Мы люди. Мы всего лишь люди. Мы не ходим по воде. И не знаем, как правильно. Мы врем, ревнуем, пьем до утра и желаем, кого попало. Наша ночь или слишком полна надежд или слишком безнадежна. Мы не тащим крест в гору. Джаз бэнд доводит нас до слез, а внезапный стук пугает. Мы просто люди. Мы хотим жить счастливо и умереть во сне. Не делайте вид, что после будут титры. Не претворяйтесь, что напишут биографии. Все будет тихо – 22 белые лилии – максимум. И это не стыдно. Назовите нас свободными.
***
Ночная кухня была по привычке прокурена. С улицы тянуло дождем и скорым утром. Открытая коробка с немецким шоколадным печеньем, бутылка грейпфрутовой Perrier и два телефона на столе. Бумаги и глянцевые журналы неаккуратной кучей свалены у окна. Часы на микроволновке показывали 4.12. Янош и Кэри смотрели друг на друга уже почти 3 часа. Он моргнул, положил телефон в карман, встал со стула и вышел. В коридоре он, не расшнуровывая, влез в кеды, снял с вешалки плащ и почти беззвучно закрыл за собой дверь. Он спускался по лестнице, ненавязчиво насвистывая «Michelle, ma belle». Он шагал по уже голубоватой улице, вдоль трамвайных путей. Город был пуст и обманчиво спокоен. Пастели старых домов, трещины в асфальте и спящие собаки настраивали на утопию одиночества и остановившегося времени. Только редкие машины сбивали его с ощущения собственной избранности. Уже не первый месяц он приходил к Кэри, полночи смотрел на нее и уходил домой. Ирония века: раньше выделяли особенную женщину, делая ее своей, теперь – единственную не хотелось трахнуть, хотелось смотреть на нее годами. Янош представил себя жителем разных эпох: покрытым грязью и говном с куском сырого мяса в руке обитателем каменной пещеры; политиком в белой тоге, сидящим на ступенях греческого храма; вонючим викингом со свалявшейся бородой; рыцарем в нелепых доспехах, больше похожих на смятый мусорный бак; аристократом, задумчиво делающим пометки в томике Вольтера. Всегда и везде он бы искал ее и находил – неприкасаемую женщину с глазами мученицы и ****и, с лицом, которому нет объяснения. Кэри была одной из двух абсолютно одинаковых секретарш главного офиса киностудии «March». Мэри и Кэри – одна отражение другой, близняшки-ангелочки без единого различия, даже мать ориентируется по бейджикам, круглосуточно красующимся у каждой на груди. Их биография была полна этими историями о сдачах экзаменов и контрольных друг за друга и подаренных друг другу свиданиях. В отличие от большинства близнецов Кэри и Мэри свою идентичность обожали, холили и всячески акцентировали на ней внимание: одинаково одевались, стриглись, красились и даже разговаривали. Несмотря на это, Янош влюбился в Кэри: сразу, до пересохшего горла и отведенных глаз, без каких-либо надежд на скорое выздоровление. Необъяснимо, но факт. Он никогда не путал сестер, видимо потому, что считал Кэри не просто чем-то отличной, но в принципе единственной в своем роде. И все было бы хорошо. Кэри нравилось, что Янош – актер. Из-за этого весь его бледный и хилый вид (рыжеватые волосы, бесцветные ресницы и брови, субтильная фигура) виделись ей в более-менее романтическом свете. И к тому же у него был явный плюс: между длинным носом и широким лбом по-кошачьи светились огромные карие с желтыми крапинками глаза. Ну а пристрастие к легким наркотикам придавало ему тот необходимый процент порочности, который так импонирует женщинам. В общем, Кэри не составило большого труда убедить себя в том, что это судьба. И все опять же было бы хорошо. Янош таскал Кэри на модные тусовочки – ей, конечно, нравилось. Они ходили в рестораны, о которых написал уже каждый журнал города, и на открытия выставок знакомых галеристов, и на предпоказы в кино. Оба были молоды, остроумны и подсвечены вспышками фотоаппаратов. Пока они были в толпе людей, блестящей, белозубой, волоокой, все было хорошо: они смотрели друг на друга с восхищением, яростно шутили, подхватывая друг друга на полуслове, танцевали и все крепче держали друг друга. Однако. Оставаясь вдвоем, весь лоск мгновенно слетал, предложения не строились, улыбки стекали на подставленные под подбородок руки. Любовь не была засвидетельствована людьми, может, поэтому казалась сложной и призрачной. Но расставаться они уже не хотели, поэтому все, что им оставалось – это сидеть лицом к лицу и смотреть друг другу в глаза до изнеможения. Это было ненормально – оба это понимали.
***
Черное платье (100% вискоза) обожало тело, к которому прикасалось. Картинно замирая на ветру. Собирая на подол капли солнца. Фигура чернее черного даже ночью была бы ярким пятном.
Несмотря на походку самой прожженной околошоссейной крысы. Несмотря на неухоженные ногти и чуть зажившие царапины на правой ноге. Несмотря на растрепанные выгоревшие волосы и еще саднящий след от озарения. Несмотря на то, что шея и руки казались глянцевыми от высохшего пота…Большая разница между любовью с первого взгляда и любовью до последнего вздоха. Мужчины смотрели на нее, находясь ровно посередине между ними. Если еще проще: им было плевать на ее бессмертную душу. Они даже не строили иллюзий, думая, что она у нее есть. Они просто чуяли неудовлетворенную суку – шатенку в черном платье с двумя отражающимися от темных стекол солнцами вместо глаз. Анна Ботари возвращалась с очередного приключения, влюбленная в себя еще больше, чем вчера. Анна Ботари играет главные роли, в ней всегда должно быть много жизни.
Скинув туфли прямо у двери, Анна прошла в середину зала, служившего ей домом, чтобы зажечь камин. Она любила этот огромный квадрат 50 на 50 метров с высоченными потолками и 8 несимметрично расположенными окнами. Она всегда хотела квартиру без внутренних стен, без ширм и без перегородок. В одном углу - кухня и бытовая техника, в другом - просторная ванна и 2 шкафчика, под завязку набитые баночками, скляночками, тюбиками, флаконами и флакончиками. В третьем углу стоял бильярдный стол, Фридрих и бар. Фридрих был выкраден друзьями Анны из медицинского училища – скелет в полный рост, одетый в кожаный плащ, черные очки и пиратскую шляпу, с торчащей между ребрами шпагой. Он, кстати, был единственным мужчиной, задержавшимся в этой квартире больше, чем на неделю. Ну а в последнем углу 4 дивана группировались вокруг круглого столика для дамских посиделок. 2 сдвинутых двуспальных кровати находились на специально сооруженной «полке» под окном на высоте примерно 2ух метров от пола. Одна стена была полностью отдана под библиотеку и видеотеку с ездившей между стеллажами лестницей. В задней стене были 3 секретных двери без ручек: с увеличенным изображением дамы червей из всем известной колоды – туалет, с плакатом «великих» моделей, стоящих скульптурной группой на фоне Лувра – гардероб, хаотично брошенные на стену пятна и линии разных цветов, отпечатки рук, мелкие карандашные надписи и рисунки – прачечная, сушка и чулан- три в одном. Плазма висела на управляемых стальных тросах, привинченных к потолку, чтобы можно было всегда повернуть ее в удобную сторону. Еще в зале стояли «Аэрохоккей», рояль и большой обеденный стол, который при перевороте поверхности превращался в стол для покера. По стенам вразнобой висели репродукции картин Делакруа, де Латура, Тернера, Мунка, Кнопфа и знакомой художницы из Барселоны.
Открывая краны, чтобы наполнить ванну, она прокручивала в голове события этой ночи и улыбалась. Жизнь как сон: столько всего происходит, столько глаз, столько рук, столько мест на земле, столько цветов, запахов и ощущений – и все так вкусно, даже если отвратительно! Целая планета зрителей. Пролетать пейзажи и лица, наматывая их на свой бесконечный ус, прерываясь только на сон. Еще столькие не видели меня!
Она уже снимала платье, когда дверной звонок пробил колокольным звоном.
- у меня к тебе предложение профессионального плана. – Влад боком сидел на стилизованном под трон стуле, закинув обе ноги на подлокотник. С благородным скуластым лицом изгнанного дофина, он слабо покачивал ногой, его пальцы рисовали круги на воде. Нарочито небрежная поза и ровно настороженный взгляд зеленых глаз выдавали серьезность намерений. Анна дернула бровью, продолжая растирать по вытянутой ноге красную пену для ванны.
