Песня В.В. Высоцкого "Их восемь, нас двое"
http://www.youtube.com/watch?v=w2f9rJvufZg
Публикую отрывки из воспоминаний моего отца, летчика-бортрадиста, одного из великого множества воинов, чей несгибаемый дух вел вековое БРАТСТВО, Союз народов, объединенных русским языком в единое ПРОСТРАНСТВО помыслов, души и воли, к свершению великой миссии - ПОБЕДЕ над смертоносной идеей фашизма .
Это то малое, что я могу сделать ради ПАМЯТИ о наших славных предках.
Публикую на Стихире, так как считаю всю их жизнь проявлением ВЫСШЕЙ ПОЭЗИИ ДУХА.
В мае 1945 года ему исполнилось 20 лет. С января 1943 года он служил в Московской авиационной группе особого назначения( МАГОН, впоследствии - 1я авиационно-транспортная дивизия Главного командования военно-воздушных сил Красной Армии), базировавшейся во Внуково.
Записано в 1983-1985г.г.
Гл.1 КАК МЫ ЛЕТАЛИ.
Однажды летели из Грозного. На этот раз дали мне стажёра, так как я считался уже опытным бортрадистом. Минул год, как я варился в котле событий того тревожного военного времени. Возвращались домой, на базу в Москву, 31-го декабря 1943 года. Погода по всему маршруту была отвратительная. Мели метели, видимость плохая, да к тому же сильное обледенение. Ещё раз напомню, что в то время летали только визуально. Потерять землю - это беда. Так что при любой ситуации пилот хоть полз на брюхе, но землю не терял из вида. Так вот, на подступах к Москве ситуация была именно такой. Летели на высоте 10-15 метров. Впереди ничего не видно...В любой момент могли врезаться в мачту, в высокий дом или в горушку...А тут и связь прекратилась - ни приёмник не слышит, ни передатчик не настраивается. Вначале я ничего не мог понять - что за причина? А потом сообразил, что нет антенны. Залез в турель, выглянул...Так и есть - наружная антенна оборвана. От наросшего льда, не выдержав нагрузки, она лопнула. Так что исправить её в воздухе было невозможно, и я доложил об этом командиру. Тогда стали искать какой-нибудь аэродром, чтобы сесть. Но ориентировку мы уже потеряли, своё местонахождение не знали, а чтобы идти на ближайший аэродром, надо было сначала определить свое положение в пространстве. Много есть способов это сделать, но в данной ситуации нам подходил только один. В шутку он назывался "метод опроса местных жителей".
Под нами промелькнула железнодорожная станция. Но надо было узнать, как она называется. Известно, что на каждом вокзале есть название данной станции. Вот и надо было это название прочесть. Раз пролетели, и два пролетели, а прочесть не можем. Скорость самолёта большая, а буквы на вывеске сравнительно малы. Получается примерно так, как если человек пытается прочесть название поезда на табличке одного из мелькающих перед ним вагонов. Буквы сливаются, и глаз схватить слово не успевает... Вот и у нас было так же. Начало слова схватим, а станция уже промелькнула. Тогда мы решили так: один читает начало, другой-середину, а третий-конец. И, наконец, за два или три захода мы смогли составить полное слово. Нашли эту станцию на карте, взяли нужный курс и вышли на какой-то аэродром. С большим трудом пилоты посадили самолёт.
Аэродром оказался то ли Тулой, то ли Калугой. Так что , пришлось нам встречать Новый 1944-ый год здесь. И всё было, как обычно. С питанием у летчиков проблем нигде не было, а с жильём пошли по ближайшим домам проситься на ночлег. И как всегда, приняли нас охотно. Но была одна "новогодняя" проблема - до 12 ночи оставалось 2-3 часа, а у нас не было ничего из спиртного, чтобы встретить Новый Год. Как же без этого? Но и денег тоже ни у кого не было...И тут нас выручил мой стажёр. Парень был уже в годах, было ему, наверное, лет 25. Как он попал в авиацию, непонятно. Весь его вид и поведение скорее подходили к простому крестьянскому мужику. Даже фамилия этому соответствовала - Телегин. Так вот, он нас заверил, что выпивка к Новому Году будет и без денег. Когда мы выразили сомнение, он раскрыл свой чемодан, который оказался набит мандаринами! Вот это, сказал он, мы и превратим в спиртное. И точно. Через час к нашей хозяйке сбежались соседи и всё забрали, расплачиваясь кто деньгами, кто самогонкой. Я думаю, что они тоже были рады , как и мы. Не у каждого в то время к Новому Году были нежные золотистые ароматные плоды, напоминающие о прежней мирной жизни. Оказывается, пока мы транжирили в Грозном свои скудные гроши на что попало, стажёр мой, оправдывая свой крестьянский вид, придумал способ обогащения. И к его чести надо сказать - он оказался не скрягой. Более того, даже долг с нас потом не требовал. Да, кстати, больше я его никогда и не видел. Куда пропал наш "дед Мороз" - не знаю...Просто исчез, как и появился...Будто и не было... А запах тех мандаринов остался в памяти...
Так мы собрали праздничный стол, хозяйка пригласила соседок помоложе и почти до утра мы встречали Новый 1944 -й год. В 24-00 произвели салют из пистолетов. И, что характерно, досыпали остаток ночи одни, без "дам". Я уже упоминал, что мы тогда до этого не были падки. И я даже уверен, что этой своей скромностью иногда обижали и разочаровывали многих женщин...
Наутро, более или менеее выспавшись, натянули антенну и вылетели в Москву, на базу. Новый 1944 год начался морозным, безветренным и солнечным...
Гл.2 АС-ХУЛИГАН.
В конце октября или в начале ноября 1944 года вызывают меня в штаб полка. Пока я шёл туда, ломал голову - зачем я там понадобился? Когда пришёл, начальник штаба приказал срочно идти к диспетчеру в аэровокзал для получения задания. Еще больше озадаченный неизвестностью, отправился туда. В диспетчерской уже собралось много других лётчиков, но пока никто не знал, зачем вызвали. Только обращал на себя внимание тот факт, что собрались те, кто летал на английском транспортном самолёте "Альбимал". Летал и остался жив, так как самолёт был крайне ненадёжный и от него вскоре отказались.
Пришёл командир дивизии Чанкотадзе и объявил, что самолёты эти надо перегнать на подмосковный аэродром Измайлово, где располагалось какое-то воинское подразделение (или лётная школа) морской авиации. И сделать это надо сегодня же.
У меня неприятно засосало в груди. Я вспомнил все многочисленные катастрофы, которые с ними были связаны. Представил, в каком состоянии находятся сейчас эти самолёты после почти годовой стоянки под дождём и снегом и, откровенно признаюсь, подумал, что пришёл мой смертный час. Тут же сформировали экипажи из четырёх человек - два пилота, бортмеханик и радист (без штурманов, так как лететь недалеко), и поехали на дальнюю стоянку, где эти самолёты вросли в землю.
Не помню, с кем в экипаж я попал, скажу только, что один из экипажей возглавлял Федя Лахно. Вылетать решено было один за одним с интервалом 2-3 минуты. Самолётов было шесть штук. Вторым взлетел самолёт, управляемый Федей. Наш экипаж вылетел предпоследним. До Измайлово лететь 15 минут, но за эти 15 минут страху я натерпелся на целый год полётов. Когда сели и ещё рулили на стоянку, обратили внимание на то, что на стоянке вместо четырёх самолётов, вылетевших перед нами, стоят только три. Значит, один не долетел. Кто? Надо ещё отметить, что, как нарочно, перед нашим вылетом повалил первый в этом году снег, да такой густой и крупный, что сразу же засыпал землю толстым слоем.
Когда выключили двигатели и вышли из самолёта, узнали, что не прилетел Федя Лахно. Грешить на снегопад и на то, что Федя заблудился из-за плохой погоды, оснований не было, а вот матчасть отказать могла запросто , как бывало постоянно с этими самолётами. Через несколько минут над аэродромом появился ещё один самолет. Мы надеялись, что это Лахно, но это был шестой, последний самолёт. Подрулил, и стало нас 5, а шестого, Лахно, не было...
Пока мы гадали, что могло с ним случиться, появился и он. Снег продолжал валить крупными хлопьями, но самолёт приземлился отлично. Выбравшись из самолёта, Федя стал рассказывать, как он, отклонившись от заданного маршрута и взяв курс на центральный аэродром им. Фрунзе, гонял на нём начальника аэропорта полковника Каминского. Мы все чуть не умерли от смеха. Был такой, не любимый всем Аэрофлотом, начальник аэропорта. Вот Федя и решил показать ему спектакль. Он сам особо об этом не рассказывал, но, как потом шли разговоры, он примерно полчаса пикировал на аэродром. Одним словом, вытворял невероятные для транспортного самолёта вещи.
Так закончилась перегонка этих самолётов. Страха мы натерпелись, но зато избавились от этих союзнических "Альбималов" навсегда.
А Лахно был ас от Бога...Но хулиганить любил...
Хочу рассказать еще об одном случае с ним.
Мы летали на зондировке над аэродромом во Внуково. Как всегда, медленно лезли вверх. Кроме нас, в районе аэродрома летал герой Советского Союза Фроловский, который осваивал английский самолёт "Либирейтор". Попал он к нам совершенно случайно. Где-то на Дальнем Востоке англичане сели на нём на вынужденную посадку и, отказавшись его ремонтировать, бросили. А наши техники его восстановили. Самолёт перегнали в Москву, и вот теперь Фроловский его осваивал.
Вдруг слышим в эфире голос командира дивизии, который вызывает Фроловского и даёт ему команду срочно уйти подальше от Внуково (у него в кабинете стояло управление командной радиостанцией), так как над аэродромом летает и хулиганит Федя Лахно, вытворяет такие вещи, что и уму непостижимо.
Как после мы узнали, дело было так.
После перегонки "Альбималов", за хулиганство над аэродромом им. Фрунзе и за систематическую пьянку, его выгнали из нашей дивизии АГОН (авиагруппа особого назначения), и он ушёл в ВВС. Служил под Москвой в Кубинке и летал на "Боингах". По какой-то надобности или самовольно он прилетел во Внуково. В столовой встретил своих друзей, зашёл разговор о том, как ему служится в ВВС. Он и говорит : "Что ваши самолёты? Вот мой "Боинг" - это самолёт!" Ему ещё кто-то подзужал, а он уже был пьяный. Тогда он и говорит: "Сейчас я вам покажу, как надо летать" и приказывает экипажу следовать за ним. Самолёт стоял под окнами столовой. Но экипаж отказался с ним лететь. Тогда он сам запустил моторы, взлетел один и давай показывать чудеса. Набирал высоту и, выключив один двигатель, пикировал на аэровокзал. Перед самой крышей чудом выравнивал самолёт из пикирования и уходил бреющим за лес. Потом появлялся с другой стороны и шёл ниже крыш домов на аэровокзал. Казалось, что он сейчас врежется в командную вышку, расположенную на крыше здания вокзала. Но в самый последний момент он перепрыгивал через неё и заходил снова. И всё это на одном моторе. Он делал боевые развороты и, казалось, что вот-вот сделает "петлю." Из здания вокзала все разбежались.
Наконец, Федя сел. Подрулив к вокзалу, вышел из самолёта и упал. До такой степени он был пьян. А ведь в воздухе, при таком полёте, который совершал он, надо было рассчитывать свои действия с точностью до сотых долей секунды. После этого и верь тому, что алкоголь, даже в незначительных количествах, снижает у человека реакции, тормозит его действия. Я, конечно, не отрицаю этого, всё это доказано. Но тогда как объяснить этот случай с Федей Лахно. Ведь это тоже - факт, да и ещё были подобные факты.
Вот это был класс пилота. Тут же его арестовали, и встретился я с ним вновь только в 1946 году в г. Куйбышев.
Гл.3 ФРОНТОВЫЕ БУДНИ.
Весной 1944 года фронт продвинулся дальше на запад, и мы перебазировались в Шепетовку. Эта точка мне запомнилась как особо горячая. В общем-то, ничего нового не было, работа была знакомая, но кое в чём она отличалась от прежней. Из Шепетовки летали под г. Коломыю. Это небольшой городок в Прикарпатье. Если раньше, на других точках, мы летали в одно и то же место 2-3 дня, самое большое - неделю, то под Коломыю летали почти месяц. Бои шли упорные, и обстановка менялась каждый день. То наши войска почти окружат противника, то противник нас возьмёт в полукольцо. Точка, куда мы летали, представляла собой большое поле. Оно-то и служило нам аэродромом. Летали с посадкой. Выброска с парашютами здесь не применялась. Думаю, что это делалось с тем, чтобы извлечь из наших полётов двойную пользу. Туда везли нужный фронту в данный момент груз, а оттуда забирали раненых.
Каждый день, вылетая рано утром на задание, мы не знали, в чьих руках находится аэродром, наш он или его захватили мадьяры (на этом участке фронта были венгерские войска). От Шепетовки до Коломыи было километров 200. Это час полёта. Значит, туда-сюда да плюс загрузка-выгрузка - всё занимало 2,5 -3 часа. Дни были уже длинные, и мы успевали в день делать по 5-6 вылетов.
Это была очень трудная и изнурительная работа, и физически, и морально. Чтобы легче понять, как всё это выглядело, попробую описать по часам один день.
Жили мы в разбитом и наскоро, кое-как приведенном в божеский вид кирпичном доме. Окна наглухо забиты досками, внутри вдоль стен сооружены сплошные нары, на них набросана солома и покрыта шёлком от парашюта. Спали вповалку, один к одному. Вставали очень рано, точно время не знаю, но было ещё темно. А так как был май, то темно могло быть в 4 утра, ведь в мае в 5 утра, по-моему, уже светает... Значит, поднимались мы в 4 утра. Столовая находилась через дорогу, в таком же разбитом доме. Завтракали, если это можно было назвать завтраком. От усталости, от раннего времени в глотку ничего не лезло. А потому всё, что можно было, заворачивали в бумагу и брали с собой. И пили, пили, без конца пили чай. Чашек и кружек не хватало, а потому один, обжигаясь, торопясь, пил, а двое стояли у него над душой, ожидая, когда освободится кружка. Больше никогда и нигде я не пил с таким удовольствием чай. После чаепития ехали на аэродром, расположенный в 10-15 километрах от нашего жилья. К этому времени становилось уже светло, и начинался каторжный труд. К самолёту подгоняли автомашину, и экипаж сам загружал ящики. Груза было от 2.5 до 3-х тонн. Ящики весом от 40 до 90 килограммов. Грузили все 5 человек, начиная с командира и кончая стрелком. За длительное время, что здесь проработали, мы научились по грузу определять положение на данном участке фронта. Если везли противотанковые мины, значит противник наступает. Если везли снаряды для "Катюш", значит наступать будем мы.
Загрузившись, взлетали и шли на Коломыю. После взлёта, немного передохнув, принимались за припрятанный завтрак. Летели, как всегда, на минимальной высоте, так как на бреющем полете зенитки противника не успевали нас засечь и хорошо прицелиться. Иногда нас предупреждали, левый или правый разворот следует делать при заходе на посадку. Не выполнив это предупреждение, можно было перелетель передовую и быть сбитым, что однажды мы и наблюдали. Кроме нас, с другого аэродрома, летала группа из ВВС. И вот, однажды, при заходе на посадку перед нами летел самолет из ВВС. Видимо, он был не предупреждён, какой круг делать, и при развороте выскочил на мадьяр и тут же был сбит. Рухнул он у нас на глазах, ударился о землю и взорвался. Мы же, сделав правильный разворот, благополучно сели и быстро разгрузились. Разгружали самолёт, естественно, тоже сами, только уже втроём. Командир сидел на своём месте, готовый в любую секунду взлететь, а стрелок находился в турели у пулемёта, готовый отразить налёт мессершмитов. Обратно забирали раненых. Привозили их на машинах, а иногда, когда мадьяры оттесняли наших к самому краю аэродрома, они самостоятельно брели с передовой к нам в самолёт. Ни носилок, ни другого оборудования для их перевозки у нас в самолёте не было. Укладывали их прямо на пол, столько, сколько можно было уложить. После того, как раненых загружали, я закрывал дверь и с трудом пробирался в пилотскую кабину, так как ступить ногой было некуда. Вид у всех был очень жалкий и неприглядный. Смотреть на них было тяжело...Запах стоял такой, что и не передать...Запах войны, гноя и крови...Вот такая картина...На аэродроме в Шепетовке был разбит палаточный лазарет, из которого потом раненых куда-то развозили.
