мне 35 лет
Моя гордыня не может мне простить моего тщеславия, но я надеюсь избавиться когда-нибудь от них обоих.
На днях я ощутила, что хлеб живой, я не могла его резать ножом, я его стала ломать.
Снился сон, что я работаю в Университете, у меня другая фамилия, чем в жизни. Тот, кто должен дать мне зарплату, тихо говорит мне, оглядываясь: «А Вы будете…?» «Что?», - спрашиваю я. «Писать доносы». «Нет», - твердо говорю я. «Тогда я не дам Вам зарплату».
Очень долго говорили с Андреем. У меня отрешенность от жизни. Но по радио звучит Шопен – он просит, требует, ищет, зовёт – кого? Я возвращаюсь к земной жизни. В Шопене огонь горит. Я просила Бога освятить мою любовь к Андрею.
Я в больнице, нахожусь там в связи с обмороками и нервным истощением:
Я уничтожаюсь. Как глубоко Ты смирил меня. Кровавый пот Иисуса. Научи меня говорить. Мне всегда больно смотреть, как падают листья. Все раны моей жизни открылись. Никогда мне не было так плохо. Господи, я бы хотела отдохнуть у Тебя на руках.
Меня привезли в больницу в среду, когда был предан Иисус, я лежала в коридоре, чувствовала абсолютную свою немощь, я не могла ходить от слабости, я страдала четверг, пятницу, в субботу была в усыплении, с тяжелой головой, в воскресенье я почувствовала, что воскресаю. Моя соседка сказала мне: «Ты оживаешь, а привезли тебя сюда мёртвую».
Пришёл Андрей, принёс розы. Он и Юля Т. несколько дней назад привёзли меня в больницу. Недолгий разговор с ним. Соседки спросили меня: «Это твой братец?» «Братец», - ответила я. «Вы очень похожи», - сказали соседки по палате.
Чувство разворачивающейся очередной трагедии моей жизни. Есть много живых и трепетных нитей, связывающих меня с Андреем, и всё обрывается безжалостно и грубо, разрывая мне сердце.
И если сейчас придёт смерть, то моя душа покинет тело с безумной тоской о Тебе.
Я сказала моей подруге В. Ак., что моё тщеславие – протест против тех унижений, которых было много в моей жизни.
Отец Павел - духовный отец Андрея освятил мою комнату в коммунальной квартире. Я пошла его провожать. «Увижу ли я Андрея?», - спросила я его. Он ответил уклончиво, сказал, что он тут не при чем. (Он-то и разлучил нас...) То, что произошло, произошло для того, чтобы меня не ранить, не давать мне надежду. (Два монаха решили нас разлучить... По какому праву?)
В других местах России я встретила священника, которого разлучили с его любимой, подругу, которую разлучили с любимым человеком. Эта была странная на земле работа тех же двух монахов...
«Почему Андрей мне не звонит?», - спросила я. «Если бы ты встретила другого человека, Андрей был бы тебе помехой», – был ответ. Как это нелепо. Мы могли бы продолжать дружить. У нас были святые отношения. Своего человека я так и не встретила нигде...
Я ничего не узнала, ничего не прояснилось, всё тот же мрак. Отец Павел сказал, что мне нельзя молиться об Андрее, нельзя принимать у себя некрещёных. Я не верю этому. Как же рассказывать им о Боге, если не общаться с ними?
Он не дослушал меня, оборвал наш разговор и уехал от меня на такси, мы были на улице. Мне кажется, что у него нет чуткости, гибкости, он прямолинеен. «Я плАчу несколько месяцев, у меня пропадает зрение», - сказала я о. Павлу. «Всегда радуйтесь», - ответил он.
Милосердия ко мне никем проявлено не было - ни отцами, ни Андреем, ни Игорем, который приехал ко мне в больницу сообщить мне, что Андрей никогда на мне не женится. Так решили отцы и Андрей - в виде послушания он предал нашу двухлетнюю дружбу, нашу молитву о наших родных...
Тончайшее, тишайшее чувство Божьего присутствия. Из сердца, как сноп огня, вырывается спонтанная молитва об Андрее.
Неужели я не могу обрести семью, где муж и жена любят Бога и друг друга? Это всё яснее очерчивалось во мне последние годы.
Шопенгауэр: «Печальное настроение высоко одарённых людей, которое так часто было в них отмечено наблюдателями...».