- у тебя? Ко мне? Ты же меня принципиально не снимаешь. Даже когда я сидела без работы и месяцами жрала одни огурцы, ты все равно мне предпочел эту бессмысленную тварь с малюсенькими глазками. Как ее Попеску или Бобеску, не помню. – со злой улыбкой она опустила голову под воду. Лежа на дне круглой ванны с красной водой в обрамлении пены, мерцая и переливаясь, она смотрела на Влада и дергала руками, делая вид, что играет на скрипке. Он улыбался и курил, стряхивая серый столбик в пепельницу-череп.
- Тебе так шел голод и злость – прямо французская готика. А Фифика подходила на роль, и она неплохая актриса.
- Да уж, Фифика Попеску – крутая телка. Короче, что тебя привело в сию обитель и на *** ты пришел?
- Понимаешь ли, милая, кинематографически и эстетически самыми эмоционально оглушающими я считаю пять секунд до первого поцелуя. Мне нужно, чтобы весь мой новый фильм был сыгран на этом ощущении «пяти секунд до». Я не знаю никого, кто на это способен. Кроме тебя. – она встала из ванны, он развернул для нее халат.
- Ты сучонок королевских кровей и подлый вымогатель. Я только что закончила фильм, так что у меня куча денег и работа не нужна. Приди сюда кто угодно, кроме тебя, Я бы с ним переспала, а штаны он бы натягивал уже за дверью. Но ты – моя ускользающая красота, мое полное затмение, моя сонная лощина и моя матрица, мой пианист, моя эйфория. Я бы мечтала тебе отказать, но физически не могу. Дай мне сценарий, я попробую его не потерять.
- Зачем нам сценарий, принцесса ? – он прижался к ее спине и поцеловал в мокрый затылок.
***
Мариан опаздывал. Он собирался выехать до пробок, но чертова девка все никак не могла собраться. Безмозглая шмара один раз подменила главную актрису в откровенной сцене и теперь считала своим долгом причесываться по полчаса перед выходом и накладывать сутра вечерний макияж. Наконец, идиотка, он надеялся, навсегда скрылась в подземке, а он остался на дороге, где машин было столько, что даже ему, на мотоцикле, приходилось двигаться с черепашьей скоростью. Мариан матерился и ревел мотором. Наконец зеленый включился, Мариан рванул и, сбив зеркала нескольких припаркованных тачек, понесся к студии Влада. Ветер задувал в ворот куртки, Мэтью Бэллами орал «We will be victorious!», Мариан успокаивался.
Он вошел в незапертую кованую дверь, поднялся на третий этаж. Он все равно опоздал на полчаса, поэтому не особенно спешил. Влад, видимо, хотел поговорить о работе, иначе встреча бы состоялась в одном из облюбованных баров. Это интриговало, потому что Влад всегда считал, что друзья и работа плохо существуют в одном пространстве. Что заставило его, такого болезненно-принципиального, отойти от своего же закона, было непонятно.
Одернув темную штору, Мариан вошел в мастерскую. Он сразу увидел Влада – тот сидел в соседней комнате за стеклянной дверью с каким-то нескладным и неухоженным парнем. Мариану пришло в голову, что это очередной гениальный композитор или писатель, найденный другом в каком-нибудь затхлом баре. «Чем грязнее лужа, из которой я его вытащу, тем меньше денег придется ему заплатить». Да, похоже на то. Влад тоже заметил Мариана, улыбнулся уголком рта и жестом попросил подождать 5 минут. Тот кивнул, развалился в режиссерском кресле у стола и закурил, не парясь о пепельнице. На столе валялись диски, записки, карандашные рисунки, отснятые пленки и несколько портфолио. Мариан открыл свое: Мариан Клейн, год рождения 1986, профессиональное образование – отсутствует, национальность – цыган, внешность: рост – 1м 85см, сложение - мезоморфное, тембр голоса – хриплый баритон, брюнет, глаза – темно-карие, амплуа – неизвестный (инозримый), неприкаянный (инодушный). Он посмотрел другие папки – Янош Флореску . Мариан начал быстро листать досье, проводя пальцем по строчкам, пока не нашел нужный пункт – «амплуа». Он широко улыбнулся и даже прикрыл глаза от удовольствия. Он так и знал – «плут, предатель, провокатор». Последнюю папку он открыл с конца – широкие черты лица, серые с черными прожилками глаза, улыбки разного диапазона: от шизофренички до отличницы частной школы - Анна. Чудны дела твои, Влад.
- Хорошо, так и договоримся. Надеюсь, я сумел донести до тебя концепцию: походи по вечерним музеям, по старым улицам. Это должен быть качественный микс ужаса и надежды. Техно Ave Maria, только круче. Попробуй сделать что-нибудь для меня и приноси, допустим, в следующий четверг. Успеешь?
- Думаю, да. На крайняк, позвоню.
- Окей, только не очень засиживайся. От тебя требуется полноценное вдохновение, абсолютная иррациональность. Остальное я беру на себя. Все, удачи.
Неухоженный вышел, Влад повернулся к Мариану и сменил озадаченное лицо режиссера на дружескую ухмылку. Влад не просто по-человечески был привязан к своим друзьям, он любил их взглядом фотографа, кистью художника, рифмой поэта – обожал каждую ужимку, каждую морщинку, позу, речевой оборот, все их поступки и грязные секреты, всю их жизнь. Вот и теперь, глядя на Мариана, он получал эстетически невыразимое удовольствие, зная, что этот человек с волчьим лицом трагического резонера хотя бы частично принадлежит ему. То, как он курит, посылая дым изо рта в нос, и только потом выдыхает. То, как кладет одну длинную ногу на другую, и как грязь с огромных ботинок осыпается на его рабочий стол. То, как он не замечает, насколько он тактильно желаем. То, как он, будучи фатальным счастливчиком, изощренно выдумывает себе драматические сюжеты. Все это складывалось в образ того парня в углу бара, игрока в русскую рулетку с тузом, случайно приклеившимся к рукаву.
- Извини, что заставил ждать. У меня каша в голове и невероятная жажда деятельности. Дал композитору задание, хотя сам не очень знаю, чего от него хочу. Прикинь, он писал музыку для пыток в американской тюрьме!
- Забей, брат, я сам опоздал. А парень как-нибудь выкрутится, ты только не зли его, а то мало ли. Как дела вообще? Судя по твоему полусумасшедшему виду и беспорядку на столе, у тебя наполеоновские планы.
- да, я тебя за этим и пригласил, на самом деле. Хотя ты уже, видно, порылся в бумагах. – Мариан утвердительно качнул головой. – Как видишь, я хочу камерное представление. Вы, конечно, не лучшие актеры. Не в Румынии, естественно, но в мире есть и по-круче. – Мариан кинул взглядом в зеркало, явно не соглашаясь, но промолчал. По опыту он знал, что Влада надо выслушать полностью, а выебываться постфактум. – И я не самый опытный и известный режиссер. Но вы слишком киногеничные, чтобы смотреть на вас и хотя бы не попытаться снять. Я вас всех знаю очень давно и … В общем, либо это будет полное фиаско, либо лучшее из того, что мы все делали.
- Так, брат, я понимаю твой творческий энтузиазм, но ты мне в свое время привел столько доводов против нашей совместной работы, что я даже не знаю, как реагировать. – Мариан и не думал отказываться, но включилось обычное для него желание, чтобы его убедили и поуламывали, параллельно им восхищаясь.
- Доводы доводами, но вашей внешности, ваших отношений, наших талантов и нашего опыта должно хватить на нечто мозговышебающее. Знаешь, этой картине будут завидовать, даже если мы провалимся. Я пытался проводить параллели. И да, собрав команду отличных звездных футболистов, не получится хорошей игры – останутся просто 12 профессионалов-индивидуалистов с хорошей техникой, но без единого гола. Но, пригласив Байрона, Достоевского, Хэмингуэя и Брехта, даже потенциально не может получиться полного фуфла. Сложно, завуалировано, парадоксально, толкая друг друга локтями и изящно втыкая ножи в спины, но сердцевиной, начинкой станет что-то новое, что-то принадлежащее не одному, а всем вместе. – Влад говорил соблазнительно, его слова отдавали волшебством, и это смущало, Мариан был само подозрение.
- Когда ты закончил универ, ты был, наверное, единственным с вашего курса, кто не питал никаких иллюзий по поводу всяких «братских студий», «сообществ друзей» и прочего бреда, потому что точно знал: хорошее кино – это адский труд, который не терпит ни жалости, ни слабости. Все, что нужно – точное попадание в образ и куча денег. Поэтому твоя нынешняя инфантильность в силу харизмы, конечно, заразительна, но не внушает доверия.
