Переводчик, литератор, поэт
триптих
1. Переводчик
Он высокий. Прямой, словно выстрел,
а в глазах огоньки золотые,
и «Юрарэ ин вэрба магистри»*, –
он клянётся на верной латыни.
Он, конечно, немного лукавит,
но становится сразу добрей,
и «Рембо» по-французски картавит,
словно старый и добрый еврей.
А потом, неожиданно-просто
говорит мне случайно: Постой!
я нашёл даже к Роберту Фросту
затерявшийся ключ золотой:
«Я вспомнил, чей это лесок.
Его хозяйке невдомёк,
что смотрит на его края
остановившийся ездок.
В толк лошадь не возьмёт моя:
вокруг не видно ни жилья,
лишь лес да речка подо льдом –
зачем остановился я?
Она тряхнула бубенцом,
как бы спросив: – Чего мы ждём?..»**
А потом наступило молчанье…
И теперь, хоть моли, не моли,
никогда не узнать окончанья
этой повести поздней любви.
Водку пьёт он теперь без закуски
и военные песни поёт.
И смеётся, и плачет по-русски.
И себе на колени блюёт.
* Jurare in verba magistri – клясться словами учителя (лат.)
** Автор перевода неизвестен.
2. Литератор.
Провинциальный город Перелесск.
Меня встречал известный литератор,
немного рыхло-вялый, молодой
и с узкой театральною бородкой.
– Мы счас поймаем левого «таджика»
и отдохнём немного на фазенде!
Остановилась синяя машина. Шофёр,
похожий на цыгана, презрительно
сквозь зубы протянул: Полтинник… –
Уселись. Литератор говорил
(его, наверно, распирало знанье:
он постоянно что-то говорил,
жонглируя, как в цирке, именами):
Волошин, Мережковский, Гершензон,
Цветаева, Ахматова, Набоков…
Я был с похмелья. Плохо различал
все измененья потного лица.
А изо рта его тянуло артишоком.
Вдобавок он закрыл окно. Теперь
он оседлал зачем-то Кузмина, и я
как понимал, уже надолго:
– Он Мастер! Мастер! ¬ хныкал говорун.
Меня тошнило. Встречные машины
подмигивали фарами – наверно
уж скоро будет милицейский пост.
«Осенние озёра», «мир искусства» и «о
прекрасной ясности» чего-то… Проехали
два маленьких моста, притормозили и
свернули к свалке: огромной и чудесной,
которую сооружали наспех пять десятилетий…
Шофёр открыл окно и улыбнулся:
– От ваших разговоров запотели окна…
А что касается Михайлы Кузмина,
очкарик прав: его стихи не равноценны,
но если взять в журнальную подборку
такие пьесы как «Трубочист», «Конец
второго тома», «Порученье», «Первый удар»,
и, может быть, «Переселенцы», то это
составляет впечатленье…
Приехали! Вылазьте, господа!
3. Поэт
В саду заросшем каждый день
на фоне старого сарая,
среди крапивы и репьёв,
среди полыни и малины,
среди цикория и чистотела,
за деревянным струганным столом,
за старой пишущей машинкой
сидел счастливый человек
посередине солнечного лета.
Вот пролетела бабочка одна,
вот пробежал весёлый муравей,
и белка прыгала по веткам
кривых корявых добрых яблонь
и недовольно фыркала. Потом
кого-то окликала птица,
настойчиво и нежно повторяя: цы-пинь!
Шмель прогудел торжественно-серьёзно.
Вот постепенно начало смеркаться:
в лучах заходящего солнца
живым столбом толкались комары,
и ветер приносил какие-то обрывки
далёких непонятных голосов.
И вот, когда совсем стемнело,
он ставил керосиновый фонарь,
которого зовут «летучей мышью» –
и вот тогда слетались мотыльки,
и начинался бесподобный танец:
волшебный сказочный театр,
билет в который невозможно
купить ни за какие деньги.
2012 г.