И так, в день мы делали 5-6 рейсов. За каждый рейс загружали три тонны и столько же разгружали, значит - 6 тонн. Итого за день 30-36 тонн. Это большая физическая нагрузка, а если учесть еще и моральную, то можете себе представить, как чувствовал себя 19-летний парнишка. А мне в ту пору в мае как раз исполнилось 19 лет.
Заканчивали полёты с наступлением темноты, часов в 8-9 вечера. Быстро ужинали, выпив свои фронтовые 100 грамм, и заваливались на нары. Но, если ночь наступала с хорошей лётной погодой, спать нам не приходилось. В 10 -11 часов появлялся первый немецкий самолёт и сбрасывал осветительную ракету над станцией Шепетовка. А была она от нас в 5-ти километрах. На улице становилось светло, как днём. За ним шли один за одним бомбардировщики и сбрасывали бомбы на станцию. Некоторые бомбы из-за неточного расчета падали вблизи нас. Били наши зенитки, от осколков которых шуршала земля. А самолёты все шли и шли один за другим до самого рассвета. Какой уж тут был сон. Когда бомбы начинали рваться совсем уж близко от нашего жилья, многие не выдерживали и под видом "сходить до ветра" выходили из помещения. Уж очень неприятно было лежать и ждать, когда очередная бомба ухнет на тебя и ты окажешься под развалинами дома. А однажды, когда бомбы стали рваться вокруг, мы поняли, что это не случайные, как было раньше, а прицельные, предназначенные специально для нас. Тогда мы бросились бежать подальше от нашего дома, в степь. Бежал я быстро, со всех ног, и вдруг над головой стал нарастать противный воющий свист.Я понял, что это летит "моя" бомба.И только я успел упасть и закрыть голову руками, как перед глазами взметнулся серебристый фонтан брызг, а земля как будто напружинилась и подбросила меня вверх. Этот взрыв привёл меня в нормальное состояние. Я стал рассуждать примерно так : специально в меня бомбу не бросают, а вероятность попасть под её взрыв одна и та же , что здесь, в степи, что там, у дома. Только здесь, в поле, прибавляется ещё одна опасность - быть убитым бандеровцами. Мы знали, что вокруг нас снуют банды бандеровцев и в ночное время попасть в их лапы шансов много. Так что после этой бомбежки я больше никуда не бегал, а лежал на нарах и ждал своей участи. Было ли мне страшно? Да, конечно, было. С каждым воем падающей бомбы, пробирающим до самых печёнок, в мозг проникала мысль : это моя, это все...Вот так мы "отдыхали" и "набирались сил" перед завтрашним рабочим днём. А утром, как всегда, в положенное время мы шли в столовую, до одури обпивались крепким чаем и всё повторялось, как и в предыдущий день. И так почти месяц, за исключением тех редких ночей, когда погода была нелётная, немцы не бомбили и мы спали мёртвым сном.
Видимо, не выдержали нервы, и однажды я сорвался. Силы мои кончились и в один день я заявил, что там, в Коломые, разгружать буду, а здесь, в Шепетовке, загружать отказываюсь. Я не могу больше быть и лётчиком, и грузчиком. Командир экипажа капитан Ячменёв попытался заставить меня своей властью, доказывал, что он тоже грузит и летает. Но я стоял на своём :"Грузить не буду. Пусть дают солдат." Тогда Ячменёв доложил комиссару. Тот сразу же попытался "пришить" мне невыполнение приказа в военное время( а это - трибунал), но я стоял на своём - силы грузить у меня больше нет, а потому что хотите, то и делайте. И тогда вмешался командир эскадрильи Таран. Он подошёл, обнял меня за плечи и сказал :"Вася, давай сегодня еще поработаем, а с завтрашнего дня, обещаю, будут грузить солдаты. А вы что, не видите? Парнишка действительно отдал все свои силы, а вы ему грозите трибуналом!" Этот день я долетал и догрузил, а со следующего действительно были присланы солдаты и экипажи от погрузки были освобождены. Тарана я полюбил ещё раньше, а после этого случая он стал моим кумиром.
А в Коломые обстановка оставалась по-прежнему напряжённой. Вылетая, мы не знали, в чьих руках находится аэродром. И однажды оказались в крайне опасном положении. Как обычно, в этот раз произвели посадку и подрулили к месту, где всегда разгружались.Всё у нас было отработано до автоматизма и расчитано до секунды. Самолёт ещё рулил, а мы со штурманом наготове стояли у двери и, как только выключили моторы, мигом открыли грузовую дверь. Обычно нас кто-нибудь встречал, но на этот раз никого не было. Нас это удивило. Но тут мы в десяти метрах от себя увидели в траншеях людей, подающих нам какие-то сигналы. Ничего не понимая, мы начали быстро выгружать ящики. Но подбежал офицер и не очень любезно объяснил нам ситуацию. Оказалось, что в данный момент аэродром является нейтральной полосой. В окопе сидели бойцы переднего края, а на другой стороне этого небольшого аэродрома были окопы мадьяр, и мы оказались между ними. Офицер сказал, что они отбили уже две атаки, и вот-вот мадьяры пойдут в третью. Да...Ситуация оказалась сложной. И тут раздался первый взрыв мины недалеко от хвоста нашего самолёта. Сложность была ещё и в том, что мы были загружены до предела и, чтобы взлететь, надо было выруливать против ветра, а это значит рулить через весь аэродром под миномётным огнём. А с места, по ветру с грузом не взлететь.
А мины рвались уже совсем близко. Тогда командир приказал выбрасывать груз. И откуда только у нас силы взялись? Шестидесятикилограммовые ящики мы швыряли, как пуховые подушки. В мгновение ока самолёт был разгружен, дверь закрыта, моторы запущены и, подняв хвост трубой, мы по ветру пошли на взлёт. И только взлетев и отлетев на порядочное расстояние, мы облегчённо вздохнули. На этот раз всё обошлось. А когда взглянули на часы, то сами и удивились! На всё ушло 5 минут. Это от посадки до взлёта. За эти пять минут мы успели открыть дверь, начать выгрузку, потом, прекратив её, закрыть дверь. Потом приняли решение разгружаться, снова открыли дверь и выбросили 3 тонны груза, закрыли дверь, запустили моторы и взлетели. Казалось, что невероятно всё это сделать за 5 минут, но факт налицо.
После этого полёта обстановка немного улучшилась. Мадьяр оттеснили, и работать стало спокойнее. Стали приходить женщины из окрестных деревень. Приносили фрукты и молоко и угощали раненых. Меня это всё очень трогало. Говорили, что западные украинцы настроены к нам недоброжелательно, а тут - милосердие к нашим раненым. Правда, мы их поскорее старались отправить домой, так как летали немцы и, увидев скопление людей, да ещё у русского самолёта, как правило, атаковали. Что однажды и произошло, правда, не с нашим экипажем. Мы находились в Шепетовке, когда наземный радист выбежал и сообщил, что возвращается наш самолёт на одном моторе, а радист передает, что он ранен и связь прекращает. А дело было, как выяснилось позже, так. Грузили раненых, собралась большая толпа женщин, а тут и налетел мессер. С первого же захода были убиты несколько женщин, остальные разбежались. Прятаться было некуда, и при втором заходе экипаж встал под моторы, все-таки они железные и, какая ни есть, а защита. Из раненых никто не пострадал, а, кроме убитых женщин, оказался ранен наш радист Юра Кукушкин. Ему осколок от мины впился в "мягкое место". Взлететь они взлетели, но в воздухе мотор отказал, они его выключили и дошли на одном. Хорошо, что самолёт был не ЛИ-2, а С-47. А над Юркой после смеялись. Как же так - ранен в "попку"?
На аэродроме в Коломые было так же небезопасно, как и в воздухе. Если немецкий мессер обнаруживал наш самолёт, то, конечно же, он не упускал свою жертву. Так, однажды, по какой-то неисправности С-47 не смог вернуться в Шепетовку, и его оставили на ночь, чтобы на другой день устранить дефект и вернуться на базу. Но, когда утром прилетели, от него остались только хвост да крылья, остальное сгорело. Пролетал мимо фриц, увидел самолёт и поджёг его.
Не обходилось и без забавных случаев. Наш старшина, который обеспечивал нас "боевыми стограммами", от кого-то узнал, что в Коломые, кроме сахара с сахарного завода, есть ещё и пиво. И однажды первым рейсом мы его завезли в Коломыю и оставили, а вечером последним рейсом забрали его вместе с громадной бочкой пива и двумя мешками сахара. Бочка была дубовая, литров на 300. Еле-еле вкатили её в самолёт. И , пока летели, кому-то пришла в голову идея: для того, чтобы пиво стало брагой, а, стало быть, крепче, надо в бочку насыпать сахара. Оно перебродит, и градусов прибавится. Так и поступили. Выбили пробку и всыпали килограммов 10 сахара. Ну, думаем, теперь погуляет братва! Прилетев, выкатили бочку. Собрались снимать пробу все, и летчики, и техсостав. Выбили пробку, разлили по посудинам, попробовали и все, как один, начали плеваться. Это было не пиво, а какая-то противная гадость, сладко-горькая жидкость, ни чем не напоминающая пиво. Ох, и досталось же нам за эту идею! Нас готовы были побить, но ограничились поминанием всей нашей родословной да пожеланием нам всего самого нехорошего. А пиво так и пропало.
Подошло время возвращаться в Москву. Наконец-то наши войска перешли к решительным действиям, противник отступил , и нам стало делать нечего в Шепетовке.
В заключение хочется еще раз поразмыслить над прошлым и даже самому удивиться сознательности или патриотизму наших ребят - называй, как хочешь. О том, как было трудно и опасно, я думаю, можно, хотя бы приблизительно, понять из моего рассказа. Но сейчас я хочу сказать о другом. У нас никто не стоял над душой, нас никто не подталкивал, не заставлял выкладываться до предела. И при желании всегда можно было найти причину, чтобы сделать хотя бы на один вылет меньше. Можно было легко сослаться на неисправность техники, можно было просто работать в замедленном темпе, и тогда вместо 6 -ти вылетов получилось бы пять и никто не заметил бы, что это умышленно сделано. Но у всех была какая-то одержимость, одна цель - сделать как можно больше вылетов. А ведь каждый вылет мог быть последним. Почему? Вопрос для размышления моим потомкам.
За работу в Шепетовке многих представили к награде. Меня - к ордену "Красной Звезды". Но представление это ещё не орден. Были случаи (и у меня тоже), когда представление к награде было, а орден получал кто-то другой. Ну, об этом потом. В этом деле была "своя кухня".
Настал день нашего отлёта. Вылетели мы всей группой рано утром с расчётом в этот же день добраться до Внуково. Часа через три приземлились в Киеве. Решили быстренько пообедать и двигаться дальше. Но, только уселись за стол, как вбежал техник и не своим голосом завопил, что горит самолёт. Все бросились на стоянку. Действительно, один С-47 был охвачен пламенем.Все суетились, пытаясь что-то предпринять для спасения самолёта, но что можно было сделать, если никаких противопожарных средств не было. Командир этого самолета, видимо, от сильного стресса, пытался пожарным топориком отрубить плоскость (крыло). Но, во-первых, это невозможно было сделать, а во-вторых, как после смеялись, зачем ему нужна была плоскость без самолёта?
Я видел, как взрываются самолёты, но впервые видел так близко, как они горят. Казалось бы, как может гореть металл? А самолёт ведь весь металлический. Но горел он, как порох. Пламя бушевало со страшным шумом, дюралюминий скручивался в спираль и горел, как бенгальский огонь. Одним словом, минут через десять остались только хвост да кончики крыльев (консоли).
А произошло всё так. Перед тем, как пойти в столовую, бортрадист Кафанов ( а был он ещё моложе меня) решил заправить зажигалку. В пилотской кабине есть заливной шприц, при помощи которого впрыскивают в цилиндры моторов горючее при запуске. Так вот, он немного подтекал, и Кафанов решил, воспользовавшись этим, заправить зажигалку. Но делал он это,видимо, неаккуратно, налил бензин и на пол. И, как на грех, выронил в лужу зажигалку. Зажигалка была автоматическая,от удара об пол механизм сработал и лужица на полу вспыхнула от искры. Затушил он её кое-как тряпками, вышел из самолёта и рассказал бортмеханику, как он сейчас чуть не сжёг самолёт. Глядь, а из кабины вырвалось пламя да и пошло полыхать. Оказалось, сверху-то он затушил, но под полом тоже горело, а он не увидел этого. Когда самолёт уже догорал, он подошёл ко мне и попросил пистолет. Я вначале не сообразил, зачем ему пистолет понадобился, а он и говорит, "застрелюсь, мол, всё равно трибунал". Пистолет я ему, конечно, не дал, постарался как- то утешить. Но что я мог ему сказать, когда было ясно, что от трибунала не уйти? Так оно и получилось. Был трибунал, и получил он штрафную роту. Но там его не приняли, так как он был ещё несовершеннолетний. Тогда послали в штрафной строительный батальон, но, пока он туда ехал, исполнилось ему 18 лет. Развернули его и опять на фронт - в штрафники. Это всё я знаю понаслышке. А вот что я знаю не понаслышке, а достоверно: у нас, в подъезде общежития, где мы жили, был ящик для писем. И однажды, проверяя ячейку на букву "К", я обнаружил в ней почтовую открытку на имя командира полка, в которой сообщалось, что "ваш бывший военнослужащий Кафанов в таком-то месте такого-то числа, при выполнении задания погиб смертью храбрых". Так из-за нелепого случая погиб почти мальчик, вместе с нами не за страх, а за совесть работавший в Шепетовке...Открытку я передал командиру полка, а вскоре и случай этот, и сам Кафанов были забыты в наших военных буднях...
Гл.4 ШУТКА.
Примерно в это время погиб мой друг Борис Лядов. Обстоятельства гибели неизвестны. Улетели в тыл к партизанам и не вернулись. Такие случаи бывали нередко. Улетали и всё. Как, почему, где - всё это оставалось тайной. Если самолёт разбивался, то гибли все, очень редко кто-нибудь оставался живой, возвращался и рассказывал подробности катастрофы.
Хочется рассказать об одном случае...Иногда неосторожное слово, неуместная насмешка могут сыграть трагическую роль в жизни человека.
Дело было в Киеве, когда мы летали через линию фронта. Очень много бросали диверсионных групп. Летали иногда по пять самолетов в одну точку. Так вот, вылетела вся пятерка, и среди них был один неопытный командир. Погода над точкой выброски была плохая, и он, не выполнив задания, вернулся. Все же остальные, более опытные командиры, парашютистов выбросили. На следующую ночь полетели снова. На этот раз погода была идеальная, и он опять вернулся, не выполнив задания, а все остальные экипажи опять выполнили. Тут надо сказать, что было такое указание - в особых случаях, когда район выброски был насыщен зенитками и в хорошую ясную погоду самолёт становился отличной мишенью, разрешалось прекратить полёт и возвращаться на базу. Не имея большого опыта и придерживаясь этих наставлений, командир так и поступил. Когда же полетели в третий раз, погода была исключительно плохая, и он передал, что снова возвращается из-за плохой погоды. Наземный радист возьми да и съязви, что, мол, за лётчик такой, хорошая погода-плохо, плохая погода - тоже плохо. А когда же задание выполнять будете? Командира это задело, и он вернулся выполнять задание. Да так на базе его и не дождались назад. Видимо, из-за плохой погоды врезался в землю. А в эту ночь как раз все экипажи и вернулись, не выполнив задание. Вот что может сделать неуместная шутка. Радист за эту шутку отсидел 10 суток на гауптвахте, а экипаж погиб.
Гл.5 ВЫЕЗДНОЕ ДЕЛО.
Примерно в это же время меня неожиданно вызвали из Валуево, где мы жили в профилактории, в штаб дивизии. В эскадрилью, в полк - еще туда-сюда, а в дивизию, да еще поздно вечером, притом из экипажа меня одного - было странно. Я даже струхнул маленько: что бы это значило?