- Хорошее кино - хорошее кино…О чем ты говоришь? Мы живем на родине Дракулы, которого никогда не существовало. Полмира считает, что и Румыния – такой же выродок стокеровского бессознательного, как и граф. Все, что нам потенциально грозит – это местный фестиваль. Хорошее кино! Вот ты. У тебя даже образования нет. – Влад злился – видимо, он уже устал доказывать жизнеспособность своего проекта. – Ты не учил монолог Гамлета, но твои выражения мирового господства и обреченно-упрямые улыбки не имеют аналогов. Я не хочу хорошего кино, не хочу выверенного кино, не хочу трэшового кино, не хочу слезливого или смешного кино. Я хочу настоящее. Лучшая ложь – это немного искаженная правда. Лучший фильм станет чуть подправленной жизнью.
- ты заготавливал ответ?
- нет.
- Ну, тогда ты крут. Дай сценарий посмотреть, что ли.
- А насчет сценария…
***
Будь как горы. В тебе мощь изначальной энергии. Ты велик. Ты наблюдаешь столетия. В тебе вены прозрачных рек. Ты укрыт зеленью, облаками и снегом. Ты неуязвим. Своим медленным дыханием ты задуваешь звезды. Времени не существует. Ты отдыхаешь.
Будь как зверь. Рви в клочья. Оправдания бессмысленны. Крадись и выслеживай. Вой и рычи. Двигайся, постоянно двигайся. В тебе бьется жизнь. Дерись и обходи капканы. Оглядывайся и показывай клыки. Пахнешь железом и кровью. И немного солью, совсем немного.
Будь как океан. Тебе нет определения. Постоянно меняющийся. Ты так глубок, что глядя на поверхность, нельзя узнать, что скрыто. Спокойный, рокочущий, убивающий, подаривший изначальную жизнь. Лицемерный, иллюзорный, фантастический, древний.
Будь как небо. Ты видишь все, но сам непознаваем. Ты даешь надежду. Ты сам – надежда. Ты – память прошлого, взгляд в будущее, мечта о спасении. Ты всех накроешь своими крыльями. То благой вестник, то несущий кару ангел. О, прозрачность.
***
И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет - никогда!
Я ничего не знал. Я думал, круто бы тебя переиграть. Я думал, было бы смешно, если бы ты психанул. Просто я люблю доводить до крайности. У тебя лицо предателя и тело вора. Ты рожден прятаться по подворотням и отводить глаза. Какая адская пропасть между лицом и душой. Ты помнишь, что в 16 мы были братьями? Двое на ветвистом дереве окунающегося в сумерки парка. Твои огромные карие смеются и поблескивают. Обо всем на свете, смешивая Ибсена, Шекспира, свой максимализм и клятвы в вечной дружбе. Наш смех – дух темнеющей аллеи. И те два ворона, помнишь? Которых мы нашли на какой-то богом забытой тропинке и потом подкармливали мышами. Наши Хугин и Мунин с огромными крыльями и совсем не птичьими глазами. Наши друзья, наша тайна, наш символ, наше будущее.
Он сморгнул, воровато стер невидимые пунктирные, бежавшие от его глаз к рыжей макушке и закинул ноги на спинку кресла предыдущего ряда. Свет в практически пустом кинозале, где Влад назначил репетицию, был притушен, от чего те немногие движения, которые в нем регистрировались, становились чуть таинственными. Как будто действительно смотришь фильм. Янош говорил по телефону, используя всю широту диапазона своего голоса: усмехался, жалобно что-то просил, говорил строго, потом резко переходил в нежность, повышал голос, потом «Да ладно!? Не может быть такого» - картинно-курьезно, какие-то распоряжения деловым голосом, невнятное бормотание. Казалось, будто он сразу разговаривает с десятью людьми на абсолютно разные темы. В какой-то момент Мариану даже показалось, что он только изображает телефонный разговор, чтобы не быть вызванным на реальный. Буквы слова «досада» расселись на свободные места рядом с Марианом. Анна напевала гимн Америки, исполняя импровизированный танец, заключающийся в нелепых прыжках на лестнице, ведущей на сцену.
- Большая игра, да? Надо бы потренироваться. – приподняв юбку, она по-ковбойски оседлала стул на сцене. – Пришло время охоты. – вкрадчиво, чуть растянув баклажанового цвета губы.
Она стала размахивать руками, как будто одновременно раскручивала два лассо. Минуты через полторы она выбросила сначала одну воображаемую веревку – в дальний угол зала на шею Мариана, на что тот мгновенно среагировал: сначала подался всем телом вперед, еле усидев на кресле, потом напряжением всех мышц попытался потянуть назад, стараясь скинуть с лошади меткую наездницу. Через какое-то время Янош тоже попался в петлю: он продолжал трепаться, но голос хрипел и дрожал – борьба давалась тяжело. На руках Анны сильно проступили мышцы, от виска сбегала капля пота, но она все также полуулыбалась, дергаясь в разные стороны от натягивающихся веревок, но прилагая все усилия, чтобы удержать добычу. В темном зале появился недоразвитый энергетический треугольник – не хватало только линии между Марианом и Яношем – каждый тянул в свою сторону, от чего скорой победы кого бы то ни было не намечалось. Мариан понимал, что нужно подойти к Яношу, и тогда, объединив усилия и скоординировав действия (просто стать ближе, без слов, даже без взгляда, они бы смогли, они могли), они одолеют охотника, но уверенное «не подходи» ощущалось всем телом. Он разозлился, разозлился на них 19летних, на нелепый поцелуй, на липкое марево страха, на то, что все сломалось, скомкалось, сгорело и развеяно. Отломав подлокотник, он сильно рванул направо, Анна свалилась со стула, отпустив его лассо, но крепко вцепившись во второе. Шея Яноша, очевидно, была сломана, а командостроительное упражнение провалено. Янош молчал. Анна осталась лежать на сцене:
- Смертельный, в прямом смысле слова, эгоизм. Каким был, таким и остался. Ничему тебя жизнь не учит, Мариан.
Мариан фыркнул и прикурил сигарету.
- Ну что, детки, развлекаемся? – стремительно вошел Влад, за ним 2 парня с камерами и музыкантик. – Все по местам! Я весь пылаю от нетерпения! Мотор, всегда мотор!
***
Он был очевидно, невозвратимо пьян. Стол заляпан мерзкими даже на вид, спиртными разводами. Глаза расфокусированно и алкогольно-глубокомысленно блестели из-под челки. Мариан стучал пальцем по незажженной сигарете и не замечал массированного обстрела женских взглядов. Влад наблюдал за ним, сидя за барной стойкой. Мариан заказал еще, а Влад разрывался между жалостью и наслаждением от жанровой правильности сложившегося прискорбия. Подойдя к столику, он по-лисьи скользнул на стул напротив Мариана и принял такую интерьерно удобную позу – как будто сидел здесь уже часа 2, что Мариан даже не сразу зарегистрировал изменения в пространстве.
- Тяжело даются съемки? – начать издалека, проверить степень опьянения и соответственно расположение духа.
- Брат, а представляешь, вдруг он до сих пор там, - он неопределенно махнул рукой над головой, - Висит там уже 2 тысячи лет, и каждый наш косяк ему клювом в голое тело? – просвященно-несчастное лицо даже не дрогнуло, когда он опрокинул очередной «shot».
- Не знал, что ты веришь. С чего бы об этом страдать? Ты же сам говорил: иногда просто жить – уже геройство. Бери, когда дают, беги, когда бьют. Так, кажется? – попытаться перевести тему, вызвать нужные ассоциации, пошутить, чтобы притушить экспрессию.
Мариан усмехнулся его словам, показав правый верхний клык – Влад упивался кадром.
- Я не верю, нет. Но я столько думаю об этом, что, кажется, верю, даже если не верю в то, что верю. Как там холодно и одиноко, только подумай. – на короткое время прояснившийся взгляд опять стал слишком задумчивым – Осознание собственной исключительности, доказанной бесконечными страданиями. Какая гребаная жестокость! – он махнул официанту повторить.
- Ну так твори добро и сражайся со злом, принимай правильные решения – подыгрывать и наводить на мысль.
Мариан хмыкнул, мелькнув улыбкой:
- Правильные решения? А как понять? Иногда кажется, что делаешь так, как всем будет проще, а на деле – все портишь вконец. – Он перекидывал стопку из ладони в ладонь и смотрел в какую-то точку за плечом Влада.
