как никогда до этого: какие-то новые оттенки цветов, детали, которые раньше не замечал, мне вдруг захотелось столько всего сделать! Я замолчал, врачи встали на месте от неожиданности, пытаясь понять, что произошло. А я все смотрел на Нее: такие волосы, я думаю, были только у Кармен, а в Ее глазах, кажется, пала Римская Империя – такие яркие, выворачивающие душу, каре-зеленые, пронизанные солнечным светом. Я все смотрел на Нее, а она – на меня. Не оторваться. Я так внимательно вглядывался в Нее, что даже ничего не ответил, когда кто-то с усмешкой прошептал мне на ухо: «Ну что ж, чумовой, будь по-твоему, теперь я ничего тебе не должен».
2007 год
(2007г.)