Прислали автобус за мной, и прямо - к штабу дивизии. Поднялся я на второй этаж, вхожу в приёмную комдива, а там человек тридцать лётчиков и все что-то пишут. Начальник штаба Тамарченко Соломон Ильич(хороший, между прочим, мужик) и мне протягивает папку бумаг и говорит, что я должен заполнить анкету и написать автобиографию. Сел я за стол, глянул в бумаги, а там написано "Выездное дело". Вначале меня напугало слово "дело" и почему и куда выезжать? Но потом, в разговоре с товарищами, стало понемногу проясняться. Постепенно люди освоились и стали советоваться друг с другом, как правильно заполнить анкету. Вопросов в ней было много: о себе и о родителях, о сестрах и братьях и их мужьях и женах. Предупредили, что писать нужно только правду, так как все равно указанные сведения будут проверяться. Иногда ставились такие вопросы, на которые и ответить-то было трудно, и дату вспомнить невозможно. Все догадывались, что оформляемся заграницу, но куда, когда и зачем? Ведь война еще в полном разгаре. То, что оформляемся заграницу, подтвердил и Иван Полосухин. Когда он летал в Англию перегонять по лендлизу "Альбемалы", заполнял такое же "дело". О том, что предстоит что-то серьёзное и ответственное, можно было судить по тому, что собрали всех "асов" нашей дивизии. Был здесь, кроме Полосухина(командир 1-го транспортного полка), и командир нашего полка, герой Советского Союза Таран, и Герой Советского Союза Фроловский, и другие известные лётчики. В основном со всеми в той или иной степени я был знаком. Был здесь и мой друг, Вася Мокроусов. Мне, 19-ти летнему мальчишке, льстило, что я оказался среди "избранных", значит, я тоже отношусь к лучшим специалистам. Глубокой ночью заполнили мы это "дело" и разошлись по домам, так и не узнав точно, для чего все это делали. Со временем мы забыли об этом, посчитав, что , видимо, обстоятельства изменились и всё заглохло. Вспомнили о нас почти полгода спустя, весной 45 года.
А жизнь шла своим чередом. К этому времени были освобождены Львов и Рига. А за участие в освобождении Вильно нашему полку было присвоено наименование "3-ий Гвардейский полк ГВФ".
А я по-прежнему в это время занимался мирными полётами.Почти каждый рейс у меня был стажёр. В основном стажировали штурманов, которые переквалифицировались на бортрадистов, так как из школы прислали их к нам больше, чем требовалось, а бортрадистов не хватало. В это время я был по званию старшина, а штурманы были лейтенанты. Вот я и командовал ими. Шучу, конечно. У нас никто никем не командовал. Разница в званиях на отношения между собой никак не влияла. Все мы были просто товарищами и называли друг друга по именам. И только командир был на особом положении. Его называли и в полёте, и в компании за столом только "командиром".
Так вот, отстажировал я в общей сложности человек пять. Был среди них и Саша Андреев, здоровенный парень, и как все большие мужики, имел добродушный характер. Впоследствии мы с ним остались друзьями на долгие годы, а точнее - до конца его жизни. Погиб он в катастрофе в 60-х годах на самолете ТУ-114.
Наступил 1945 год. Где и как я его встречал, не помню. Я уже говорил, что тогда даже крупные праздники отмечались не всегда, за всю войну я не помню ни одного случая, когда бы я отмечал свой день рождения. Товарищи это тоже не делали. Наверное, про них просто забывали, были дела по-важнее. Жили мы вшестером в хорошей комнате. К этому времени в гарнизоне наладили отопление. Было чисто, тепло и уютно. Одним словом, казарменная армейская жизнь здесь, на базе во Внуково, нас не обременяла: ни поверок, ни подъёмов, ни дисциплины. Одним словом, было только название - "военный гарнизон".
В это время вернулись экипажи, которые выполняли полеты из Италии в Югославию. Югославия была освобождена, и им там стало делать нечего. С ними прибыли и три югославских экипажа, которые у нас должны были обучиться на СИ-47. Летали они и с нами несколько раз. Это было первое близкое знакомство с иностранцами, да еще с героическим югославским народом. Для нас было интересно в них всё. Один раз был такой случай. После взлёта командир всегда докладывал командной вышке, что взлёт произвёл, всё в порядке, лёг на курс. Мирко(так звали пилота-югослава)доложил, как положено, только вместо "лёг на курс" передал "сел на курс". Мы рассмеялись, а он спрашивает :"Почему смеётесь?". "Да как же нам не смеяться, если ты сел на курс?". "Ну и что? Какая разница? Ты, Коля(это Печкорину), говоришь "лег на курс". Я с другими летал, они говорят "стал на курс", "взял курс", я сказал "сел на курс". Где разница и как правильно - сел, лег, стал или взял?". В общем-то, он был прав, но нам было смешно.
Продолжение следует..
Гл.6 ВЕСНА 1945 в АМЕРИКЕ.
Публикую отрывки из воспоминаний моего отца - русского летчика, одного из великого множества воинов, тех, чей дух вел Россию к свершению великой миссии - ПОБЕЖДАТЬ.Это есть то малое, что я могу сделать РАДИ ПАМЯТИ о Победителях.
Публикую здесь, так как считаю всю их жизнь проявлением ВЫСШЕЙ ПОЭЗИИ ДУХА.
Шёл апрель 1945 года. И вот, 11 апреля пришла радиограмма, в которой говорилось, что срочно, сегодня же, необходимо доставить бортрадиста Крамаренко и бортмеханика Пономаренко в Москву.
И я, и все остальные недоумевали, в чём дело? Зачем мы так срочно понадобились в Москве ?
Через пару часов самолёт, управляемый Г.А.Тараном*, взлетел и взял курс из Цеханово на Москву. Я даже не успел забрать свой походный чемоданчик, оставшийся в другом самолёте, улетевшем с моим экипажем.
Подрулив к аэровокзалу во Внуково, мы увидели, что нас встречает всё начальство. Недоумение возросло ещё больше. Поздоровавшись, начальник штаба представил меня новому командиру экипажа и приказал немедленно садиться в автобус и ехать на сектор принимать самолёт. Адъютанта он послал в продовольственный отдел выписывать аттестат на наш экипаж. Я попросил разрешения добежать до общежития - ведь у меня нет ни мыла, ни полотенца, мой чемодан остался в Цеханове. Но и этого мне не разрешили, сказав , что времени нет. На вопрос "Куда хоть летим?", ответили, что пока на центральный аэродром им. Фрунзе ( рядом с м. Аэропорт), а там всё скажут.
В автобусе я познакомился со всеми членами экипажа : командир Иван Иванович Рыжков(до этого я его не знал), второй пилот Николай Максименко(тоже не знал), бортмеханик Юрий Пономаренко(несколько раз приходилось летать вместе) и штурман Павел Смелянский(знал, но летать не приходилось). В общем, экипаж незнакомый.
На стоянке стоял С-47 , самолёт как самолёт, ничем не отличавшийся от своих собратьев. Но когда мы зашли внутрь, то ахнули. Вот уже три года, с самого начала моих полетов на линию фронта, я видел только грузовые самолёты. Там даже простых кресел не было. А этот был переоборудован специально для перевозки пассажиров высокого ранга. Весь он был задрапирован бархатом и шёлком. Пассажирский салон был разделён на две части : передний салон был предназначен для сна, здесь было два дивана и четыре кресла с небольшими столиками. А в другом салоне стояли кресла вокруг большого стола и еще два небольших диванчика. На окнах и дверях шторы и занавески. И только теперь я стал догадываться, что это будет полёт заграницу. Но куда, пока никто не знал. В остальном это был обычный самолёт, как и все те, на которых мы делали боевые вылеты.
Принесли нам продовольственный аттестат, мы распрощались с начальством и перелетели на центральный аэродром, где нас снова посадили в автобус и отвезли в Главное управление ГВФ. Там уже собрались несколько экипажей. Всего - восемь. Стало быть - 40 человек. Все ждали большого начальника.
И вот он появился - маршал авиации Жаворонков, начальник ГУ ГВФ. От него мы услышали, что предстоит полёт в Соединённые Штаты Америки. Маршрут длинный и трудный. Через Сибирь, Аляску и Канаду в город Сан-Франциско. А прибыть туда надо как можно быстрее. Мы должны доставить наших делегатов на Первую конференцию Организации Объединённых Наций(ООН). Маршал пожелал нам успешного выполнения правительственного задания, и мы перешли в штурманскую для подготовки к полёту, где каждый занялся своим делом - штурманы готовили полётные карты, пилоты изучали кроки аэродромов, а мы, бортрадисты, получали документы для обеспечения связи, по которым должны были работать по всему маршруту до нашей базы на Аляске в городе Фербенксе.
После подготовки нас снова посадили в автобусы и доставили в ЦК партии. Пока ожидали приёма, я осмотрелся и решил пройти по коридору. Интересно всё-таки! Я - и в ЦК нашей партии! Для меня тогда ЦК и Сталин было что-то единое. Может, и ОН где-то здесь, рядом... В коридорах было безлюдно и тихо. Но не успел я сделать и несколько шагов, как невесть откуда передо мной вырос мужчина и вежливо, но настойчиво, предложил сесть в кресло и не ходить по коридору. Пришлось подчиниться.
Наконец, пригласили в кабинет и меня. В кабинете был один человек. Поздоровавшись и поинтересовавшись, знаю ли я, куда лечу, он дал мне краткое наставление быть внимательным и бдительным. Америка наш союзник, но и недоброжелателей там достаточно. На все непредвиденные случаи совета не дашь, поэтому один совет - думай головой и действуй по обстоятельствам, особо остерегаясь провокаций. Вся беседа заняла не более 5-ти минут.
Освободились мы поздно ночью. Пока добрались до гостиницы, пока то да сё, стало заполночь...А утром рано вставать. Не знаю, как другие, а я не выспался. Из головы не уходила мысль - я лечу в Америку!! В саму легендарную Америку, где небоскрёбы и индейцы, Голливуд, ковбои и самолёты "летающие крепости"...Одним словом, загадочная страна, о которой я читал так много книг и слышал по радио. И вот теперь я увижу все это своими глазами! Я, двадцатилетний Васька Крамарь, босоногий шкет, лечу в Америку! А война для меня, по-видимому, уже закончилась. Наши войска рвались к Берлину и недалёк уже тот день, когда мы будем праздновать победу.
Всё шло хорошо, но одно меня смущало и не давало покоя - уж больно вид у меня был неприглядный, никак не соответствовал моей высокой миссии: старая серая солдатская шинель, до предела разбитые кирзовые сапоги, выцветшая грязная хлопчатобумажная гимнастёрка с брюками и цигейковая замызганная шапка. Одним словом, обмундирование, которое длительное время было на мне и в часы передышки, и в фронтовых буднях.
Итак, утром приехали пассажиры, человек 12-15. Это была делегация от Украинской Республики. Никаких прОводов, как сейчас, не было. Просто пассажиры зашли в самолёт, расселись по местам, мы запустили моторы, взлетели и - в Америку. Но до неё было так далеко!! А скорость нашего самолёта так мала!! Всего 320-340 км в час.
Вылетели мы 12 апреля 1945 года рано утром. Первая посадка в Омске. Дозаправились - и дальше, даже без обеда. А на борту ни кусочка хлеба, не говоря уже о бортпайке. Ну, ладно, нам не привыкать, но и делегаты наши тоже голодные. А они ведь были не простыми пассажирами, а советскими дипломатами...Этим я хочу сказать, как неважны были бытовые вопросы в то время...Ещё во Внуково я напомнил начальству о своём внешнем виде, но мне сказали, что времени нет на мою экипировку и что-нибудь придумают на Фрунзенском аэродроме. Но и там думать об этом никто не захотел. А подумать стоило бы. Ведь я летел в богатую страну и представлял в своем лице героическую Советскую Красную Армию, которая сломала хребет фашистскому зверю. Так что и выглядеть я обязан был соответственно этому. Но, оказалось, дела до этого никому не было.
Следующая посадка в Красноярске. Сели на исходе дня. Объявили ночёвку. Накормить - накормили, но мест в профилактории не оказалось, переночевали в комнате отдыха на раскладушках , остальные - в казарме военной части, расположенной недалеко.
Утром рано взлетели и взяли курс на Якутск. Каждый экипаж летел сам по себе. Какого-то общего руководства не было. Указаний, наставлений и распоряжений тоже, а это уже хорошо. Каждый экипаж сам принимал решения, сообразуясь с обстановкой. Летели цепочкой, один за одним. Мы летели, кажется, вторыми. И только когда останавливались на ночёвку, встречались друг с другом. У меня работа шла нормально, всё получалось. И даже связь с Москвой пока была, хотя расстояние до Якутска - ого-го!
Прилетели под вечер , и решено было лететь дальше, на Сеймчан. Но сначала надо было поесть. Пока ожидали обеда, гляжу, наш второй пилот Максименко о чём-то разговаривает с генералом. Потом подозвал меня. Генерал спрашивает : " Куда ты, старшина, собрался?" Отвечаю, что в Америку. "Да как же тебя пустили в таком виде? О чём думало ваше начальство?" И майору, своему адъютанту, приказывает :" Сейчас же на склад и одеть его с ног до головы. А если не подберёте на этом складе нужного обмундирования, то в город, на центральный склад, срочно." Привел меня майор на склад, подобрал я себе гимнастёрку с брюками и шинель.Всё по моему росту. Из английского материала и пошив для офицерского состава. А вот сапоги на свою ногу подобрать не смог. Носил я тогда 39 размер, а на складе меньше 41-го не было. Сапоги были хромовые, американского производства. Кожа почему-то была жёсткая, в подъёме гнулась с трудом, голенища тоже как из жести. Я подумал :"Ладно, наверну побольше портянок и сойдёт." Но когда попробовал пройтись, то почувствовал, что ноги будто в деревянных колодках. И пришлось отказаться от американских сапог и натянуть свои, старые. Да на голову я тоже ничего не подобрал, все было велико, остался в своей видавшей виды фронтовой шапке. Генерал хотел послать за шапкой в город, но времени уже не было. Пришлось лететь в том, что нашлось. И всё же вид у меня стал более приличным. Спасибо второму и генералу за то, что они сделали для меня. А то было бы мне совсем плохо там, среди американцев. И так по поводу своих разбитых сапог я не раз слышал ехидные и злые насмешки от русских эмигрантов. Может, и американцы издевались, но незнание английского языка спасло меня от лишних неприятностей.
Перед вылетом нам вручили заграничные паспорта. Я с гордостью держал в руках свой "молоткастый серпастый Советский паспорт", и особенно меня радовали слова, напечатанные на первой страничке. Там было обращение Советского Правительства ко всем органам власти других государств с просьбой оказывать мне всяческую помощь и поддержку.
Итак, из Якутска вылетели мы в ночь. Этот отрезок трассы считался одним из самых сложных. Особенно была опасна посадка в Сеймчане в ночное время, в облаках. А потому к нам подсадили пилота и радиста из группы перегона, которые эту трассу освоили отлично. Максименко и я освободили свои места и пять часов этого пути пролетели пассажирами. Посадка, видимо, действительно была сложной, так как, даже находясь в пассажирской кабине , мы ощущали резкие развороты и крутые снижения. Одним словом, манёвры самолёта не походили на те, которые делаются в обычных условиях.
Все закончилось хорошо. Сели под утро. Поспали четыре часа и снова в путь. Следующая посадка планировалась на берегу Беренгова пролива в посёлке Уэлькаль, где был построен мобильный аэродром по американскому методу и из американского материала. На ровном поле выкладывалась взлётная полоса и рулёжные дорожки из толстых, чуть гофрированных и перфорированных для облегчения металлических листов, которые при помощи петель и крюков быстро соединялись между собой. Таким методом взлетные полосы быстро сооружались в нужных местах.
Посадка в Уэлькале была последней на нашей территории. Следующая - в Америке, в Фербенксе. Но на последнем отрезке пути от Сеймчана до Уэлькаля произошло ЧП, правда не с нами, а с экипажем героя Советского Союза Фроловским, с которым радистом летел мой друг Вася Мокроусов. Летели они впереди нас по времени примерно на час. И вот, подлетаем мы к Уэлькалю и слышим в эфире разговор Фроловского с диспетчером аэродрома. Вначале мы удивились тому, что они ещё в воздухе. Через полчаса сядем мы, стало быть они должны были сесть 30 минут назад, а они ещё в воздухе. Но вскоре из их переговоров мы поняли, что они заблудились и не знают, где находятся. Бензина пока достаточно, но у них отказал радиокомпас, находились они сверху облаков, земли видно не было и куда, в какую сторону лететь, не знали. "Пробивать" облака в неизвестном месте очень опасно, да если и пробьёшь и выйдешь на визуальный полёт, то в тундре восстановить своё местонахождение очень сложно... А как им помочь, никто не знал...