*Что это значит? Ты сотни раз зарекался. Ты оставлял свое клеймо, свои метки, свои сумасшедшие объятья, пытаясь объяснить миру, что теперь это только твое. И плевать, что с другими все происходит иначе. И мне абсолютно все равно, что я сам отнимал, не чувствуя вины. И тем не менее приходит тот идиотский, нелогичный день, когда ты перестаешь бояться, перестаешь закрывать замки, перестаешь щериться при приближении любого существа к твоей собственности. И щелчок. И тебе разом отзываются все твои ошибки. И не_взгляды, и полу_разговор и все совсем не так, как было вчера. И ненавижу.ненавижу. ненавижу. И уходи. Просто уходи. Я не способен. Неужели ты думаешь, что я бы смог когда-нибудь, в каком-нибудь из существующих миров делить хоть что-то, хоть кого-то с кем-то? Вся злость мира, вся ревность истериков шекспировских и не только в одном не_взгляде. Ты запомнишь его, обещаю. Ты же знаешь меня: решения, принятые на консилиуме мелкой душонки и извращенного ума, не обсуждаются. Пузыри в твоем стакане с шампанским еще пытаются подняться на поверхность в дурацком желании глотнуть немного воздуха. Часы, идущие назад, внезапно показали правильное время. Зимняя ночь гладит мои виски, пытаясь унять шум и ярость в голове. Ты спишь, а я драматизирую. Как обычно, когда мир отвешивает мне неожиданный щелбан. Но так хорошо, так невероятно приятно, что жизнь научила меня молчать и сглатывать. Как мило получилось, что можно заставить тебя уйти и не возвращаться. Как правильно, что завтра я буду веселиться, и шоу продолжится. Как удачно, что все это не новость, и я знаю, что делать. Бог мой, как тихо. Как вдруг стало тихо. И резко не хочется смеяться, а только тянуть и тянуть бесконечную улыбку и ненавидеть тебя. *
- О чем думаешь? – пора.
- Я тогда уехал сразу, сбежал от разборок, и телки какие-то: его, мои, всё стало слишком напряжно. Но без него карты не складывались ровно, дороги путались между собой, трассы умирали в полях, указатели вертелись на ветру, и я постоянно смотрел на облака. Знаешь, у них столько историй. Мне хотелось обсудить это с ним.
Влад оживился – вот это похоже на правду:
- По-моему ты сам с собой тогда поссорился, и сам от себя попытался сбежать.
- Что? А…да…я…Это все очень сложно. Я же странный. Это как…ммм…гордость и абсолютное чувство собственности. И свобода еще…Я думал, что это главное, а он только сидел так спокойно на полу передо мной. Знаешь, локти мне на колени ставил и успокаивал. И тогда я понял, насколько…круче меня. Испугался, может. Брееееееед. – он протянул последнее слово и уперся лбом в грязный стол.
- Да ладно тебе, Янош – чистая рефлексия, он поймет. Надо только… ,-он хотел продолжить, но от имени, которое, видимо, было табуировано в личной вселенной Мариана, он едва заметно вздрогнул и как будто немного протрезвел:
- Боже, я зверски пьян. Я бред несу – не обращай внимания. Увидишь официанта – попроси счет. Домой пора, а то будет как в прошлый раз – очнусь, пытаясь ограбить обувной магазин. – Мариан демонстративно жизнерадостно заржал. Влад автоматически поддержал его. Передавил, черт…души, нужны души, глаза и дрожь по всему телу.
***
Приятное ощущение разжижения сущности. Кости расплавляются, движения почти невозможны, воздух вокруг объемен. Глубоко вдыхая очередную тягу мятой самокрутки, закрыв глаза, задерживаю дыхание, чувствую клубы дыма в желудке, в груди, в горле, делаю глоток единственно стоящего белого вина в мире – Gewurztraminer и выдыхаю тугую струйку специфического запаха. Все становится еще дальше. Квартира окрашивается в малиново-бирюзовые индийские узоры. Мысли толкаются в голове. Другие страны зовут меня – слышу манящую музыку нового. Когда никого вокруг – это правильно. Потому что ты один. Что бы тебе ни казалось, что бы ты себе не выдумал, ты всегда один. Кто-то, вроде Кьеркегор или Шопенгауэр, сказал, что человек всю жизнь мечется между истерикой и тоской.
Конечно, фанфары, толпы, смех и я в центре Вселенной, каждый рассвет во имя меня, вся любовь мира стреляет мне в лицо. И я это позволяю. Конечно-конечно, любите меня – не стесняйтесь. Как тогда.
На Via Santo Stefano в огромной, только что отштукатуренной квартире на 2ом этаже нового дома обстановка спартанская и приятно накаленная. Все стены стерильно белые, паркет темно-дорогого оттенка, лампочка висит на 2ух проводах. В гостиной стоит пыльный диван, столик, похожий на слона Дали, белый дачный стул и черная тумба на колесах, накрытая полиэтиленом. Мы варим дорогущий кофе в огромной кастрюле и пьем его из одноразовых стаканов, бросая в них конфеты вместо сахара. Речь идет о дифтонгах и аффрикатах в немецком языке, русском арт-хаусе и ужинах в «Regina Margarita». Как во всех кровавых схватках в ход идут самые искрометные и жестокие шутки. И потом, уже на освещенной молодым месяцем Piazzo del Nettuno, вскрывая запертую дверь своего любимого кафе, я распинаюсь об опасности как обязательном условии прогресса и о кастовой системе как идеальном устройстве общества. Естественно, причисляю себя к брахманам. Меня заносит в поднебесные выси высокомерия, но все слушают, кивая и запоминая. Я жадно впитываю чужой страх и чужое внимание, довольная успехом очередного предложения.
И только возвращаясь домой, злюсь – ну хоть кто-нибудь, поспорь со мной, заставь захлебнуться выстроенным для каждой ситуации порядком слов. Кто-нибудь, останови меня. Боже, как скучно. И это первый звоночек, точнее первый удар под дых. Так скучно бывает каждый раз перед тем, как реальность отворачивается от меня, и я перестаю чувствовать хоть что-то. Никаких желаний, никаких эмоций, никаких цветов, ни страха, ни радости, ни голода – ничего, абсолютное отключение частей мозга, отвечающих за реакции на жизнь. С каждый разом продолжается все дольше. Каждый раз кажется, что это никогда не кончится. Не лень, а слияние с безысходностью, беспричинное и неизлечимое – ремиссия обеспечена. Стыдное ощущение без возможности испытывать стыд. И так все смешно: предыдущая жизнь, последующая. Ведь ничего не было, и ничего не будет – все в вязком, безликом и бессмысленном «сейчас». Только набоковский дар стекает с меня четкими, страшными в своей правдивости фразами. Когда не из-за кого страдать – страдаешь по себе. И в этом великолепном снобизме – как рыба в воде. А мужчины…мужчины нужны для того, чтобы убивать тараканов. Господи, великий Гэтсби и Гарри Галлер, возьмите меня к себе, и мы вместе посмеемся смехом бессмертных, дрыгая ножками на облаках.
***
Он ехал. Всегда, когда надо было думать, он садился в машину и под любым мало-мальски адекватным предлогом срывался в другой город, в соседнюю страну, в один из параллельных миров. Гнал на предельных, за несколько часов укладывая стрелку бензина на обе лопатки, обгонял и подрезал, не задумываясь, оставлял чумовые деньги полицейским.
Ответственность? Да, но кто-то должен брать ее на себя. Второй шанс, о котором все мечтают. Что может быть волшебней, чем дать возможность еще раз прожить сложное, даже в мыслях легко бьющееся, хрупкое время? С накопленным опытом, со всеми разочарованиями и озарениями пройти по еще тлеющим углям случившегося, изменить то, о чем так долго сожалел, сделать работу над ошибками и жить дальше, обретя, казалось навсегда, потерянное. Кто не мечтал об этом? Ну или оставить все на своих местах, повторить однажды сыгранную роль, но уже с уверенностью в том, что это единственно верный путь, единственный путь.
Постоянное стремление к блестящей эстетике жанра. Кажется, он знает, как правильно. В чем интерес просто плакать или просто злиться? Есть определенные законы. Плакать: на балконе, с сигаретой, оставляя на лице сетку узоров туши и лунных линий. Злиться: в пасмурных задворках города, сбивая костяшки о кирпичную кладку старого дома, вызывая слабую реакцию лишь у проходящего мимо кота. Действие не может быть отдельно, ему соответствуют известные декорации. Можно быть традиционным, классическим или соригинальничать и самому обставить сцену, но, забывая о цветах, жестах, зеркалах, теряешь полноту момента. Это должно быть встроено в человека - естественное право быть великолепным во всех своих проявлениях. Даже предавая единственно дорогое тебе существо, ты должен выставить свет. И Влад даст этот шанс, поможет найти время и место. Может, даже подскажет слова.