Позвонил мой друг Борис Талесник и сказал мне: «У меня плохо на душе». Я спросила: «Сердце стянуто?» «Да» - Боря удивился моему диагнозу, сказал, что это с ним бывает крайне редко. «А я постоянно живу так и знаю многие вариации на тему печали», - сказала я ему. Его тревожит мысль об отъезде навсегда за границу. «С тобой я не смогу расстаться», - говорит он. «Не уезжай», - громко закричала я. «Тихо, тихо», - сказал он.
Когда я думаю о смерти, меня ужасают мытарства, видение бесов, видение ада и мук людей, которых мне очень жалко. Поэтому я боюсь умирать. К тому же "Я больше мертвецов о смерти знаю" (стихи Арсения Тарковского), к тому же у меня очень богатое воображение.
Я ужасно грубею, выходя из одиночества, я болтаю много лишнего с теми людьми, кто не бояться осуждать.
Как мне преодолеть эту тяжелую, греховную, славянскую природу, это косноязычие, неповоротливость? Жерар Филипп – вот кому хотела бы я подражать. У него лицо святого и гения.
На людях я всегда разная. Во мне открываются новые грани.
Находясь в доме Лины, я чувствую себя блаженно одинокой. У меня такое ощущение, что я умираю – так тиха во мне земная жизнь.
Я хочу увидеть человека, любящего Бога совершенной любовью.
На телеграфе, куда мы с моим другом Т. пришли после концерта в Консерватории, он читает мне книгу. Когда мы вышли из Консерватории, я вдруг остановилась, я не могла идти дальше, что-то не давало мне идти. Что это было, не знаю. Он хотел мне показать свои стихи, но раздумал. Из этой книги я ещё раз услышала, когда мы с ним были на телеграфе о том, что есть перевоплощения. То, что мне не давали идти, был какой-то знак свыше.
Через Т. мне открывалась суть вещей. Было что-то ослепительное в нашей встрече.
Мой новый знакомый Сандр сказал мне: «Будьте проще, больше думайте о радости. Вы должны стать медиумом Бога. Вы очень впечатлительны. Вы страдаете больше человеческой меры».
У него светлое лицо, глаза живые, тёплые, мягкие, детская улыбка, во время молитвы углублённость в себя. Я отметила в нём способность оригинально мыслить, доброту, юмор. Он друг Аллы. Аскетизм, голые стены, убогая мебель, чистота. На кухне в темноте стояла я одна и чувствовала любовь Бога ко мне.
Опять передо мной белый лист моей жизни, мне не надо проникать в эту тайну.
«Бедные люди, - говорит мой друг Борис Талесник, - сколько им дано от Бога красоты и разнообразных удовольствий и интересных явлений и занятий, и они, несмотря ни на что - несчастны».
Другой мой друг Лёня Могилевский на днях сказал мне: «Если чувствуешь себя одиноко среди людей, то не печалиться надо, а радоваться, потому что это значит, что ты уже не земной человек, а небесный».
После храма я приехала домой и мне хотелось прыгать от радости. Любовь к Богу делает человека счастливым и ничего не страшно, нет потерь, нет невозможного, нет страдания, если даже оно есть. В минуты радости мне кажется, что наступит время, когда Бог будет во всём, и не будет больше нигде слёз.
В Питере с поэтом Володей Нестеровским мы пошли в Летний Сад, я рассказывала ему о своём крещении. Его крещение было не подготовлено. Он не ходит в храм, не молится. Легко смотрит на женщин, как на одежду, которую необходимо иметь. Курит, пьёт. Живёт очень бедно. Пьёт для вдохновения. Скован в состоянии трезвости. У него двое детей от разных жён, он с ними не видится, так как это мешает творчеству.
Мы заходили к его другу художнику Жене, говорили об искусстве, Володя Н. рассказывает о себе, даёт почитать мне огромное письмо из Америки. Мой друг поэт и критик Костя Кузьминский издал альманах «Апполон» в 9 томах, в нём напечатано 6 ленинградских поэтов. Игорь Синявин автор письма – считает Костю К. менее извращённым, чем Михаила Шемякина и Мамлеева.
Художник Женя провожал меня до метро. Он сказал мне: «Вы многого не понимаете, Вам недоступно творчество, Вы живёте разумом, а надо жить импульсом. Вы себя сдерживаете». Я ответила ему: «Я сдерживаю то, что считаю дурным в себе. Я живу, сообразуясь со своей совестью».
Я заметила, что мужчины и в Питере и в Москве, за исключением Бори Талесника, люди невоспитанные, лишенные рыцарства. Рассуждения Жени и Володи Н. показались мне кое в чём примитивными. Но я чувствовала себя женственной в их обществе. «Вы – лёгкий человек», - сказали мне мои спутники.
Мой рисунок.