Нам пришло время садиться, и мы только позже узнали, чем все это закончилось.
Аэродром, действительно, расположен на самом берегу Баренцева пролива. Из строений - одна небольшая избушка, вот и всё. И даже посёлок Уэлькаль где-то километрах в пяти. Стоянка была минут 40. Заправились и, взлетев, взяли курс на Фербенкс через покрытый льдом и снегом пролив, ширина которого в этом месте 80-90 км, значит, 10-12 минут лета.
А Фроловский продолжал блудить...Мы понимали, что всё это может закончиться трагедией. Было их жаль, а мне особенно друга моего, Васю Мокроусова...За те 10 минут, пока мы находились над своей территорией и держали связь с нашей радиостанцией, мы услышали и их разговор. На помощь к ним летел командир перегонной группы полковник Пущинский. Последнее, что мы услышали, было сообщение Фроловского о том, что в районе, где они находятся, под ними ровная слоистая облачность, а над облаками торчит метров на 100 одна-единственная вершина горы. Стали искать на карте в этом районе самую высокую гору. И нашли! Значит, и самолёт находится над этой горой. Теперь стало легче. Пущинский велел кружиться возле этой вершины и сам взял курс на неё. Нам надо было переходить на связь с американцами, и дальнейшие события мы узнали после, когда встретились в Сан-Франциско. У этой вершины их Пущинский и нашёл. А дальше всё было просто: он их вывел на Уэлькаль, а сам вернулся в Сеймчан. В общей сложности проблудили они три часа. В Уэлькале заменили радиокомпас и продолжили полет.
У нас тоже произошла неприятная ситуация при подлете к Фербенксу. За два часа до посадки отказал один из генераторов. Другой генератор полностью обеспечивал самолёт электропитанием, но, в случае отказа или выхода из строя мотора с работающим генератором, самолет останется полностью без электроэнергии. А это значит - ни освещения, ни связи, да и большинство приборов выйдут из строя, и тогда самолет окажется в катастрофическом положении.
Но все обошлось благополучно, долетели нормально.
Гл.7 КАК ОТНОСИЛИСЬ К РУССКИМ ВОЕННЫМ ЛЕТЧИКАМ в АМЕРИКЕ весной 1945 года.
Пропуская другие, очень интересные события и подробности, хочу привести рассказ моего отца о том, как американцы встречали Победителей - русских.
————
Теперь, я думаю, пришло время описать, как к нам относились американцы.
Примерно через неделю нашего пребывания в Сан-Франциско кое-кто из нашей группы обзавёлся гражданскими костюмами, так как ходить в форме русского офицера стало невозможно. Наши войска вот-вот должны были взять Берлин, а потому к нам, русским, отношение простых американцев было исключительно доброжелательным. И в буквальном смысле нам не удавалось ступить и шага, чтобы не попасть в дружеские объятия американцев. Если мы выходили из гостиницы с целью посетить то или иное заведение, до которого ходу было 10-15 минут, то добирались мы до него час-два. Только освобождались из одних объятий, тут же попадали в "плен" к другим. Американцы нас обнимали и жали руки, радостно хлопали по плечам, постоянно улыбаясь, что-то говорили, а мы отвечали одно и то же: "Ай но спик инглишь." С нас пытались снять на память ордена и медали, пилотки, с гимнастёрок откручивали пуговицы. Звёздочки с пилоток у нас сняли в первый же день. Больше всех остальных одолевали нас моряки. Сан-Франциско город портовый, и улицы наводнены моряками торгового и особенно военного флота. Как правило, все они были уже навеселе и у каждого за поясом брюк заткнута бутылка виски или джина. Так вот, если гражданская публика одолевала нас только объятиями и расспросами, то моряки, увидев русских летчиков, окружали нас плотным кольцом, доставали бутылку из-за пояса(карманов в брюках не было) и чуть ли не силой пытались влить ее содержимое нам в рот. А ведь всем известно, что пьяному даже на его родном языке трудно объяснить, что ты пить не можешь, и уж совсем невозможно убедить его, разговаривая с ним на разных языках.
Наконец мы дошли до того, что стали бояться выходить на улицу. Чтобы не выделяться и слиться с американской публикой, надо было снять военную форму. Кое-какие сбережения у меня уже были. Правда, на хороший костюм еще не хватало, и я решил купить себе кожаную куртку, светлые бежевые брюки, пару рубашек и туфли, что я и сделал. Куртка, по нашим понятиям, была пределом моей мечты - мечты 20-летнего мальчишки, но, как потом выяснилось, у американцев кожаные куртки носили рабочие особой категории, такие как таксисты, слесари и т.д. В общем, это была спецодежда. Хорошо, что тогда , в мае 1945, погода стояла жаркая, и я её надевал всего несколько раз.
Гл.8 БРЕЮЩИЙ ПОЛЕТ.
В начале июня 1944 г. в Смоленске находилась наша группа примерно из десяти самолётов. Туда же был направлен и наш экипаж. Работа в Смоленске была разнообразной. Летали по заданию и в свои тылы, и к белорусским партизанам. На этом участке фронт давно стабилизировался. Ни немцы, ни мы ничего не предпринимали. Но аэродром немцы бомбили почти каждую ночь. Жили мы прямо в самолётах. Все аэродромные строения были разрушены до основания, да и город был весь разрушен. Так что спали мы в самолётах на прихваченных с собой матрацах. Сначала при бомбёжках разбегались, кто куда мог. Но после одного случая я бегать перестал. Однажды при очередной бомбёжке я помчался сломя голову от своего самолёта. Бежал в темноте, спотыкаясь и падая в воронки, бежал долго и оказался у самолётов ПЕ-2, которые стояли на другой стороне аэродрома. Сел, запыхавшийся, на баллон со сжатым воздухом, отдышался и подумал:"На кой чёрт я бежал от своего самолёта, чтобы оказаться под чужим? Что от этого изменилось? Оказался ли я в меньшей опасности? Конечно же, нет. Так зачем бегать? От судьбы не убежишь". И перестал. Бомбоубежища не было, прятаться негде и никто не знает, где больше шансов угодить под бомбу. А в самолёте хоть от зенитных осколков голова прикрыта. Глядя на меня, и остальные перестали бегать. Когда аэродром весь покрылся сплошными воронками и стал непригоден для использования, мы перелетели на другой, грунтовый, и там нас немцы почему-то оставили в покое.
Примерно 15 июня нашему экипажу объявили, что сегодня ночью мы полетим к партизанам. Прошло полтора года, как я был на войне, но не сделал еще ни одного вылета в тыл противника. И, надо сказать, где-то в глубине души я был благодарен судьбе за её благосклонность ко мне. И вот все-таки настало время, когда и я должен выполнить настоящий боевой вылет. Я имел много вылетов на линию фронта, было опасно и страшно, но , конечно же, полёт в тыл противника - это совсем другое. Недаром за 10 вылетов в тыл противника летчикам платили 1000 рублей. Командир, как и я, тоже ни разу к партизанам не летал. А поэтому вместо второго пилота с нами полетел видавший виды Таран*. Он должен был дать "провозную" нашему командиру. Я ещё тогда удивился, как чётко и неукоснительно соблюдался порядок допуска к полётам. Казалось бы, идёт война и нечего придерживаться этих строгостей и параграфов. Но они соблюдались. Если командир не был допущен к полётам в ночных условиях, а он прилетел на несколько минут позже наступления темноты, то его строго наказывали. Если он не имел допуска к полётам в тыл противника, то его туда не посылали. Вот и наш командир был опытный пилот, но без допуска("провозной") он в тыл лететь не мог.
На душе у меня стало спокойно, когда я узнал, что инструктором летит Таран*. О Таране ходили легенды. Он иногда улетал в глубокий тыл противника и возвращался через 3-4 дня. Садился у одних партизан, днём пережидал, а на следующую ночь летел в другую партизанскую бригаду. Там тоже дневал, а потом, так же, с подскоками, возвращался домой.
И вот, вечером, когда ещё не совсем стемнело, мы взлетели и взяли курс на запад. Шли бреющим полетом, и линию фронта решено было пересекать на самой малой высоте. Это новшество первым осуществил Герой Советского Союза Григорий Алексеевич Таран. Мне было в ту пору 19 лет, и Таран был моим кумиром. Преимущество пересечения линии фронта на малой высоте оказалось очевидным. До предложения Тарана пилоты старались как можно выше пролетать над линией огня. И получалось, что немцы задолго до пересечения фронта, при подлете, обнаруживали наш самолёт и били по нему из зениток, когда он ещё находился над нашей территорией, а потом продолжали бить ещё столько же, пока он не уходил в их тыл и не исчезал из поля зенитного огня. Вот и получалось, что минут 15-20 самолёт был хорошей мишенью для немецких зениток, и потери при пересечении нашими самолётами линии фронта были ощутимыми. А при бреющем пересечении, придуманном и используемом Тараном, самолёт появлялся неожиданно для наземных огневых точек противника, и, пока немцы спохватывались, самолёт успевал скрыться за верхушками деревьев и стрелять по нему было поздно. То есть, срабатывал эффект неожиданности, и потери при пересечении фронта почти прекратились.
До линии фронта летели минут 30. Я занимался своим дело. Еще через какое-то время Таран дал команду набирать высоту. Это значило, что линию фронта пересекли. Всё было удивительно спокойно - ни выстрелов, ни всполохов, что обычно характерно при перелете через фронт. А высоту набирали для того, чтобы легче было ориентироваться. Ведь ночью, без каких-либо радиосредств выйти точно на маленький пятачок земли, затерянный в лесах, очень сложно, а на бреющем еще труднее. Бреющим пересекали только фронт, а потом набирали высоту.
Ещё минут через 30 под нами появилась облачность, а это уже плохо. Как будем снижаться в облаках? Как найти цель? Еще через 30 минут штурман доложил, что под нами, по расчётам, должна быть цель.
Стали снижаться и на высоте 500 метров вошли в облака. Это было уже совсем плохо. На базу я передал, что вышли на цель, пробиваем облака. И больше пока делать мне было нечего. Выходили в эфир как можно реже, чтобы не обнаружить себя. В это время у немцев уже появились радары. Раньше ночь давала почти 100 % гарантии спасения от истребителей, и опасен был лишь зенитный огонь. А с появлением радаров были случаи, когда из кромешной темноты выныривал истребитель и открывал огонь. Так был сбит самолёт моего друга Васи Мокроусова. Правда они, загоревшись, успели плюхнуться на пузо и остались живы.
Так вот, я стоял за спиной бортмеханика и глазами впился в высотомер. Высота 300 метров, а земли не видно. Высота 200-100, а вокруг ночь и облака, и земли всё нет. Таран резко берёт штурвал на себя и набирает высоту. И снова начинает пробивать облачность. Снова 200-100-50 метров и опять земли не видно. У пилотов от напряжения на лбу выступили крупные капли пота. Заходим в третий раз. После 50-ти метров у меня начинают мелко дрожать колени, а глаза впились в стрелки высотомера. На высоте 30 метров я начинаю физически ощущать удары самолёта о верхушки деревьев. Но в это время Таран делает боевой разворот, от которого, кажется, у самолёта должны отвалиться крылья, и, набрав высоту, даёт команду возвращаться на базу. У меня невольно вырывается вздох облегчения. Мы возвращаемся. Задание не выполнено. А это может себе позволить только такой "ас", как Таран. Невыполненное задание это потеря престижа лётчика, это разбор в "верхах", где надо доказывать, начальству, что выполнить задание было невозможно. И простой, рядовой, лётчик по всем этим причинам старался в любых условиях задание выполнить. И кто знает, не будь с нами Тарана, как бы поступил Ячменёв. Возможно, снижался бы до тех пор, пока, как у нас говорилось, "нет земли, нет земли - полон рот земли".
При подлёте к линии фронта опять снизились до бреющего и при рассвете пересекли её. И снова ни одного выстрела.
Так прошёл мой первый вылет в тыл противника. Как его определить - удачный или неудачный? Неудачный, так как задание не выполнено, удачный - так как мы остались живы.
До 22 июня были рейсы в Москву и еще куда-то. А 22 -го июня, вернувшись в Смоленск, мы еще в воздухе почувствовали - произошло что-то необычное. Долго нам не давали разрешение на посадку. Взлетная полоса была занята, на нее выруливали и взлетали звенья и эскадрильи штурмовиков, и тут же мы увидели бомбардировщики ПЕ-2. Над городом кружили, как растревоженный пчелиный улей, сотни самолетов, на старте развевались красные знамёна. Мы догадывались, что что-то произошло. Но что? Наконец, после почти часового кружения поймав свободную полосу, мы сели и, зарулив на стоянку, узнали, что сегодня, 22 июня, в день нападения фашистов на нашу родину, Белорусский фронт, прорвав оборону противника, двинулся вперёд. Это было началом грандиозной операции, после которой наши войска шли без остановок до самого Берлина.
А Ячменёву сообщили, что сегодня ему опять предстоит "провозная" к партизанам, но с другим экипажем и на самолёте С-47. А вечером, за час до вылета, вызвали и меня. Оказалось, что радист этого экипажа захворал и вместо него полечу я. Так получилось, что я оказался снова вместе со своим командиром, но остальные члены экипажа были другие, да инструктором вместо Тарана летел Баутин.
Хочу назвать всех остальных членов экипажа, так как этот полёт для нас оказался роковым.
*Таран Г.А. - Герой Советского Союза, командир 3-го авиатранспортного полка (1-я авиатранспортная дивизия Главного командования ВВС Красной Армии) капитан Г.А.Таран к концу сентября 1944 года совершил 660 боевых вылетов в тыл противника и на передний край.
*
Хочу назвать всех членов экипажа, так как этот полёт для нас оказался роковым. Инструктор, как я уже сказал, был Баутин, командир Ячменёв, штурман Гриша Коробко, бортмеханик Толя Евдокимов, стрелок Лёша Кадралиев и я. Всех, за исключением инструктора, я хорошо знал. С каждым из них в своё время летал в том или другом экипаже.
На этот раз я был уже спокойнее, видимо, потому, что это был уже не первый вылет в тыл противника. Если в первый раз я летел, даже примерно не зная, куда, то в этот раз я знал цель нашего задания. Летели мы к партизанам, окружённым немцами в 50 километрах севернее г. Борисов, что на реке Березень к северу от Минска.
Вылетели, как и в первый раз, с наступлением сумерек. У меня тут же начались нелады. Сразу же после взлёта я так и не смог связаться с наземной радиостанцией. Причину до сих пор не могу объяснить. Самолёт С-47 был американский, радиоаппаратура мощная, а связи не было. Прошло полчаса, час, я испробовал всё, а связи нет. Как перелетали фронт, я, занятый связью, не видел, только подошёл Гриша Коробко и сказал: "Кончай, пойдём груз бросать." Значит, мы уже над целью.
Дело это для меня было привычное. Вышли мы втроём - штурман, бортмеханик и я. Пилоты и стрелок остались на местах. Бросать груз должны были в одну левую дверь. Подтащили и приготовили несколько мешков для первого захода и по сигналу сирены сбросили за первый заход пять или шесть мешков. Пока пилоты делали "восьмёрку", подготовили следующую партию. Как и обычно, двое поднимали переднюю часть мешка, а а третий сзади выталкивал его за борт. Я стоял справа от мешков, то есть, лицом к хвосту. И вот, при втором заходе, по сигналу "сброс", вытолкнули первые два мешка, и вдруг самолёт резко встряхнуло, он, как будто, на что-то натолкнулся и резко сбавил скорость, а я увидел через раскрытую дверь, за стабилизатором, раскрывшийся купол парашюта и понял, что парашют, на котором висел мешок, зацепился за хвост. Я крикнул об этом ребятам (они еще не поняли, что случилось). В ту же секунду самолёт "клюнул" носом, а я успел присесть на корточки и ухватился за металлическую скобу.