Влад смотрел на людей и видел их насквозь. Видел развод родителей и детский плач, видел забитый талант, видел бедность и жажду чудес, видел потенциал к героизму, видел трагедию за насмешкой и пустоту за ученой степенью. При в общем-то презрительном отношении к человеческой особи, он почти никогда не оценивал людей – он их рефлексировал, влюблялся в человека как влюбляются в города: в архитектуру и атмосферу, в музыкантов на главном мосту, в стаю ворон над церковью, в закат, зажигающий готику. Такая эстетическая влюбленность обесценивала влюбленность эротическую. Никакое лицо в мире не могло надолго привлечь наследника королевской крови. А он им был. Чувствовал каждую неровность на подлокотнике трона, чувствовал тяжесть стальной короны, чувствовал гул в венах. Он не знал, хорошо это или плохо. Он точно не мог сказать, плохой он или хороший. Он был уверен только в одном: в любом ситуации внутренний голос, какая-то глубокая концепция все решит за него, найдет нужные слова и покажет правильные поступки, и все вокруг опять удивятся, насколько он верен своим принципам. Хотя как кто-то когда-то где-то: «У меня нет принципов – только нервы».
И вот он ехал по полупустой трассе в приятном ощущении уже начавшейся большой игры. Теперь некуда отступать - первые ходы сделаны безвозвратно. Сладкое, тянущее напряжение и только чуть дергающая полуоформившаяся мысль «вдруг я не имею на это права», несмотря на обилие вполне приличных отмазок, на всякий случай пылящихся на антресолях сознания.
Стилизованные под ржавчину светильники его чувств бросали еле заметный отблеск на разрешившее себе побыть искренним лицо. Да, скорее всего, он скрытый психопат. Но психопат от красоты – с этим он готов был мириться. Да, скорее всего, кому-то будет больно. Однако любой результат лучше, чем застывшая картинка со значком «пауза» в правом верхнем углу. Это он знал точно. Да, он сам себе делегировал эти полномочия. Но кто-то должен подчищать за судьбой. Кроме того, никакая азартная выдумка не сравнится с этой.
И кто, как не он, лучше подходит на роль продавца второго шанса? Одинокий, красивый, умный, с детства лишенный всякого влияния, благодаря смерти родителей имеющий весьма условные понятия о рамках нормального, свободный от всего, готовый ко всему. Да, так тому и быть. Приняв решение, он переключил внимание на дорогу. Он узнал шоссе и решил заехать на могилу родителей – кладбище было километрах в тридцати. Их смерть отняла у него солнечное детское счастье, но дала много большее. У него хранились их фотографии и смазанные воспоминания. Он помнил, что любил их. Он помнил, что кто-то их убил. Он не помнил, что это был он.
***
На сцене двое: рыжеволосый с вороньим пером в руках и человек в черном пальто, сидящий на стуле в профиль к зрителям. Рыжеволосый нервно ходит вокруг стула и будто отчитывает сидящего и при этом едва замечает его – часто сбивается на бормотание.
Еще один прекрасный боец, не отличающий зло от добра, реальности от сна, героя от автора, актера от роли. Не то время: слишком поздно для великих войн, слишком рано – для космических. Бог наградил тебя великолепным лицом и конституцией стрелы, а модный дом «Армани» - этим классически-черным пальто. Но ты открываешь глаза, когда неумелый и нудный автор уже вылил остатки сумерек из чернильницы на серый город. Кто предал тебя? Кого я могу обвинить хотя бы взглядом? Ты говоришь: «Никого» (*оба героя говорят «никого» в унисон), и вспоминаешь чье-то лицо. В мечтах только и хорошего – что они не исполняются. Ты киваешь. Ты только не плачь, все равно бы ничего не получилось. Ты усмехаешься – уже давно не плачешь, зачем? Никто не видит. С чего бы кому-то видеть? Это ведь против правил, против кодекса воина. Кодекса борца с тенями. Труби в трубу, трубач. Маши мечом, воин. Предай, предатель. (*Тише и задумавшись о чем-то своем): Так нежно и постепенно, почти незаметно, чтобы я улыбался до тех пор, когда все будет уже кончено. (*Зло, обвиняюще, указывая пером на сидящего):Сколько ты помнишь из своей жизни? В твои отборные, высокофункциональные мозги хоть раз в жизни приходила мысль, что раскрашивая чужие судьбы, ты обесцвечиваешь свою. Закон сохранения энергии никто не отменял. «Я сам пошел на это» (*оба героя говорят «я сам пошел на это» в унисон ) – ты говоришь не расстроено и не грустно, просто факт. Ну и ладно. Ну и черт с тобой. Без толку с тобой разговаривать. Ты похож на фотографию никогда не существовавшего чуда света. Ты улыбаешься – это почти похоже на улыбку. Он тоже, наверное, так подумал (Пауза, неопределенное движение рукой с пером). Когда оставил меня здесь. Дожевывать остатки сдохшей мечты, сочащейся жижей потенциального величия. Мой друг. Бесплотное существо. Химера любви.
(Пытается говорить увереннее, но время от времени голос срывается):Если бы можно было штамповать один стандарт за другим. Если бы все можно было увидеть и объяснить. То не выливались бы через вены испуганных бледных нервных выродков при тусклом свете прокравшиеся из пещер слишком оголенного, слишком измученного реальностью сознания люди, города, закаты. То зрители не затаивали бы дыхание каждый раз, когда люстра гаснет и занавес оживает и на сцене появляется еще один прекрасный боец, не отличающий зло от добра, реальности от сна, героя от автора, актера от роли. (Сидящий резко встает со стула, скидывает пальто, остается в белой рубашке с жабо и очень длинными, на манер смирительной, рукавами. Он подходит к краю сцены, громко и отчетливо обращается к зрителям, дружелюбно, но немного свысока. Рыжеволосый в это время садится на стул и рассматривает перо)
- Это не произошло. Это происходило. Год за годом, изо дня в день, перетекало из минуты в минуту. Drumma. Ну, вы поняли, не драма, а drumma- чтобы показать и историчность, и личность, и нарастающий внутренний ритм, и фатальную дробь на городской площади, и последний оглушающий удар полуголого потного негра на малиново подсвеченном инди-концерте. Да вы расслабьтесь: мы разрешаем вам чесаться, дергаться, писать смс и в случае особой надобности – даже играть в змейку. Правда, есть одно «но». Но: если никогда в жизни вам не приходило в голову словосочетание «мировая наебка», «эпическое предательство» или аналогичная собственная метафора. Если вы никогда не бывали в днях, когда вроде все хорошо: солнце светит, музыка играет, двери открываются, а ты, переходя дорогу, вдруг думаешь, а почему бы не остановиться прямо перед этим джипом. Или аккуратно разрезаешь мясо на тарелке, болтаешь с другом, запиваешь слова холодной колой, и вдруг свет отразится от ножа, и ты подумаешь, почему бы не воткнуть его в горло человеку напротив. Или наливаешь себе водички сутра в один из шести одинаковых стаканов, смотришь в окно, пальцы сжимают стакан, а в мозг кто-то вкладывает мысль: можно распрямить кисть и на полу окажется куча осколков. И это такое насквозь реальное чувство – ты видишь все, что случится, ЕСЛИ. Нелогично, ни для чего не нужно, ничем не вызвано, просто, очевидно и непонятно. Но это длится всего несколько секунд, замираешь, снова вдыхаешь, живешь дальше. Тяга к разрушению? Жажда свободы? Раздвоение реальности? Так вот, если вы не понимаете, о чем я, то вам лучше выйти прямо сейчас – спать, сидя на театральных стульях – якобы «креслах», совершенно неудобно. В этом мне можно верить. Вот вы, мужчина на… раз-два-три-четыре…на пятом ряду, у вас такое лицо…ну будем честны, вы же идиот, зачем вы пришли? Что? Купил билет? У тебя есть деньги? Так дай их мне и проваливай. Я буду с ними нежен. Короче, те, кто здесь по ошибке – прошу: «вон». Ибо если мы начнем, то уже не заткнемся, будьте уверены. Поскольку если есть где-то хотя бы пунктирно обозначенный крест – невероятный островок надежды, на котором встречаются жизнь и искусство, и что самое грустное – даже если его не существует в природе, то мы будем искать его все равно. Когтистыми маленькими лапками будем разгребать жизнь перед собой и упрямо ползти, пытаясь дотянуться до света, в сиянии которого лапа превратится в руку, морда – в лицо, зелено-кофейная жижа – в кровь. И на нас можно будет смотреть без содрогания, без отвращения, без жалости.
***
Они сидели на ступеньках уже закрывшейся библиотеки. Влад просматривал недавно взятую книгу «Общая психопатология», подсвечивая себе телефоном. Мариан допивал бутылку сухого красного и распространялся на тему любви-всей-своей-жизни. Каждый делал вид, будто он не замечает другого. И если для Мариана это было в большей степени правда, то Влад на самом деле ловил каждое слово друга.
- Понимаешь, он из разряда невинных предателей. Он не хотел, просто не предал значения, а для меня это было главным в жизни. Все могло лететь к чертям, весь мир мог жрать сам себя под любым соусом, но пока можно было закрыть глаза и представить будущее – мятежное, великое, адреналиново-сочное, я бы выбрался отовсюду, я бы все глотки разодрал, я бы защищал нас по-волчьи, и я бы выстоял в любом случае. Когда я впервые его увидел, я был полуживым от высокомерия и разочарований, я никого не видел, мир был серо-красным – скука и ярость. А он был обычным – немного талантливый, но в остальном абсолютно повседневный парень без картинности и любви к утрированным эффектам, чего во мне было в избытке. Сначала мы просто болтали – я мог выносить его. Это было ново и…приятно, что ли. А потом как-то раз он попросил меня проверить его роль, я стал подыгрывать ему. Сначала – в полсилы, потом – разошелся не на шутку. И тогда – как в фильмах (я помню, как это было нереально) мы поняли, что составляем идеальный тандем. Естественность его манеры, его врожденный стиль и моя карнавальность, моя выверенность деталей, моя эмоциональная ломка.
- Да, так оно и есть, - каждое свое замечание Влад делал повседневным тоном, немного отстраненно, как будто речь шла о погоде.
- Вместе мы могли играть все, что угодно – любая сцена выходила отлично. И тогда мы решили: так тому и быть. Мы будем соглашаться играть только вдвоем, всегда, пусть даже в малюсеньком эпизоде. Мы искали вспышек, и находили их каждый раз.
- Секс?
- Круче, чем секс – о, да, намного – проникновение не просто тела в тело, но души в душу, слова в слово, характера в характер, взгляда во взгляд. Соперничество? Конечно, постоянно, а как иначе? Агрессивно старались быть круче: подножки, удары, броски, даже болевые приемы, но в итоге всегда – вспышка гениальности. И да, я плакал, когда понял, что разлюбил. Потому что все вокруг было как обычно: earl grey стоял на своем месте, пепельница топорщилась окурками, а я сидел, смотрел на полностью слепой дом напротив и чувствовал, как часть моей жизни превращалась в камень. Я был в ловушке.
- Судя по последним нашим разговорам, не так уж и разлюбил. Надо было просто поговорить, говорить с близким человеком – это нормально, между прочим. – Влад перевернул страницу.
- Я пытался. Я сидел в кафе: полароидные снимки на стенах, легкий рок-н-ролл 80ых, он – напротив. Я улыбался, впрочем, не очень широко, чтобы дать понять – «все НЕ нормально», рассказывал новости и какие-то истории, но немного свысока, делая одолжение будто бы – «все НЕ нормально», платил за него, отвратительно, фактически оскорбительно улыбаясь, - «все ****ски ХЕРОВО, пойми!». Я смотрел ему в глаза и думал: «предатель». Так четко, спокойно, неотвратимо. Потому что ради убогого, скучного, плебейского счастья, ради безвкусных цветов на обоях, ради сахарно-муторных разговоров по телефону, ради скромной, но регулярной зарплаты по трудовому кодексу – ради унылых, обесцвеченных вещей и людей он оставил меня одного. Снова. Как все. Скука.
- Да, скука. – Влад уже раздумывал, какие полароидные фотки развесить по сцене.
***
FfF(Fight, Fuck, Feed)
Героиня быстро выходит из распахивающейся двери небольшого кафе на освещенной только фонарями улице. Она не должна быть рафинировано красивой, но фигура высокая и стройная, лицо запоминающееся, с яркими чертами, не невинное. Она одета в дорогое, но простое платье и длинное, расстегнутое черное пальто, на ногах только плотные черные чулки, обуви нет, но она подпрыгивает, обхватывает фонари, кружится вокруг них на носочках. Ее движения немного раскоординированы, понятно, что она не в себе. Ее мимика очень живая, выражения лица часто меняются. Тембр и интонация голоса тоже скачут. Прохожие смотрят на нее то с восхищением, то с отвращением. Когда она подходит к ним, стараются поскорее от нее отделаться.
Плевать. Я чувствую волны жизни. Стук в ушах оглушает. Пальцы подрагивают в предвкушении. Все будет необычно, абсолютно волшебно, совершенно нереально. Мои движения быстры, точны и элегантны, как у хищника. Жизнь – для меня. Кровообращение ускорено раз в 5. Сейчас я могу все. Но важны только 3 вещи: трахаться, драться и жрать. Все остальное приложится. Драться, трахаться и жрать. Небо, фонари, лужи. Господи, как это потрясающе. Почему вы не смеетесь? Воздух, воздух. Огромными глотками, захватить как можно больше. Лучше – все. Обожаю вас, ненавижу. Искры, свет, зеркала, зеркала. Слишком много мыслей, слишком быстро – сталкиваются, кипят, салют из мыслей. Флюорисцентно-синий, кроваво-красный, ослепительно-желтый. Главное – не белый. Белый – тоска. Хорошо, хорошо. Только вперед, ни на секунду не замедлять, сразу во все стороны. Чувствую, как моя фигура разрезает мир, чтобы проникнуть внутрь, быть везде, до упора наполниться и наполнить собой. Смотрите на меня, смотрите не отрываясь. Жрать, драться и трахаться. Кровь и слюна капают с подбородка. Правильно. Вокруг оранжевые пульсирующие волны. Свобода, вечная свобода. Кривые осколки, разодранная одежда, путь, дорожка из кирпича, ветер, крылья, пот, озноб, свобода, охота, серебряный блестящий дым. Кто меня придумал? Такую? Не сочетаемость, заводской брак, контрлюбовь, сожги дотла, чтобы в пыль, чтобы как будто никогда. Я ведь и так. Сквозь века.
***
Мансарда была укрытием. Почти без мебели – только самое необходимое. Влад никогда там не готовил, не стирал, не приводил любовниц и не выравнивал стены. Туда он сбегал, когда шум в голове становился невыносимым, когда в голове не оставалось ничего кроме шума. Он забивался туда, чтобы заново, в который раз через боль, кровь и злость продрать в себе границу между реальностью и мифом. Он с рождения был волшебником. Не идиотом с волшебной палочкой, выкрикивающим исковерканную латынь, а настоящим волшебником. Он придумывал людей – и они появлялись в его жизни. Он встречал их на автобусных остановках, в ресторанах, в аэропортах, кинотеатрах, на лекциях в университете, натыкался на улицах именно на них. Их лица были им придуманы, улыбки – им нарисованы, эмоции – им выношены, поступки – им просчитаны. Иногда он представлял себе какой-то разговор: думал, что скажет, что ответит на шутку, какую улыбку подсунет, какой жест подойдет к интонации. И потом не удивлялся, что через несколько дней такой разговор действительно происходил. Волшебники не удивляются.
Влад лежал на полу, распятый сам собой, себя оплакивающий, себя приговоривший, сам в себя не верящий и в себе уверенный. Из старых, охрипших колонок страдал скрипичный концерт Мендельсона, рядом стоял стакан с клюквенным соком, но губы все равно были сухими, дыхание неровное - как перед слезами, глаза закрыты. Музыка с яркими вспышками отскакивала от стен почти пустой квартиры и ударяла прямо в него, и казалось, что времени не существует. Есть только лица, слова, по-разному окрашенные души, глаза – злые, страстные, нежные, пустые в молитве, яркие в пороке, взорванные догадкой; улыбки – о любви, о потере, о приключении, о высокомерии, о примирении, бессмысленные; волосы – черные, рыжие, седые, спутанные, окровавленные, на подушке. Я у тебя под кожей, у тебя в венах, я тебя не оставлю, никогда. Принимая во внимание современную тенденцию к здоровому питанию и мою врожденную и пять веков назад предсказанную язву, из всех предложенных опций, я бы предпочел сожрать твое сердце. Я здесь. Я с тобой. Пойдем играть. Будет весело. Не упрямься – только не со мной. Никого не слушай – идиоты, они не знают, они не видели, что у тебя внутри. Хватит претворяться. Не молчи. Ты же знаешь главное. Перестанет быть так беспросветно, так бесконечно , так космически скучно. Скрипка достигла оргазма, в бессилии съехала на пол по стене, и осталась так сидеть нежная, еще покрытая горячими каплями, но уже уютная, уже неопасная, сонно смотрела сквозь ресницы.
- Знаешь, иногда так бывает – все кажется обманом, сном. Это все происходит не с тобой. Ты просто наблюдатель, а двойник с твоим лицом , твоими пальцами и самое страшное – с твоими шутками бродит по городам и на каждом встречном ставит свои нацистские эксперименты – пытается изменить их жизни. Потому что для каждого человека есть слово, он его знает, и ты его знаешь. И ты его скажешь. Каждый раз.