Раньше я слышал от товарищей, которым приходилось смотреть "смерти в глаза", что в подобных критических ситуациях в памяти человека за доли секунды проносится вся его жизнь. И теперь в том, что это действительно так, я убедился сам. Бросали груз с высоты 100 метров. Значит, с того момента, как самолёт "клюнул" носом и резко пошёл вниз и до удара о землю, прошли, действительно, считанные секунды. А я до сих пор помню, о чём я за это время успел подумать. Первой мелькнула мысль, что вот и конец моей короткой жизни. Кто-то будет жить, жизнь будет продолжаться, но всё это будет уже без меня. Вот так и погибают. Раньше, когда самолёт не возвращался на базу, подумал я, мы гадали и предполагали, что же с ним произошло, а я пытался представить себя на месте этого экипажа и перебирал в уме разные вещи, о которых может думать человек в последние секунды своей жизни, когда он ещё жив, но знает, что обречён и через несколько секунд его не станет. Теперь я оказался сам в таком положении и понял, как погибают и о чём думают в эти последние мгновения. Ещё я подумал о том, что вот так же, на базе, кто-то будет думать о том, о чем думали мы, а об этом, теперь я знаю, можно узнать лишь только побывав в этой ситуации. Ещё я подумал о маме, о том, как она будет убиваться, когда получит сообщение о моей смерти. И опять о том, что жизнь будет продолжаться, но без меня. И так страстно мне, 19-летнему, захотелось, чтобы всё это оказалось не реальностью, а сном, чтобы я проснулся, как иногда бывает в страшном сне.
Но пришёл я в себя (а мог бы и не придти), когда мы были уже на земле и всё было кончено. Последнее, что я запомнил, были верхушки деревьев, которые я увидел в раскрытую дверь. При падении самолёта я получил удар в правый висок и потерял сознание. Очнулся с перевязанной головой и долго не мог вспомнить, что же с нами произошло. Разговор был такой :
- Что с нами произошло?
- Упали.
- Как упали?
- Ну, как упали...Помнишь, бросали мешки?
- Помню.
- Помнишь, парашют зацепился за хвост?
- Помню.
- Ну, вот и упали.
И только после этого разговора у меня всё восстановилось в памяти. Штурман и бортмеханик оказались невредимы, у стрелка был поврежден позвоночник, а о пилотах пока ничего не знали. Я поинтересовался у штурмана, далеко ли мы упали от партизан и где могут быть немцы. Но определённо он и сам ничего не знал. На улице было ещё темно, из самолёта мы не выходили и в первую очередь стали пробираться в пилотскую кабину, чтобы оказать помощь пилотам. С трудом открыли перекосившуюся дверь и увидели страшную картину.
Пилотская кабина была смята, как яичная скорлупа. С трудом добрались до её передней части, подсветили фонариком и под обломками увидели труп командира Ячменёва. Да, именно труп...Его скрюченный и закостенелый вид не оставлял никаких надежд на то, что он еще жив. А с правой стороны раздавались хрипы и бульканье. Направили луч фонаря туда и увидели смятого в неестественной позе Баутина. Он был жив, и из груди у него вырывались эти звуки.
Решили в первую очередь освободить из-под обломков Баутина, но из кабины до него добраться было невозможно. Надо было выходить из самолёта и освобождать снаружи. Как только ступили из самолёта, сразу же оказались по пояс в воде. С трудом добрались до носовой части и, разобрав искорёженное железо, вытащили инструктора. Положить его оказалось некуда - самолёт лежал в болоте. Тогда мы уложили его на одну из плоскостей, подложив под него один ватный матрац. Он продолжал хрипеть, хотя явных ран, повреждений и крови видно не было. Видимо, его сильно помяло. С Ячменёвым все было ясно, и его решили пока не вытаскивать, а подождать до рассвета.
Теперь надо было подготовиться к неожиданностям, так как в любую минуту могли и немцы пожаловать.
И вдруг из темноты раздался голос. Спрашивали на русском языке, кто мы такие.Русские или немцы? От неожиданности я присел за плоскость. Вытащил из кобуры парабеллум и загнал патрон в патронник. То же самое сделали и остальные. Гриша Коробко задал встречный вопрос - а кто такие они? Нам ответили, что они - партизаны. Тогда штурман велел подойти к нам одному человеку. Но их оказалось всего два, и мы разрешили подойти вдвоём. С кем переговаривались, мы не видели, так как по-прежнему была ночь. Раздалось хлюпанье воды, и из темноты появились два человека. Оружие мы держали наготове. Потом, когда у меня было время для размышления, я задавал себе вопрос: а как бы я вёл себя, если бы вместо партизан появились немцы? Нас было трое и оружием были только пистолеты, а немцев могло быть намного больше. Значит, надо было бы принимать неравный бой и погибнуть или сдаться в плен. Хватило бы у меня мужества умереть в неравном бою? И в ответе я не колебался: да, смог бы. Случись такое, я дрался бы до последнего. Почему я рассуждаю на эту тему? Да потому, что ещё раньше, до этого случая, иногда, прочитав книгу о героях войны или посмотрев фильм о том, как мужественно и героически умирали в бою и от пыток наши люди, я пытался представить на их месте себя и задавал себе тот же вопрос - а смог бы так же поступить и я? И признаюсь честно, твёрдое "да" я даже себе сказать не решался, не мог перед собой покривить душой. И не потому, что я был недостаточно предан своей родине и советской власти, а потому, что я не был уверен, что у меня хватило бы терпения физически вынести пытки. Но это, так сказать, теоретически, а практически, кто его знает, может быть, и на это бы сил хватило. Ведь и те герои, которые умирали в пытках, тоже, наверное, в мирное время не предполагали, что смогут вынести подобное. В общем, я был предан советской власти и на все сто процентов готов был умереть за родину там, в болоте, рядом с нашим упавшим самолётом.
Подошли двое мужиков. Одеты в цивильное, без оружия. На наш вопрос "Какие же они партизаны - без оружия?" пояснили, что они - "гражданские" партизаны, а настоящие партизаны это те, которые в бригаде, которым мы сбрасывали парашюты с грузом. А эти двое вместе с семьями ушли от немцев в лес и живут здесь, на болоте. Из их рассказа мы узнали, что их семьи находятся метрах в 300-х отсюда, на островке, а вся громадная территория на десятки километров вокруг представляет собой болото, покрытое лесом. Партизаны же находятся в 5-ти километрах от этого места, а с другой стороны, на таком же расстоянии - немцы. Они, мужики, видели, как упал самолёт, но долго не решались подойти, опасаясь, что самолёт немецкий.
Пока мы беседовали с этими "гражданскими" партизанами, со стороны, где где должны быть настоящие партизаны, раздался плеск воды и голоса людей. Это подошли человек 20 настоящих партизан. Они тоже видели падение нашего самолёта и поспешили к нам, чтобы помочь, если нас попытаются захватить немцы.
Действительно, бригада их находилась в 5-ти километрах отсюда, располагалась на небольших островках посреди болота. Они окружены немцами и прижаты к озеру. Находятся в болоте уже больше месяца, и положение бригады тяжёлое. Узнав, что мы привезли им оружие и медикаменты, стали ругать безголовых штабистов, которые сидят там, на большой земле. "Зачем нам оружие, когда мы подыхаем с голода? - говорили они. - Оружием мы сами можем вооружить ещё одну такую же бригаду, а вот 20% личного состава уже умерли от голода". Немцы за пределы котла никого не выпускают, в бригаде есть нечего, добыть негде". Уже месяц они сидят на болоте, и на каждого партизана в день выдают по пригоршне пшеницы. Предупредили, что надо побыстрее закругляться и уходить, пока немцы не пожаловали. Они ведь тоже наверняка видели, как упал самолёт, и могут предпринять попытку захвата экипажа.
Решили так: я схожу с гражданскими в их лагерь, там мне по-настоящему перевяжут голову(повязка моя набухла от крови) и после с провожатыми я направлюсь в партизанскую бригаду, чтобы по их радиостанции сообщить на базу о нашей катастрофе, а остальные похоронят Ячменёва и придут позже.
Лагерь гражданских был, действительно, недалеко (мы чудом не свалились на них). Шли по пояс в воде, а точнее - в болотной жиже, с трудом передвигая ноги. Островок сухой земли был малюсенький, в диаметре метров 50. Здесь были и дети, и пожилые женщины, и несколько стариков. Стариками они были в моём понятии, так как в мои 19 лет все, старше 40 лет, были стариками. Пробыл я у них минут тридцать и даже не успел ответить на все их вопросы. А вопросов было много, ведь за три года оккупации я был у них первым человеком с "большой земли". Узнав о том, что наши войска перешли в наступление и теперь уже скоро их освободят, многие от радости расплакались.
Голову мне перевязали, и я вернулся к самолёту. Уже начало светать и, подойдя к нему, я увидел страшную картину. До сих пор, в темноте, я не видел, до какой степени он разрушен, да и времени не было рассматривать. А теперь, со стороны, открылась вся панорама катастрофы. Видимо, при падении, у самых вершин деревьев, пилоты всё-таки сумели вырвать самолёт из пикирования. Это нас и спасло. Иначе он ударился бы под прямым углом и взорвался. Но, выйдя из пике, он начал срезать верхушки деревьев( а липы здесь были в три охвата и высотой 15-20 метров), и это смягчило удар. Правая плоскость висела на дереве метрах в пятидесяти от места падения. Правый мотор оторвался, улетел вперёд и лежал в болоте метрах в десяти от самолёта. Пилотская кабина смята, как тонкая яичная скорлупка, до самой грузовой кабины. Фюзеляж в районе двери(где были мы в момент падения) переломился, и хвостовая часть по отношению к фюзеляжу находилась под углом 90*. Левый мотор был разбит и даже цилиндры раскололись, а левая плоскость до середины смята в "гармошку". При виде такого разрушения, невольно возникал вопрос: какое произошло чудо и по какому закону мы, трое, остались живы и даже почти невредимы?
Когда мы сообщили партизанам, что наши войска сегодня перешли в наступление , они тоже ликовали. Сразу же сделали вывод, что немцам теперь не до нас, поэтому они и не пришли сюда. А, может, и вообще сняли блокаду и ушли.
Надо было мне уходить. Снова пробрались мы в пилотскую кабину, чтобы забрать автоматы и "НЗ", но автоматы оказались разбитыми, а у одного даже ствол согнут в "дугу". От ящика с "НЗ" остались одни крошки. Пришлось в мешок собрать кусочки шоколада, перемешанные с крошками галет, и помятые банки с тушенкой. К этому времени командир Ячменёв был освобождён из-под обломков. У него оказалась раздавлена грудь и глубокая рана(почему-то на затылке), но и у него крови почему-то было мало... У нас был не ясен ещё один вопрос - почему самолёт не загорелся? Попробовали отыскать выключатель бортового питания, который при аварийной ситуации выключается пилотом вручную, тем самым обесточивается электросеть и самолет предохраняется от возникновения пожара. Хотелось узнать, успели ли пилоты его выключить и тем самым спасти нас, или же пожар не случился по чистой случайности? Но этот выключатель мы так и не нашли, так как от приборной доски осталась лишь груда измятого металла.
Итак, в сопровождении двух партизан я направился в бригаду, чтобы связаться с базой и решить, как быть дальше с Баутиным и стрелком. Пистолет, документы и ордена Ячменёва передали мне.
Шли мы цепочкой по пояс в болотной жиже. В руках у каждого была длинная палка, которой и дно ощупывали, и балансировали, переходя по стволу упавшего дерева, и опирались на нее при необходимости. Я не думал, что в таком болоте могут расти деревья-великаны, а между ними еще и частый кустарник. Так что двигались мы с трудом и медленно. Пять километров, о которых говорили партизаны, прошли мы часа за два. Без привычки устал я здорово.
Наконец, впереди показалась суша и замаячили фигуры людей. Это и был лагерь бригады. Меня в первую очередь доставили к командиру бригады. Как его фамилия, как называлась бригада и даже как выглядел командир - не помню. Приняли меня радушно. Я им рассказал, что у нас произошло, почему мы упали и каковы последствия катастрофы. Рассказал о том, что вчера, 22 июня, фронт немцев прорвали и наши войска пошли в наступление.Командир ответил, что он тоже догадывался, что что-то произошло. Немцы срочно сняли блокаду и ушли. А сегодня утром он послал разведку и к завтрашнему дню она должна доложить, где немцы и можно ли выходить из болота.
Потом меня отвели к радисту, и я попробовал связаться со своей базой в Смоленске. Радиостанция была слабенькая и меня не слышали, хотя я слышал, как переговариваются наши самолёты с наземной радиостанцией. По почерку я определил, что работал Лёшка Гладилин, он "разговаривал" с нашими самолётами. И было очень обидно, что они меня не слышат. Они ведь считают, что нас уже нет в живых. И как хотелось ворваться в их разговор и крикнуть, что мы - живы! И от этой морзянки,от этого привычного и знакомого дела повеяло чем-то родным и домашним. И опять мелькнула мысль: а мог бы всего этого я и не слышать. И они, мои товарищи, думают, что меня уже нет в живых, а я вот слушаю их и радуюсь, что я все-таки есть.
Так я и не смог с ними связаться. Пришлось давать радиограмму через штаб белорусского партизанского движения. Радиограмма была такого содержания:"Самолёт №(номер забыл) потерпел крушение. Ячменёв погиб.Баутин, Кадралиев тяжело ранены. Находимся в партизанской бригаде такой-то". Радиограмма была сложно зашифрована партизанским радистом и передана на "большую землю". Но, как выяснилось позднее, её так зашифровали и расшифровали, что смысл её никак не могли понять в нашем штабе.
Выполнив порученное мне задание, я , как убитый, уснул в отведённой для нашего экипажа палатке. Палатку нам натянули небольшую, но с любовью прибранную. Пол застелили мягким душистым сеном, сверху покрытым чистым белым полотном от парашюта. Проснулся я от разговора и голода. День был уже на исходе, и пришли наши ребята.
День был уже на исходе. Пришли наши ребята. От них я узнал, что Баутин тоже умер и их с Ячменёвым похоронили на островке, где находились гражданские партизаны. А Лёша Кадралиев находится в партизанском лазарете. Есть надежда, что у него ничего серьёзного нет, позвоночник просто сильно ушиблен. Так что, вроде, должно всё обойтись без последствий. Поговорили мы о погибших, и жизнь пошла своим чередом.
То, что мы собрали от "НЗ", было решено сдать в партизанский штаб. Мы понимали, что это крохи, но и съесть эти крохи самим совесть не позволяла. Решили - пусть распорядится командование. Начштаба сначала отказывался принять, говорил, чтобы ели сами, но потом, видимо, поняв, что этим ставит нас в неловкое положение, распорядился принять наш "НЗ" и готовить пищу на штаб и на нас. Так мы были приписаны к штабу бригады. Здесь же, у костра, местный художник карандашом нарисовал мой портрет. Рисовал меня, думаю, потому, что я выглядел эффектнее с перевязанной головой. На мою просьбу подарить рисунок мне, ответил, что не имеет права, так портрет раненого лётчика станет экспонатом музея истории партизанской бригады.
И ещё об одном. Вечером, у костра, нас долго расспрашивали о жизни на "большой земле". Их интересовало всё. Как относятся к предателям-полицаям? Какова дальнейшая судьба партизан, когда они соединятся с Красной Армией? Мы отвечали, что предателей расстреливают и вешают, а судьба каждого партизана будет решаться командованием. Кто подлежит мобилизации, будет взят в армию. В общем, о каждом решат в отдельности. Во время нашего разговора комиссар попросил отдать ему командирский пистолет "ТТ". У него самого был немецкий, трофейный, а он давно мечтал заиметь русский "ТТ". Я без колебаний отдал. И попал в неловкое положение. Когда пришли в палатку, штурман и бортмеханик напустились на меня. Какое, мол, я имел право отдавать чужое оружие? Мы должны будем дома отчитаться за оружие погибших товарищей. И кто нам поверит, что мы не взяли его себе? Я был уверен, что это чушь. Кто имел право допытываться, куда мы дели оружие погибших? Кроме того, мы находились в распоряжении крупной партизанской части, а, значит, в подчинении её командования. И в руках этого командования находилось не только наше оружие, но, при необходимости, и наша жизнь. И как я мог бы не отдать оружие нашего погибшего командира, если получил приказ комиссара бригады?Но убедить в этом Гришу К. и Толю Е. я не смог. И пришлось мне на следующий день, краснея, просить комиссара вернуть "ТТ". Мне кажется, он на это не обиделся. Спокойно вернул оружие, заметив, что понимает меня. Но мне было стыдно.