- Я бы мог не делать этого. Я бы мог жить один. Не разговаривать и улыбаться тишине. Или болтать без умолку и ничего не иметь в виду. Я бы мог просто жить, не раздваиваясь и никого не чувствуя. Я смогу быть независимым и ничего не менять.
- Кто, если не ты. И потом, больше ты ничего не умеешь. И вряд ли что-то захочешь после того, как судьбы закручивались в пружины, а потом выстреливали с железной силой стрелы в твоих руках. Это власть, которую никто не может отнять. Это сила, которой нельзя поделиться. Талант, от которого невозможно отказаться. Вседозволенность, которую не забыть. Порок. Сила. Искушение. Сила. Сила. Предательство. Подлость. Сила. Любопытство. Восторг. Сила. Крест. Отпечатанный на твоей спине. И ты будешь нести его, пока не сдохнешь. Сдохнешь. Сдохнешь.
Влад открыл глаза только утром. Лежа на полу, в окно он не видел ничего кроме пронзительно голубого неба без единого ошметка облака. Губы были сухими и как будто искусанными, но в голове было кристально чисто и звонко, как на морозе. Ни следа давешнего шума. Он пружинисто встал с пола одним усилием тела и выпрямился в струну. Он знал, ему ничто не может навредить, никто не может отказать. Если надо, жизнь завяжется безнадежным узлом и пойдет туда, куда он укажет. Он ничего не боялся. Мир нежно обдувал его своим теплом, но не затрагивал. Влад чувствовал себя венценосно, высоко, красиво. В ванной он долго смотрел на себя в зеркало и не мог сдержать улыбки: все было так правильно, так логично, так ярко, так невозможно хорошо. Он знал, что за это настроение потом придется расплачиваться неделями тоски, загнанных взглядов, тяжести и обреченности, но это стоило того. И возможно (он не позволял себе думать об этом, но в мозгу среди идеально функционирующих шестеренок, цепочек и моторчиков, была маленькая, ни к чему не прикрепленная коробка с бантиком, из которой едва слышно фонило: «возможно»), есть такая вероятность, что потом ему будет уже все равно.
***
Он не понимал, понятия не имел, почему сейчас все казалось ошибкой. Почему в данный момент все сто раз обдуманные, принятые и уже почти обратившиеся в камень решения вдруг стали смешными, нелепыми и бессмысленными. Мариан то бурлил, то стекленел льдом. И все в одном стакане. Я просто хочу быть счастливым. Просто хочу быть как все. Неужели это так много? Мне так хочется чувствовать тепло, быть понятым без слов. Я так устал искать убежища. Я хочу, чтобы было светло. Мне кажется, я даже готов просить.
***
Больно, черт, как больно. Она ввалилась в квартиру, и как только захлопнулась дверь, колени подогнулись и стукнулись о дорогой паркет. Она шла долго, пешком через весь город. Холодно, противно, страшно, жалко себя и больнобольнобольно. Она не плакала в машине, не плакала в грязном подъезде, не плакала на улице, потому что надо было идти, надо было попасть домой. Потому что самое главное в жизни – это попасть домой. Она перевернулась на спину – может, тогда не будут так болеть ребра. Ее трясло от холода, унижения, боли, шока, похмелья, осознания и, наверное, еще чего-то. Ресницы с трудом отклеивались друг от друга от усталости и размазанной туши, но нельзя было уснуть. Она точно помнила – нельзя спать. Мама когда-то говорила, и в фильмах, и в правилах дорожного движения. Усилием воли глаза распахнуты: туман и голова качается из стороны в сторону и слишком больно. Она трясет головой – движение отдается во всем теле сотнями заточенных спиц, но взгляд проясняется и в зеркале на потолке она видит себя. в одном только платье, пальто и обувь, видно, остались где-то там - между больно и очень больно, чулки болтаются рваными лохмотьями, ноги испачканы в грязи, крови и сперме, лицо черно-красное кровь смешана с косметикой и слюной. Она помнит, они плевали ей в лицо. Она смотрит на себя несколько очень объемных минут, все вокруг кружится, она пытается выровнять дыхание – думает, это успокоит боль. Лицо в отражении не выражает ничего, сжато в маску. Но вдруг в открытое окно до нее долетает детский голос. Ей не видно говорящих – только голос, интонация, стук каблуков, шарканье кроссовок:
- Мама, давай быстрее – мы опоздаем на автобус.
Как ежедневно, как просто, как естественно, как правильно, как прозаично…автобус…И тогда она понимает, что мир вокруг и есть реальность. Не пьяный угар, не жесткий приход, не адреналиновая ломка, не книги, не фильмы, не стихи в ее тетрадях, а это простое «мама, мы опоздаем на автобус». Бант и большой букет цветов, голубое длинное платье в мелкий цветок, плюшевый заяц с очень мягкими ушами прижат к груди, родители, дешевый и вкусный торт, парк, выводок ежиков, первое выступление на сцене, гордость, родители одноклассников с большими фотоаппаратами, все родители кроме ее. И до нее доходит, что боль и пустота, одиночество и постоянная, бесконечная жестокость и есть ее жизнь. И она ее сделала такой. И с ужасом она видит, что лицо в отражении – когда-то красивое, чистое, умное лицо, это отвратительное месиво и есть ее лицо. Лицо. Обложка. Маска. Роль. Анна. Свет. Кадр. Мама. Мама. Мамочка.
Она орет, слово эхом носится по пустой квартире, тело крючит от боли, слезы чистят дорожки по лицу, пальцы то сжимаются в кулаки, то пытаются за что-то схватиться. Никто не услышит. Пусть хоть кто-нибудь услышит. Ну хоть кто-нибудь поможет. Мама, пожалуйста. Я прошу тебя. Я так больше не хочу. Пожалуйста, ну пожалуйста. Это невозможно терпеть. Пожалуйста, помоги. Она уже шепчет, лежа на полу у двери в позе эмбриона, ничего не соображая от боли и ужаса. Она продолжает шептать, когда кто-то заходит и громко что-то спрашивает у нее. Она все также шепчет, когда ее кладут на носилки и куда-то несут. Она шепчет до тех пор, пока окончательно не теряет сознание в надрывающейся сиреной машине скорой помощи.
- Хорошо, давай только еще разочек с появления скорой. Лучше открой глаза – так драматичнее и продолжай плакать.
- Я пить хочу, в горле пересохло столько плакать.
- Принесите ей попить, что вы стоите?
- Нормально теперь? Хорошо. Все по местам, поехали.
***
Падал прошлогодний снег. Он смотрел на него сквозь больничное окно и узнавал. Не дежа вю, а абсолютно определенное воспоминание. В прошлом году он также смотрел в окно и видел этот же снег. И сейчас, также как тогда он думал о том, что теперь будет только хуже. С каждым из них и с каждым из тех, кого они знают. Даже если будет казаться, что все прекрасно, что жизнь бьет ключом, что наконец-то все получается, на самом деле все катится по наклонной. Кто-то поймет раньше, кто-то позже, кто-то уже понял. Анна была перекручена какими-то трубками, вокруг висели пакеты с кровью и чем-то еще, прибор у ее головы размеренно пищал – она очухается, что бы там ни случилось. С ней всю жизнь что-то случалось, и она всегда выкарабкивалась, так будет и в этот раз. В отражении оконного стекла он видел, как за его спиной Мариан сидел на скамейке и чесал в волосах ножом-бабочкой. Янош вздохнул, подошел к нему, молча забрал из рук нож, убрал себе в карман, вернулся на прежнее место и уставился обратно в окно. Не потому что любил его, не потому что боялся за его жизнь или здоровье, не потому что скучал, а просто потому, что так было надо. Все: и ситуация, и время, и выражение лица Мариана, и мысли самого Яноша, и предыдущие съемки привели к тому, что они были здесь, и ему не оставалось ничего кроме как подойти и отнять чертов идиотский нож, которым позер, наверняка, и пользоваться не умеет. Проклятое актерское братство – я знаю все эти сцены. Я могу ненавидеть тебя, презирать, забыть, мне может быть банально на тебя плевать, но я подыграю тебе. Всегда. Во имя какого-то макрозрителя или изначального режиссера или ради только одного себя буду как будто первый раз стоять на сцене, искренне говорить свои слова и каждый раз находить в этом что-то новое, танцуя по роли. А что еще мне остается делать? Отражение Мариана в стекле смотрело на него опасными, просящими, недопьяными глазами. Кэри вчера согласилась выйти за него замуж. Вот тебе, пожалуйста, выбирай: игра или жизнь. Мариан подошел к нему – подходил медленно, как собака к злому хозяину: прижав уши, опустив хвост, на полусогнутых – и положил тяжелый лоб ему на плечо, рука Яноша автоматически, бесстрастно зарылась в его волосы, он так и не отвел глаз от окна.