На другой день, после обеда вернулась разведка и сообщила, что немцев и в помине нет, не только на болоте, но и в ближайших деревнях - ни одного фрица. Командир дал приказ готовиться к выходу из болота.
Рано утром мы двинулись в путь. Хочу отметить одну странность. За все время пребывания в бригаде, я видел не более 50-ти человек. Для меня уже тогда это было непонятно. Я пытался уточнить, где же люди? Задавал этот вопрос и командиру, и начштаба, но определённого ответа не получал. Ответ всегда был уклончивый. А потом я размышлял. Если от нас что-то скрывают, то с какой целью такая конспирация? Мы же свои. А если их было, действительно, 50 человек, то какая же это бригада? И не могли же к 50-ти человекам посылать самолёт с тоннами оружия. Одним словом, для меня это так и осталось загадкой.
Шли мы по болоту весь день.Иногда проваливались в жижу по самое горло. Без привычки, да ещё на голодный желудок, было очень трудно. К концу дня ноги отказывались сделать хотя бы один шаг. И главное, прилечь отдохнуть не было возможности. Иногда по команде мы присаживались на поваленное дерево и несколько минут приходили в себя, а потом продирались дальше. И представляю, как же было трудно людям, которые где-то следом за нами несли на носилках нашего стрелка. За весь день мы съели по несколько галет, а вот пить почему-то не хотелось. Во всяком случае не помню, чтобы меня мучила жажда. Но вот от голода мутило. А у меня еще и силы хватило пошутить по этому поводу. Впереди меня шёл штурман, а за мной бортмеханик. И я начал рассказывать, какие вкусные пельмени делает моя сестра. Возьмёшь его в рот, а из него горячий жирный сок так и брызжет, и приходится пельмень перекидывать со стороны на сторону, чтобы не обжечься. И при этом издавал звуки ртом и показывал, как это делается. Слушали они меня, слушали, а потом Гриша обернулся да как рявкнет :"Прекрати издеваться, баламут, иначе я тебя с головой в болото запихну." Пришлось прекратить, уж больно у него свирепый вид был, и мне показалось, что он и впрямь может осуществить свою угрозу. Много позже, когда я при случае рассказывал этот эпизод в компании, видел, как Грише почему-то неприятно было это воспоминание. Он не любил об этом вспоминать. А к вечеру мы вышли на твёрдую землю. Подтянулись остальные, принесли нашего стрелка, и по распоряжению командира остановились на ночёвку, пока к утру не доложит обстановку высланная разведка. В общем, всё шло по правилам военного времени. Из болота мы вышли в густой сосновый бор. Здесь и заночевали. А утром я увидел картину, которая стоит у меня перед глазами до сих пор.
Среди высоких сосен пролегала чуть заметная грунтовая дорога,и по этой дороге скорым шагом с автоматами на груди приближались двое бравых парней в кубанках, на которых, вместо красной звезды, была нашита полоска красной материи - партизанский знак. Не доходя несколько шагов до командира, они перешли на строевой шаг и , подойдя, отдали рапорт. Доложили, что на расстоянии 20-ти километров ни одного немца нет и, подумав, добавили, что по дороге встретили двух полицаев из службы "СД" и расстреляли их.
Итак, дальнейший путь был свободен. Шли мы ещё до вечера. По пути встретили 3 или 4 деревни, на месте которых остались только русские печи с высоко торчащими трубами. И жутко было смотреть на эти закопченные трубы и печи, чем-то напоминающие допотопные паровозы, а вокруг них - одни чёрные головёшки. И ни одного человека...Встретили по дороге и два трупа с приколотой на груди бумажкой "Смерть предателям Родины". Лежали они рядом на обочине дороги. Когда я спросил у ребят, зачем эта бумажка, был ответ :"Чтобы другие знали, что их ожидает".
Двигались мы при штабе, где было человек восемь, да нас трое. Остальные, как нам сказали, шли сзади. С ними и Леша Кадралиев, которого несли на носилках. Но мы их не видели. К вечеру вошли в большое село, в котором все дома были целы. Штаб располагался почему-то не в избе, а в просторном и прохладном бревенчатом амбаре. Наверху был сеновал. Сюда же и Лёшку нашего доставили.Чувствовал он себя уже лучше и даже шутил. Видимо, первое потрясение постепенно проходило. Вскоре по селу уже разносился дурманящий запах тушёной картошки со свининой. Я это отгадал безошибочно, так как с детства это было моё любимое блюдо. А ещё через час мы, действительно, обжигаясь, уплетали тушёную картошку с кусками свинины. Казалось, что до сих пор я ничего вкуснее не ел. На мой вопрос, где взяли продукты, ответили, что реквизировали у полицаев. Наевшись до отвала, мы завалились спать на сеновале. И тут же, на сеновале, я нашёл потрёпанную книгу стихов Есенина , в немецком издании, но на русском языке. О Есенине я, конечно, слышал и даже некоторые его стихи знал, но тогда он у нас был ещё в опале, стихи его не печатались и вообще он был отвержен советской властью, о чем в предисловии и было напечатано. И только в 1945 или 46 году я впервые увидел в библиотеке сборник некоторых его стихов.
Наутро мы стали думать, что же нам предпринять,чтобы связаться со своей базой. Ведь никакого ответа на нашу радиограмму мы не получили. В ближайшее время будет решаться дальнейшая судьба партизанской бригады, а наше место должно быть в своём полку, но как туда попасть - вопрос. И тут на улице нам встретились "настоящие" солдаты Красной Армии. Оказалось, что партизаны вошли в деревню, уже занятую нашими войсками. Сразу же у меня возникла идея: раз есть части регулярной Армии, значит, у них и радиостанция должна быть. Стали расспрашивать, где найти их штаб. Нам указали на один из домов. Здесь же, во дворе, мы, действительно, увидели радиостанцию на машине. Обратились к майору с просьбой, разрешить связаться со своим штабом полка. Естественно, рассказали, что с нами произошло, и получили разрешение.
Он нас сам привёл на радиостанцию и приказал сержанту допустить меня к аппаратуре и перестроить передатчик на нужную мне волну. Радиостанция была мне знакома-такие же стояли у нас на ЛИ-2. На этот раз на базе работал Жора Щипицын. На мгновение я задумался: каким позывным мне работать? Разбившийся самолёт был не мой и позывной его я не помнил. Тогда я решил работать позывным своего самолёта. И на первый же вызов мне ответили! Ответили спокойно, не подозревая, что вызываю я, считавшийся уже несколько дней погибшим. Да и что Жоре было волноваться, если вызывал его самолёт, летающий сейчас где-то у нас в тылу. Но, когда я передал, что что это я, Крамаренко, рука Жоры задрожала. На меня посыпались вопросы, где я, что с нами, как себя чувствуем и пр., пр. На все вопросы я передал официальную радиограмму примерно такого же содержания, как и в штаб партизанского движения. Только теперь погибших было двое и передал всё открытым текстом, без шифровки. Немедленно я получил ответ Тарана, в котором он спрашивал наше точное местонахождение и просьбу подыскать площадку для посадки У-2. Деревню я назвал, и договорились выйти на связь еще раз в 18-00.
После этого на душе у нас стало легче. Теперь уж Таран не оставит нас на произвол судьбы. Закончив связь, пошли на окраину села - подбирать площадку. Сделать это труда не составило - кругом было ровное поле. Тут же, рядом с хатами, нашлась подходящая площадка.
А в селе бурлили страсти. Судили троих полицаев. Как проходил суд, мы не знаем. Но сейчас готовились привести в исполнение приговор. Сооружали одну виселицу на троих. Остались и мы посмотреть на эту жестокую, но справедливую кару. Смотреть на жалкие и подавленные лица предателей было неприятно. И, хотя разум понимал, что вершится справедливое возмездие, сердце протестовало против жестокости. В общем, через час всё было для них кончено.
В 18-00 я снова связался с базой. Сообщил, что площадка подобрана и будем встречать самолёт. А нам передали, что самолёт будет завтра, в первой половине дня, а утром нужно еще раз выйти на связь.
Ночью, наверное, никто из нас не спал, ждали с нетерпением наступления утра.
Утром машину с радиостанцией мы не обнаружили. Воинская часть ушла дальше, на запад. И мы стали ждать самолёт...С командиром бригады и его штабом попрощались накануне вечером, так как завтра днём могли и не увидеться. Забот у них и помимо нас хватало.
Часов в 10 утра в небе над селом появился "кукурузник". На наши знаки сесть на подобранную площадку, он не обратил никакого внимания, и, сделав круг, приземлился почти у самых домов. Пришлось нам бежать к месту посадки. Подбежав, мы увидели Тарана* и нашу полковую врачиху. Таран прилетел за нами сам, без пилота.
* Таран Г.А. - Герой Советского Союза, командир 3-го авиатранспортного полка (1-я авиатранспортная дивизия Главного командования ВВС Красной Армии) капитан Г.А.Таран к концу сентября 1944 года совершил 660 боевых вылетов в тыл противника и на передний край.
*
Часов в 10 утра в небе над селом появился "кукурузник". На наши знаки сесть на подобранную площадку, он не обратил никакого внимания, и, сделав круг, приземлился почти у самых домов. Пришлось нам бежать к месту посадки. Подбежав, мы увидели Тарана и нашу полковую врачиху. Таран прилетел за нами сам, без пилота. Расспросив нас подробно о том, что произошло, он распорядился в певую очередь погрузить Кадралиева, а потом вывозить остальных. Самолёт был двухместный, и доктор осталась с нами, а Лёшку увезли. Доктор перевязала заново мою голову, рана была в порядке и уже затягивалась.
Часа через два самолёт прилетел снова, но вместо Тарана был уже молоденький лейтенант. На этот раз он увёз доктора. А потом и нас поочереди. Я улетел последним уже вечером. Летел на таком маленьком самолёте впервые, и даже было немного страшно. Глянешь вправо - под тобой бездна, влево - тоже бездна.Впечатление такое, будто ты подвешен в корзине и тебя швыряет из стороны в сторону. Привезли нас на какой-то аэродром, где мы переночевали.
Утром прилетел наш самолёт и всех нас перевёз на точку. Точка находилась уже не в Смоленске, а где-то в Белоруссии, но где именно, теперь не помню. Там нам пришлось долго и подробно рассказывать, что с нами произошло. Ребята в свою очередь тоже рассказывали о том, как они гадали, что же могло с нами случиться, когда мы утром не вернулись на свою базу. И всё прояснилось только после того, как я установил связь. А ту радиограмму, которую я передал через штаб партизанского движения, так толком и не поняли.
И опять можно было гадать, задаваясь философским вопросом о судьбе - повезло мне или не повезло? То, что я попал в экипаж вместо заболевшего радиста, можно считать - не повезло. То, что самолёт разбился, - тоже не повезло. А то, что я остался жив и что катастрофа случилась накануне наступления наших войск и через три дня мы уже были на освобождённой территории, можно считать - повезло. Кто знает, что бы могло случиться, окажись мы у партизан до нашего наступления. Вывезти нас из болот никакой возможности не было, даже если бы нам удалось связаться с базой, так как в болото даже на "кукурузнике" не сядешь.Значит, пришлось бы нам остаться и воевать у партизан. А это уже, можно сказать, была бы другая судьба. Так что, определить "повезло-не повезло" - трудно.
Через несколько дней всех нас отправили во Внуково. Так неудачно закончились оба моих полёта в тыл противника. Первый полёт - задание не выполнили из-за погодных условий, второй полёт и вовсе закончился катастрофой. И, забегая вперёд, скажу, что больше летать в тыл противника мне не довелось. И по этому случаю я иногда шучу: когда кто-то спрашивает о том, сколько я сделал боевых вылетов, я отвечаю :" 715 вылетов на линию фронта и 1,5 вылета в тыл противника". И на вопрос "Почему полтора?", приходится пояснять, что один полный, с возвратом, а второй - туда, а обратно - пешком. Значит, получается, полтора.
Прилетев во Внуково, сдали ордена, документы и оружие погибших в секретный отдел, а через два дня я был вызван к командиру дивизии генерал-майору Чанкотадзе для получения ордена "Красной звезды". О Чанкотадзе у нас ходили анекдоты, да и до сих пор иногда его вспоминают лётчики, которые служили у него в дивизии. Был он и простой, и грубый, и чуткий, и строгий. Одним словом, ожидать от него можно было всё, что угодно. Вот и на этот раз, спросив у меня, почему у меня перевязана голова, и узнав, что я из того экипажа, что разбился, он грубо заявил :"Они бьют самолёты, а им ордена приходится вручать". Но, когда я заметил, что эта награда за совсем другую работу, он перешёл на спокойный разговор. А когда узнал от меня всё, что случилось, попросил извинить за грубость и сказал, что это его горячая грузинская кровь так себя ведёт, а он сам не виноват. Так я получил орден за работу в Шепетовке.
Гл.9 РУМЫНИЯ.1944.
В августе 1944-го капитулировала Румыния, и через несколько дней после взятия Бухареста наш экипаж был направлен туда.
Это был мой первый полёт за границу. Хотя в то время "заграницей" это не считалось, так как границы никакой не было. Но всё-таки это были другие люди, другая жизнь. Не знаю, как остальные, а я, девятнадцатилетний, летел с большим волнением, ожидая увидеть что-то необычное. Ведь до этого я не видел ни одного иностранца. Даже живого немца не видел, хотя бы пленного. Сверху ведь их не разглядишь...
Первая посадка в Харькове, вторая в Одессе, оттуда курс на Бухарест.
На подлёте к нему состоялась первая встреча с иностранцем. Навстречу нам летел самолёт с румынскими опознавательными знаками. Заметив наш краснозвёздный самолёт, он первым поприветствовал нас покачиванием с крыла на крыло. Командир ответил тем же.
И вот посадка на аэродроме Бухареста. Аэродром был маленький, для гражданских самолетов, и нашей авиации на нём не было. Стояло несколько маленьких гражданских самолётов с румынскими знаками. Первое, на что я обратил внимание, это на повышенную услужливость, даже заискивание, со стороны румын. Не взирая на звание, румынский офицер первым поприветствовал меня, сержанта. Во всём их поведении чувствовалась вина и скрытый страх перед нами. Конечно, если разобраться, то ничего странного в этом не было. Ведь мы были победителями, а они - побеждёнными, и при том страшно виноватыми перед нами, русскими. Позже эту робость и покорность мы встречали повсюду.
Хочу сказать, что одним из условий перемирия с Румынией было хождение наших денег по всей её территории. То есть, наш рубль должны были принимать и государственные, и частные предприятия наравне с их леями. Город был абсолютно невредим, разрушений не было, и жизнь бурлила вовсю. Первое, что мы сделали, зашли в ресторан пообедать. Народу было много, играл джаз, одним словом, ни в чем не чувствовалось, что здесь только что закончилась война. Едва завидев нас, официант почти бегом бросился в нашу сторону. Нашел для нас свободный столик и всё что-то лопотал на своём языке. Естественно, ни мы его, ни он нас не понимали. В меню, которое он нам преподнес, мы так же не разобрались, что заказать - не знали. И стали словами и жестами показывать, что хотим поесть и выпить, хотя это и так было ясно, раз мы пришли сюда. Но что заказать? Тогда официант стал выставлять перед нами на стол все подряд на свое усмотрение. Это были национальные блюда из фаршированных овощей, и нам не понравились. Мы хотели натуральное мясо, но как это объяснить? Тут наш командир проявил находчивость, приставив к своему лбу два пальца, изобразив рога, и промычав по-коровьи "мууу..." Потом ладонью одной руки он постучал по другой, будто отбивает кусок мяса. Официант сначала будто испугался, а потом понял, что нам нужна отбивная, и через 10-15 минут нам подали замечательные отбивные.
Многое здесь для нас было в новинку. Одним словом - заграница. В меру выпив румынской водки и хорошо пообедав, мы еще долго наслаждались, слушая джаз и разглядывая посетителей. И от души смеялись, вспоминая, как командир показывал отбивную. И еще смешнее нам казалось то, что, когда он хлопал правой ладонью о левую, официант с удивлением и испугом смотрел на его руку, на которой у двух средних пальцев не было двух фаланг. Ладони были широкие, крепкие, но с обрубленными пальцами. Что уж вначале с испугу подумал официант, не знаем, но нам было смешно...