- Ян, я хотел...
- Знаю, не надо.
- Ты помнишь, как… - Мариан что-то говорил, а Янош ,не отрываясь, смотрел в окно на Влада, стоящего на больничной парковке около своей машины и поднявшего голову к их окну.
- Не помню.
***
Она чувствовала: зверь рыщет внутри ее, скулит, рычит, роет землю носом, пытается подкопать все ее каменные заграждения, прижимается к земле, вертит головой, то крадется, то бежит изо всех сил, поднимая столбы пыли и снега, и все с одной целью. Вылезти, выбраться, оставив клоки шерсти на капканах, сетках и камнях, увидеть небо, запрокинуть морду и завыть: «Привет тебе, свобода, восторг, жизнь!». Анна налила себе стакан молока и легко улыбнулась отражению в зеркале, ненакрашенному, с еще мокрыми после душа волосами. Нет, нет, нет, мой дорогой. Один раз ты меня уже чуть не угробил, я учусь на своих ошибках. Она поднялась в гостиную родительского дома: ее мать Клара, еще красивая и уже умная женщина, сидела в кресле, пила зеленый чай и смотрела новости.
- Милая, ложись – тебе нужно больше отдыхать, ты еще не поправилась. Подкинь программу – посмотрим какой-нибудь фильм? Хочешь чая?
Анна покачала головой, показала матери стакан с молоком и потянулась за журналом.
- О, дорогая, посмотри, сегодня по PRO-TV показывают твой последний фильм. Анна подумала: у меня все есть, у меня все хорошо, я счастлива. Теперь я могу его посмотреть.
***
Янош смеялся искренним, счастливым смехом. Он знал, именно так надо смеяться, когда несешь свою невесту по лестнице в свою квартиру. Это финальный смех героя после прохождения всех испытаний, радостный, сильный, широкий, с добрыми искрами в глазах. Ему не нравилось, что он рефлексировал это, но, слава богу, это не меняло реальности – Янош был счастлив, доволен, спокоен, уверен.
- достань ключи из кармана джинсов, пожалуйста, зай, а то у меня руки заняты. Тобой.
- таааак, это не ключи. Ого, это точно не ключи, но чуть позже нам это тоже понадобится. На, держи.
Кое-как он открыл дверь и сразу прошел в комнату, положил Кэри на диван, лихорадочно стащил с себя пальто, встал на колени перед ней и поцеловал накрашенные губы.
Телефон коротко пропищал об смс. Янош не предал значения и продолжал целовать Кэри.
- Подожди секунду, я сейчас вернусь – она выбежала в ванную. Янош попытался восстановить дыхание, с глупой улыбкой он убрал волосы со лба и достал из кармана телефон. «Там, где нас нет, действительно хорошо. Приходи.» и фотография пруда и все таких же, правда, постаревших деревьев.
Ну зачем ты это делаешь? Ты все испортишь. Ты себе не простишь. Ты мне не простишь. Ты понаделаешь кучу глупостей, придешь к миллиону драматичных и неправильных выводов. Тебе только кажется, что ты изменился и теперь все по-другому. Ты все тот же недолюбленный и злой ребенок, а я больше не хочу мирить тебя с миром, восхищаться твоей мнимой уникальностью, быть виноватым во всех жизненных несправедливостях и несовершенствах ради только сомнительной радости делить с тобой одну ветку.
Кэри вернулась и села рядом. Он швырнул телефон на журнальный столик и начал расстегивать ее рубашку.
Он просидит там до утра.
Янош уперся руками в диванную подушку по обе стороны от лица девушки и случайно нажал на пульт от телека – в клочья разрывая интим, канал Pro-tv включился со звуком на 80.
***
Недавно такая опрятная и уютная, комната теперь напоминала место преступления. Куча одежды была свалена на полу между открытыми дверцами шкафа, груда косметики лежала на столе – тушь даже не закрыта, книги сброшены с полки - некоторые бесстыдно распахнуты, постель смята – на ней высилась гора туфель, валялось несколько связок ключей, все фотографии в комнате перевернуты, разбитая прикроватная лампа на полу запуталась в своем проводе, довершали картину открытое окно и порхающие на ветру занавески, наполовину сорванные с крючков. Не хватало только трупа.
Анна поставила почти пустую бутылку сухого Lambrusco на бетонный пол и села в машину. Все должно быть нормально. Расстояние между крышами гаражей не такое уж и большое, трамплин достаточно высокий, места для разгона хватит. Повернула зеркало заднего вида так, чтобы видеть свое лицо и даже не пыталась сдерживать улыбку. Все как надо: грохочет в груди, вены ноют от силы пульса, мир – фоном, мысли – четкие, командные, лицо белое, из-под тяжелых ресниц лихорадочно блестят глаза. В конечном счете, все решат миллиметры и фарт. Она почти что зарычала от страха и предвкушения. Глубокий вдох, музыка – на максимум, завести мотор.
- Перекрытая. Наглухо.
- Крышница. – Влад смаковал это слово. У этого слова был взгляд Анны, интонации Анны, оно даже пахло ей. Потому что на самом деле амплуа не выбирают, с ним рождаются. – Конченная крышница.
***
- А сколько вообще вороны живут?
- Не знаю, но думаю, что долго. Вообще, по-разному, наверное. Я тогда еще читал – что-то около лет 60, по-моему.
- Больно до ***.
- Нормально.
- Если бы ты не пришел, я бы вскрыл вены.
- Да я знаю. Ну, то есть, что от тебя еще можно ожидать, drama queen?
- Пошел ты. Это не потому, что я тебя люблю или что-то там такое…
- Ну конечно, нет. Это не причина.
- Это вообще не правда.
- Ну, ясное дело.
- Тварь. Подвинься.
- Куда? Тут ветка тоньше – навернемся прямо в пруд. А там утиные глисты – испортим эстетику кадра.
- Тогда мне придется на тебя облокотиться.
- О, можешь избавить меня от нелепых отмазок?
- О.К.
Луна огромным прожектором высвечивала 2 срастающиеся фигуры. Момент был полон до краев. Можно пускать титры.
***
Он сидел на полу у окна мансарды. Было отчетливое ощущение, что в мозгу полностью полетела проводка: он искрил и гудел, был включен на все обороты, но не работал. Энергия не выходила, Влад не мог сформулировать ни одной мысли, голова наполнялась потенциальной, не находящей применения силой и грозила разорваться на кусочки. Невыносимо. Надо было сделать дыру и выдавить весь шлак, весь гной, все, что мешает встать и идти, и понимать, и принимать решения, и не бояться. Всего лишь избавиться от лишнего, и все станет нормально. Пистолет в пальцах пожух – рука обессилено лежала на полу, не зная, куда направиться: к виску, в рот или в сердце. Это был простой выбор: при минимальной разнице в результате, это был только вопрос вкуса, но мозг не мог решить даже это. Висок? Рот? Сердце? Рот? Сердце? Висок? Он выл в голос от злости, от полной невозможности действия, от ощущения своей слабости и незначительности, от давления огромного мира, от несправедливости, алогичности и глупости жизни.
- Я же с тобой заодно. Ну, помоги же мне, черт! Все будет так хорошо, все будет просто замечательно, если я смогу встать. Я все сделаю так, как надо!
Голова болела так нещадно, что даже мысль о прикосновении к ней вызывала тошноту, поэтому он решил – в сердце. И как всегда, когда он что-то решал, мгновенно это осуществил. Нащупал быстрый стук в груди и выстрелил, и уже ни о чем не пытался думать.
- Кажется, я не очень естественно упал, да? – Влад оттолкнулся от стенки и встал, стирая краску с лица.
Музыкант передернул плечами, отпивая минералку:
- Да нет, вроде нормально.
- Ладно, вечером посмотрю. Если хреново, то завтра надо будет переснять. Что с музыкой? –
Он хотел, чтобы в момент его смерти играло что-нибудь особенное. Выбрать саундтрек к своей смерти – это приятная роскошь, вишенка на коктейле.
Он стоял, весь измазанный красной краской, со вспухшими глазами, всклокоченными волосами и улыбался. Может, потому что на улице потеплело. Может, оттого что он считал, что все сделал правильно. А может из-за того, что в 5 часов утра, балансируя на тончайшей границе между сном и реальностью, он отчетливо услышал в голове уверенный голос: «Космос отзовется о вас с любовью».
2011 год