Заплатили мы впятером за всё, что съели и выпили, 25 рублей. Это было до смешного мало. У нас тогда бутылка водки стоила 120 рублей. Но, как я уже говорил, это была цена на их деньги, а согласно условиям перемирия наш рубль шел 1:1.
Потом мы пошли на рынок. Рынок был большой, многолюдный и похож на наш, русский. Наверное, все рынки земного шара похожи друг на друга. Торговали здесь овощами, фруктами и ширпотребом. Перво-наперво я купил чемодан. Стыдно сказать, но на "точки" я все еще летал со своим деревянным сундучком, который мне собрала мама, когда я уезжал из дома на войну. Чемодан был ярко-оранжевого цвета и очень лёгкий, что мне особенно понравилось. И еще я купил часы. Это были первые часы в моей жизни. Сколько заплатил за все, не помню, но очень дёшево. Зато и товар оказался дрянь. Пока мы добирались до аэродрома, чемодан обшарпался об ногу. Оказалось, что он сделан из картона, и пришлось оставить сундучок. А часы без анкера и штампованные. Через несколько дней, оказавшись в Адлере, я без привычки забыл снять их с руки и бухнулся в море, а когда, спохватившись, вылез из воды, снял и открыл, чтобы просушить, заводная пружина лопнула. Так, не проносив и месяца, пришлось выбросить вслед за "заграничным" чемоданом и "заграничные" часы.
Вот такая история с первым полётом "за границу". А в сентябре мы этим же экипажем были посланы в Румынию на аэродром Бузэу в распоряжение Южного фронта.
Гл.10 КОНТРИБУЦИЯ.
В сентябре мы этим же экипажем были посланы в Румынию на аэродром Бузэу в распоряжение Южного фронта.
Городок Бузэу был маленький, аэродром от него находился далеко. Прилетев, командир доложил дежурному о прибытии, получил талоны на питание и распоряжение ждать дальнейших указаний.
Жить оказалось негде. Строений никаких не было, и базирующаяся лётная часть располагалась в землянках. Но об этом мы особо не горевали,к этому привыкли. Правда, матрацев с собой не было, но были белые чехлы для плоскостей(крыльев) и ватные, стёганые - для двигателей. Так что постель соорудили, постелив вниз толстые ватные чехлы, а сверху, вместо простыней, - белые, и спали вповалку, зарывшись в белые чехлы. В столовой кормили без нормы. Сколько хочешь, столько и ешь. Надо барана - бери барана. Как-то разговорились со старшиной, который возил продукты на кухню. Он и рассказал нам, как обеспечивает Румыния наши воинские части. Снабженец приезжает на склад и берёт, что надо и сколько надо без всяких документов. Это тоже входило в условия договора о перемирии с Румынией. Румыния должна была снабжать нашу армию. Привозили к аэродрому фрукты и овощи крестьяне. Продавали всё по рублю, не меньше, не больше. Килограмм винограда -рубль, килограмм персиков-рубль, огромный арбуз - рубль. Будто "рубль" был для них какой-то магической силой, пределом, перейти который и запросить с русских больше они не решались. А потом у того же старшины мы раздобыли бутыль виноградного вина. Правда, вино было слабенькое, но, если выпить литр, можно было слегка опьянеть. Так что жили мы припеваючи.
Прошло десять дней, но о нас почему-то никто не вспоминал. Казалось, про нас все забыли. Всякий раз, когда командир напоминал о нас диспетчеру, тот велел сидеть и ждать. Мы сидели и ждали, сами не знали, чего. На десятый день командир еще раз напомнил о себе и сказал, что, если к обеду не будет внесена ясность, мы улетим в Москву.
Подождав до обеда и не получив ответа, командир дал команду бортмеханику запускать двигатель, а мне - связаться с Внуково и дать радиограмму командиру полка Тарану, что сидим десять дней, задание не получаем, а потому просим разрешения вернуться на базу. Связь я восстановил мгновенно(вот что значит самолет С-47!), хотя расстояние около 2000 км. И быстро же получил указание Тарана возвращаться во Внуково. Диспетчер нас тут же предупредил, что мы собираемся сделать глупость, так как нас все равно вернут. Но тогда мы этому не поверили. Мы не знали, что попали в распоряжение большого начальника.
И улетели. В Одессу прилетели вечером. Но уже на стоянке, как только выключили моторы, дежурный нам сообщил, что получена радиограмма за подписью начальника штаба фронта генерал-полковника Захарова вернуть нас в Бузэу.
Диспетчер в Бузэу встретил нас с насмешкой :"Ну что, беглецы, далеко ли удрали?"
Но наш побег все же дело своё сделал. Нам дали другой аэродром, куда мы вылетели незамедлительно. Лёту было минут 30. Это был даже не аэродром, а большое поле. И там нас уже ждал майор на "додже". Майор представился адъютантом начальника штаба фронта. Груз должны привезти утром. И поинтересовался, сколько мы можем взять. Командир ответил, что не более З-х тонн. Второй его вопрос "Что нам привезти?" нас озадачил. Мы не поняли значения этого вопроса и пожали плечами. Тогда он сам спросил, не откажемся ли мы от коньяка? От коньяка мы не отказались. "Коньяк будет завтра", - сказал он и уехал.
Утром прибыли два "студебеккера", закрытые брезентом. Мы ожидали какой угодно груз, но только не то, что увидели. По тому, как мы долго ждали и как упорно нас не отпускали на базу, мы предполагали, что будет какой-то важный, а может, и секретный груз. Но в машинах оказались...чемоданы, или, как их называют, "кофры" - громадные кожаные чемоданы, перетянутые ремнями. Что это за груз и чьи чемоданы, мы узнали чуть позже.
Пока солдаты загружали их в самолёт, майор выкатил из машины бочонок литров на 50, сказав, что это обещанный нам коньяк. Мы ожидали несколько бутылок, а тут - бочонок. И еще в подарок нам он выделил два радиоприемника, аккордеон и два велосипеда. А кому- что, сказал, сами делите. В общем, мы были приятно удивлены. Вначале хотели тянуть жребий, но обошлось без него. На аккордеоне я играть не умел, радиоприемник у нас в общежитской комнате чей-то стоял, а потому мне было безразлично, что достанется.
Хочется рассказать еще об одном. Здесь, в Румынии, я встретил бывшего командира нашего полка, который был у нас несколько месяцев, а потом куда-то исчез. Знал я его плохо, но он нас, ГВФовцев, сразу признал. Когда в разговоре мы поинтересовались, почему он ушёл от нас, он засмеялся и ответил, что, мол, у вас, в ГВФ, можно всю войну провоевать и ордена не получить. А вот здесь (он был командиром полка в ВВС, на "боингах") дело другое. "Допустим,- рассказывал он, - командующий армии даёт нам задание разбомбить мост и за это обещает два ордена "Ленина", пять орденов "Красного знамени" и восемь "Отечественной войны". А я начинаю канючить и доказывать,что погода плохая, выполнить это задание сложно, надо бомбить с малой высоты. Тогда нам набавляют еще несколько орденов. А я снова говорю, что зенитный огонь на подступах к этому мосту очень мощный и с воздуха он прикрыт немецкими истребителями. И командующий набрасывает ещё. Так мы и рядимся, пока торг не состоится. А кто будет выполнять задание и получать ордена, это уже наше внутреннее дело." Мы были очень удивлены такому рассказу...И такое бывало на войне.... Да и в нашей дивизии нечто подобное я встретил позже.
Итак, загрузившись, мы узнали от майора, что нам нужно еще сесть в Бухаресте, чтобы взять одного человека, а потом уж лететь в Москву. Мы поняли, что на данный момент нашим полным хозяином является майор.
В Бухаресте нас ждал генерал-лейтенант медицинской службы. У генерал-лейтенанта было 800 кг вещей и тоже в таких же чемоданах. Командир категорически отказался брать груз. Самолет перегружен, человека взять можем, а груз не возьмем. Тогда получился крупный разговор между майором и генералом.Генерал пытался использовать свое высокое звание и приказывал часть вещей выгрузить, чтобы освободить место для его чемоданов. А майор доказывал, что он этого не сделает, так как это личные вещи начальника штаба фронта генерал-полковника Захарова, а он сам - его адъютант и сопровождает их до Москвы. Вот тут мы и узнали, кому принадлежали эти чемоданы. Так ни к чему в своем споре они и не пришли. Тогда начали уговаривать командира рискнуть взять еще и этот груз. И командир поддался.
Риск был большой, так как аэродром в Бухаресте был маленький и без бетонной полосы. Вся надежда была на то, что американская техника вытянет. Договорились с бортмехаником взлетать с выпущенными щитками. Я уже упоминал об этом способе взлета. Почему командир взял на себя ответственность за такой риск, не пойму. Возможно, подарки сделали свое дело.
К счастью, все обошлось благополучно, моторы вытянули. А мне на многие годы остался вопрос для размышлений. Такой высокопоставленный военачальник, и тоже занимался "мародерством"... Сам он, конечно, не ходил и не грабил, делали это для него его подчиненные. И брали они, конечно же, не у населения какие-то тряпки. Чемоданы набивались где-нибудь на складах или в магазинах и, конечно же, самыми ценными вещами. Не будет же такой высокий чин, имея неограниченную власть на оккупированной территории, размениваться на мелочи. Вот такие дела... А мы и велосипеду обрадовались.
В то время в моих глазах он был шкурник и мародёр. Но прошли годы, и кое-какие, чересчур идеалистические, взгляды пришлось переосмыслить. В частности на этот эпизод я смотрел уже по-другому. В дальнейшем я видел, как раненые, которых мы перевозили, крепко держались за маленький узелок. У них не было ни чемоданов, ни вещмешков, а только что-то, завязанное в тряпицу. И это "что-то" для них было очень ценное. Я рассуждал так : пехота врывается в город первой. На пути пехотинца встречаются магазины и склады, богатые дома и ювелирные мастерские, да мало ли еще что попадется, где есть дорогие вещи. Но солдат проходит мимо ковров и мехов, аккордеонов и хрусталя. А вот что-то маленькое, но ценное, положит в карман. И , когда его ранят, это и будет его "военный трофей", завязанный в узелок, на память...Может быть, и ценный "трофей", но не дороже жизни, которой он платил за победу...Так же и начальник штаба фронта. В нашей победе немалая доля и его заслуг. Так почему же ему не поправить свое материальное положение, разрушенное войной, за счет поверженного врага, взяв с него "контрибуцию"? Это, конечно, можно считать аморальным (как я и считал вначале), но в то же время это справедливо. И теперь я его не осуждаю. Пришедшие убивать и грабить нашу Родину должны заплатить хоть чем-то.
Потом были полёты в Софию и Белград. Осталось в памяти радушное и братское отношение к нам болгар и югославов. Ходила тогда даже такая шутка, что Югославия будет еще одной нашей республикой(*это записано отцом в 1985 году, задолго до войны в Косово...так мы и не смогли помочь тем, кто любил нас и считал своими кровными братьями).
В это время первому и второму полкам нашей дивизии ГВФ были присвоены наименования "Севастопольский" и "Херсонский", а дивизия переименована из "1 АТД" в 10-ю Гвардейскую ГВФ. И только наш третий полк остался без наименования.
Ребята из нашего полка где-то в Польше или в Прибалтике продолжали выполнять боевые задания, а я летал по мирным маршрутам.
Гл.11 ЖИЗНЬ НА ВОЛОСКЕ...
Но однажды, кажется, в сентябре 1944, из Москвы в Шауляй мы везли 1800 кг взрывателей для авиабомб. После упорных и тяжёлых боёв Шауляй был, наконец, взят. И вот туда мы и должны были их доставить.
В это время, после гибели Ячменёва, я летал с новым командиром Печкориным Николаем. Командир был молодой, немного старше меня, симпатичный и весёлый. Одним словом, душа-парень. Первая посадка в Минске, а оттуда - на Шауляй. С нами летел один подполковник медицинской службы. За полчаса до Шауляя командир снизился до бреющего полёта, так как это была уже прифронтовая территория и могли появиться немецкие истребители. Время приближалось к вечеру, погода стояла отличная, природа красивая. Всё было спокойно, и, казалось, ничто не предвещает беды. Пилоты и бортмеханик сидели на своих местах, я стоял за спиной механика, и мы о чем-то болтали. Под крыльями проносились верхушки деревьев и хаты. И тут перед носом самолета вдруг появилась железнодорожная станция - мы мчались прямо на неё. Все мы знали, что пролетать над железнодорожными станциями было строжайше запрещено. Но, то ли командир не успел отвернуть, то ли посчитал, что ничего страшного не случится, но только мы выскочили на бреющем полёте прямо на железнодорожные составы, гружёные военной техникой. И едва я подумал, что могут ведь и сбить, как раздался хлопок и самолет резко встряхнуло. Пилоты инстинктивно сжались и пригнули головы вперед, под штурвал, а у меня подкосились в коленках ноги и я присел. В кабине запахло пороховой гарью. Мы поняли, что в нас влепили снаряд. Второй раз с земли выстрелить не успели, так как мы скрылись за лесом.
Всё это произошло за считанные секунды. Когда опомнились от страха, стали действовать. Перво-наперво обратили внимание на то, что моторы продолжали работать без перебоев. Бортмеханик осмотрел все бензобаки - утечки бензина не было. Это было уже хорошо. Послали меня проверить, что там в грузовой кабине... Когда я вышел в грузовой отсек, то увидел у входной двери подполковника, который пытался ее открыть. Я быстро подбежал к нему и стал оттаскивать его от двери, но он упорно лез к ручкам и быстро бормотал одно и то же :"В нас стреляют..." Я уверен, что, открой он её, он бы выпрыгнул за борт. Вместе с подоспевшим бортмехаником мы все же оттащили его от двери и убедили, что выйти из самолета некуда - мы летим. Пассажир затих. Теперь мы обратили внимание на странный свист в кабине, раздававшийся из-под пола. Стали это место освобождать от ящиков с детонаторами. Когда добрались до пола, то увидели, что он весь в мелких дырах, а осколки, которые пробили пол, застряли в дереве ящиков. Что же свистит, мы так и не определили. Не знаю, как остальные, но я с нетерпением ждал той минуты, когда мы, наконец, приземлимся, и я драпану от этого страшного самолёта. Мне казалось, что с минуты на минуту 1800 кг детонаторов должны взорваться, и тогда от нас и мелких кусков нельзя будет собрать. Но до спасительной посадки еще оставалось 30 минут. За это время я пришел в себя и стал рассуждать логически: моторы работали нормально, бензобаки не пробиты, пожара нет и, значит, взрыва теперь уже не будет. Если детонаторы не взорвались сразу, то теперь уже не взорвутся.
После посадки мы увидели в "брюхе" самолета, точно по центру, дыру размером с суповую тарелку. Снаряд, пробив обшивку самолёта, взорвался в том месте, где стояли кислородные баллоны. Они-то нас и спасли. Осколки от снаряда, пробив толстые стенки баллонов и металлический пол, потеряли свою силу и впились в дерево ящиков, так и не пройдя его насквозь. Останься хотя бы у одного осколка силы пробить оставшиеся несколько миллиметров дерева, он ударил бы в детонатор, и все 1800 кг взрывчатки неминуемо взорвались. Вот так мне опять "повезло-не повезло". Трудно сказать... А свистел кислород, который выходил из пробитых баллонов.
Потом мы весело шутили по этому случаю. Летел бы немецкий самолёт, так тот артиллерист из десяти снарядов не попал бы ни одним, а в свой самолёт влепил с первого выстрела. И над подполковником смеялись: куда же это он собирался выйти? А он сознался, что после выстрела так перепугался, что забыл, что находится в воздухе и, если бы смог открыть дверь, то обязательно вышел бы на улицу.
Ну, что же, значит и на этот раз мне все-таки опять повезло...
Тут же, пока разбирали своё происшествие, стали свидетелями и чужой трагедии. В это время уходили на задание бомбардировщики ПЕ-2. Взлетали в нашу сторону и пролетали в стороне от нас метрах в двухстах. Взлетел один, другой, третий...а очередной, видим, бежит по полосе и пора бы уже оторваться, а он все прыгает и не может отделиться от земли...Стало ясно, что у него что-то случилось. Так оно и оказалось. Подпрыгнув в последний раз, он кое-как перевалил через ангар и рухнул на землю. Последовал страшный взрыв, большой столб пламени и дыма с землёй, и всё - ни самолета, ни людей. На этом месте осталась только громадная воронка.
По заданию, после доставки взрывателей в Шауляй, мы должны были перелететь к своей группе, которая работала на фронт где-то еще чуть западнее Шауляя. На другой же день мы и перелетели. Но работать на поврежденном самолете было нельзя, и нас отправили для ремонта на базу, во Внуково.
Летели пустые, а потому заправили полные бензобаки, чтобы добраться без посадки. При возвращении тоже произошел неприятный эпизод. Правда, не такой, как первый, но все-таки неприятный. Примерно на полпути погода резко ухудшилась и визуально лететь возможности не было. Во Внуково погода была отличная, а потому командир безбоязненно набрал высоту и вошел в облака. А в облаках началось сильное обледенение. Обледенение - это одно из страшных атмосферных явлений для самолёта. В общем-то, самолет С-47 был оборудован отличной противообледенительной системой, но на это раз она оказалась повреждена снарядом. Пришлось "лезть" наверх, за облака. Высота 3000 метров - облака не кончаются, высота 4000 метров- неба не видно. Теперь вниз уже пути нет, и выход только один - вверх. И только на высоте 5000 метров мы вышли из облаков. Опять же, при других обстоятельствах эта высота не страшна, так как самолёт оборудован кислородным питанием. Но баллоны кислородные дырявые, и система не работает. А дышать на пятикилометровой высоте очень трудно, да еще без привычки... В общем-то, когда сидишь и не двигаешься, кислородное голодание ощущается мало, а вот во время ходьбы, при работе руками и, особенно, при наклонах тела, ощущается здорово - в глазах темнеет и дышать нечем. Зато полёт проходил спокойно. А вот другие самолеты(ЛИ-2), которые шли в облаках, попали в сложную ситуацию. Это я понял из их разговоров между собой и с землей. Я тоже вмешался в их разговоры и похвалился, что у нас все хорошо, обледенения нет и светит солнышко. Они сначала не поверили : как так, все леденеют, а у нас светит солнышко? Но узнав, что мы идем на высоте 5000 метров, позавидовали нам, так как им на ЛИ-2 такая высота была недоступна.
Ближе к Москве облачность кончилась, и мы снизились до нормальной высоты. Так закончился этот неприятный рейс в Шауляй.
В эту осень 1944 года были освобождены София, Белград и Будапешт.
Гл.12 ЗОНДИРОВКА.
В октябре 1944 года наш экипаж во главе с Печкориным был назначен на зондирование атмосферы.
Дело это было новое, ни приборов, ни специалистов для этого не было. Просто мы три раза в день(утром, в полдень и вечером) поднимались над аэродромом на максимальную высоту и передавали все, что визуально наблюдали: высоту верхней и нижней кромки облаков, характер облаков, температуру воздуха по высотам, одним словом - все, что видели. При этом вылететь должны были в любую погоду. Если для всех аэродром был закрыт плохой погодой, мы все равно заправляли полные баки горючего и взлетали. Горючего брали много, на всякий случай, чтобы при невозможности сесть во Внуково, можно было улететь на другой аэродром. Печкорин был молодой, но отличный лётчик, и при самой скверной погоде мы садились во Внуково, хотя наземные и самолетные средства для "слепой" посадки почти не были оборудованы. На земле было две приводных радиостанции(дальняя и ближняя) и на самолёте - два радиокомпаса(но это только на СИ-47, на ЛИ-2 был только радиополукомпас). Эти два радиокомпаса и классность лётчика позволяли садиться во Внуково в любую погоду.
Работа наша считалась особо важной и сложной, а потому и отношение к нам было особое. Кормили нас четыре раза в день по особому меню - летная пятая норма. Она была сама по себе высшая, а нам готовили еще лучше, выполнялись почти все наши заказы, которые мы делали заранее. В профилактории во Внуково нам отвели лучшую комнату и на вылет возили специальным автобусом. В общем, находились мы на привилегированном положении. Каждый вылет занимал часа два, значит - 6 часов в день и 180 - в месяц. А это много, если учесть, что после войны санитарная норма была 120 часов. При этом полёты эти были сложные, высотные. Я думаю, создав нам отличные условия, начальство знало, что делает. И все это не за "хорошие глазки" делалось для нас.
Летали на зондировке месяца полтора, и все это время жили в профилактории в Валуевской усадьбе. Жаль только, что девушки в то время у меня еще так и не было...
На зондировке я впервые сел за управление самолетом. Как-то, набрав высоту, командир предложил мне сесть в кресло пилота и попробовать пилотировать. За то время, что я летал, я, конечно же присмотрелся , как это делается, и теоретически это было не так уж и сложно. Но когда я сел за штурвал, самолет никак не хотел меня слушаться. Как норовистый конь, шарахался из стороны в сторону, то влево, то вправо, то вверх, то вниз, и я никак не мог его выровнять. Стал просить командира, чтобы он сам взял управление, иначе мы свалимся в "штопор". Но он посоветовал работать штурвалом плавно и не дергать. И правда, после этого дело пошло на лад, и самолет выровнялся. После, и в войну, и после войны командиры разрешали сесть и покрутить "баранку".
На этой зондировке я и загубил свой слух. Поднимались мы на максимальную высоту(а двухскоростные моторы позволяли набрать 6000 метров. С трех-четырех километров мы надевали кислородные маски, так что с этой стороны было все нормально. А вот во время снижения резкое изменение высоты давило на барабанные перепонки. Да и командир любил "похулиганить": как только самолет переставал лезть вверх, он резко отдавал штурвал от себя, и самолет стремительно шел вниз. Причем, для того, чтобы снизиться быстрее, выпускались шасси и щитки. И самолет с 6000 метров, сделав один круг по большой "коробочке" заходил на посадку. Уши закладывало, мы то и дело разевали рот, как рыба, вытащенная из воды, чтобы уравновесить внутреннее и внешнее давление, и, если это вовремя не делалось, то в ушах была страшная боль.Особенно это сказывалось при насморке. Сначала мы просто терпели и не придавали этому значения. Потом стали просить командира снижаться медленнее. И он нас понял. Снижаясь, всегда спрашивал:" Так нормально или медленнее?"
Я к этим полетам адаптировался легко и быстро. А вот однажды по какой-то причине вместо меня полетел другой радист, так у него из ушей пошла кровь, и больше он не летал.
А я почувствовал, что на этой зондировке загубил свой слух, только в 1946 году.
(Продолжеие следует...)
Гл.13 НЕЛЁТНАЯ ПОГОДА.
В конце октября наш экипаж направили для работы в г.Куйбышев. В Куйбышеве стояла своя летная часть, но почему-то послали еще и нас. Задания были самые мирные. Летали в Свердловск и Горький, Молотово и Нижний Тагил. Возили какие-то железяки, и при том каждый рейс считался особо важным. Или эти железяки были особо важные для оборонной промышленности, или еще что, но здесь, в Куйбышеве, нам тоже создали особые условия. Хочу сказать, что однажды летали даже в Карпаты, садились на каком-то маленьком аэродроме(не помню название), и оттуда везли два трака от танка. Вот по этому случаю можно заключить, что выполняли мы не простые задания: несмотря на то, что аэропорт был всегда перегружен, нам выделили в профилактории отдельную комнату; при любых условиях, когда другим экипажам было негде переночевать, а наша комната была свободной, в нее никого не селили, так как мы могли прилететь в такую погоду, когда для всех остальных она была нелётная.
А летали мы, действительно, здорово. Когда аэропорт был закрыт и все прочие экипажи сидели, мы уходили в рейс и возвращались из рейса. На нас смотрели с удивлением и завистью. Я не хочу сказать, что мы были непревзойденные асы, наверное, и другие экипажи могли бы летать не хуже нас. Но для этого надо было иметь самолет СИ-47 и большой опыт посадки в сложных метеоусловиях, который мы приобрели на зондировке.
Итак, мы жили здесь в отличных условиях. И даже у нас всегда был спирт, который по приказу начальства нам выписывали на антиобледенительную систему. Правда, медицинского давали мало, а вот сырец вонючий брали, сколько хотели. Но хочется еще раз сказать, что выпивать мы выпивали, но в меру, и знали, когда можно. Была у на в экипаже заведена такая шутливая процедура: после полета я писал заявление на имя командира корабля, в котором просил по случаю благополучного завершения рейса и в связи со сложностью полета выдать экипажу 0,5 литра спирта-ратификата. Он же накладывал визу "выдать 0,5л "синего платочка"(так назывался сырец), если полет действительно был сложный, или сокращал до 0,3-0,4л. Была это шутка, но шутка вполне серьезная. И никогда мы не напивались допьяна.
А сырец был действительно вонючий. И что мы только ни делали, чтобы устранить этот запах! По чьему-то совету я разогревал докрасна медную проволоку и опускал ее в спирт(по замыслу вся дрянь должна была осесть, но результата положительного не получалось). Пробовали добавлять толченый чеснок, но спирт становился еще противнее. И все-таки понемногу мы его пили...
А однажды, на 7-ое ноября наш экипаж пригласили к себе в гости женщины, которые жили в жилом корпусе. Кто они были и как мы к ним попали - сейчас вспомнить не могу. Одним словом, мы весь вечер пили эту дрянь, так как бутылочка водки, которая была у женщин, выпита была в начале застолья. Закуска была более, чем скромная, но пили женщины не брезгуя и эту дрянь.
Домой с гулянки вернулись все, за исключением штурмана Феди Опрышко - он ушел к медсестре из санчасти аэропорта. Так до конца нашей работы он и жил у неё.
А 8-го утром мы должны были лететь, но состояние наше было, мягко говоря, не лётное. И пришлось командиру кланяться начальнику аэропорта, чтобы он рейс отменил, что тот и сделал без всяких нареканий. Я думаю, что поступил он умно. Начни он нас ругать и упрекать за нарушение предполетного отдыха, то и мы бы из принципа стали придерживаться НПП(наставлений по производству полетов)и летать так, как и все остальные экипажи, то есть, есть погода-летим, нет погоды-сидим. А погода, надо прямо сказать, стояла отвратительная.
Хочу еще раз задать вопрос себе: что нами руководило, когда мы вылетали и садились в такую плохую погоду, что хуже и придумать было нельзя? В НПП было строго оговорено, при какой высоте облаков и какой видимости разрешается взлёт и посадка(так называемый минимум). На 1 метр меньше этого "минимума" - и все, командира не имеет права заставить лететь самый высокий начальник. Деньги нам за налет, как в гражданской авиации, не платили. То есть, от полетов материально мы ничего не выигрывали. Значит, сиди и жди этого "минимума". Но мы не только не увиливали от работы(полетов), но и шли на нарушения, чтобы лететь. А ведь это не просто: здесь затрачивался труд, а еще и риск для жизни. Каждый полет даже в идеальных условиях в какой-то мере связан с риском, никто не гарантирует 100% безопасности. А в такую погоду, как летали мы, тем более запросто можно было гробануться.
А мы все-таки рвались в воздух.
Вот я и спрашиваю себя теперь: что это было такое?
Патриотизм? Сознательное отношение к своим обязанностям? Я думаю, что, скорее всего, ни то, ни другое. Тогда мы как-то об этом вообще не задумывались. Мы просто считали, что это наша работа, и если на данном этапе мы могли ее сделать, мы ее делали. Вот и все. Это было вопросом чести. Может быть, было еще и чуточку рисовки перед другими летчиками. Смотрите, мол, вот мы какие! Вы не можете лететь, а мы можем в любую погоду. Это можно было объяснить нашей молодостью и энергией. Я даже думаю, что будь на нашем месте другой экипаж, он поступал бы точно так же.
Ну, это рассуждение, а теперь о деле.
В конце ноября командировка наша закончилась, и надо было возвращаться домой. Из Куйбышева мы перелетели в Горький и застряли на двое суток. В Горьком стоял туман, и Внуково не принимало тоже из-за сильного тумана. Может быть, мы и смирились бы с этим, но в Горьком профилактория не было, значит, питаться надо было в столовой, а деньги у нас кончились. В гостинице, где мы жили, отопление не работало, и в комнате был страшный холод.
Командир ходил за начальником аэропорта и уговаривал выпустить нас, мол, для нас плохая погода не помеха, мы летаем в любую погоду. Но тот не хотел брать на себя ответственность за такой риск и разрешение на вылет не давал. Тогда командир попросил разрешения дать радиограмму Тарану, чтобы он нам разрешил прилет. Но и телеграмму начальник аэропорта дать не позволил. Тогда командир приказал бортмеханику запустить один мотор, а мне - связаться с базой и просить Тарана разрешение на прилет. Что и было сделано. Через несколько минут я получил от Тарана разрешение. Командир снова пошел к начальнику с разрешением командира полка на прилет. Но тот и слушать ничего не хотел. Вылет запрещал. Тут уж Печкорин разозлился: "А плевать я хотел на твое разрешение". Запустили мы моторы, и, хотя начальник стоял и махал руками, делая знаки выключить двигатели, командир демонстративно развернул самолет к нему хвостом и дал полный газ. Устоял ли начальник на ногах, мы уже не видели.
Взлетев, на высоте 50м мы увидели солнце. Слой тумана был 50м, а выше-ясно. И туман этот был до самого Внуково. Через час с минутами мы были над Внуковом и с первого же захода сели. Туман был такой густой, что на 10 м. ничего не было видно. Даже старые опытные летчики вряд ли смогли бы сесть так, как это сделал Печкорин. И за эту посадку в сложных условиях нам комполка Таран объявил благодарность.
А мы снова стали зондировать атмосферу. Да, кстати: велосипед, который мне достался от "доброго" адъютанта, генерала Захарова, ребята быстренько обменяли на самогон. Так что я и прокатиться на нем не успел. В дальнейшем у меня еще два ушли туда же.
Гл. 14 РАССТРЕЛ.
А с бортмехаником Димкой Согновым, который только что вернулся из Италии, произошел такой неприятный случай.
Как-то вечером, часов в 10-11, когда я уже лежал в постели, в коридоре послышались громкие голоса. Ругались двое мужчин. Слов разобрать было нельзя, но можно было догадаться, что они выясняют отношения. Вдруг раздался выстрел и за ним-громкий крик с отборной руганью:"А!!! Так перетак! Хорошо, что стрелять не умеешь, а то убил бы наповал!" Я натянул брюки и выскочил в коридор. На лестнице лежал техник, под ногой у него растекалась лужа крови, а рядом стоял Димка с пистолетом в руке. Быстро позвонили в поликлинику, и скорая техника увезла. Собрался народ, и Димка рассказал такую историю.
Летчики, которые вернулись из Италии, еще не были устроены и своего постоянного жилья не имели. Чтобы переночевать, они ходили по комнатам летного общежития и искали свободную койку, хозяева которой были в рейсе. Вот и Димка нашел свободную постель в комнате рядом с нашей. Разделся, лег в кровать, а одежду, как у нас было принято, положил рядом, на стул. Вдруг в комнату зашли двое пьяных и начали куролесить. Димка терпел-терпел, а потом и говорит :"Вот что, ребята: прекратите базар, дайте поспать. Если вы живете здесь, то ложитесь спать, если нет, то убирайтесь". Ну, пьяные полезли на скандал. Димка встал и вытолкал их взашей в коридор. Потом лег, закурил и говорит ребятам, которые вместе с ним были в комнате:"Вот паразиты, перебили сон, теперь попробуй усни". А один из соседей ему говорит:"А что это твои вещи на полу валяются?" Димка собрал их, положил опять на стул, глядь, а гимнастерки нет. Соскочил с кровати, сунул ноги в сапоги, набросил куртку на голое тело - и за ними...Нагнал их в подъезде, схватил одного, а у того под шинелью его гимнастерка. Один удрал, а этого Димка привел снова в комнату. Здесь этот пьяный техник, нет чтобы присмиреть, так начал еще больше скандалить. Ну, тогда Димка и решил его попугать: "Становись, паразит, к стенке, я тебя расстреливать буду". Тот понял, что его стращают, и продолжал бузить. Но когда Димка выстрелил два раза рядом с его головой, он притих и стал просить прощения. Димка его снова вытолкал за дверь. Но через несколько минут пьяный опять ввалился в комнату и начал "выступать", мол, "я тебя не боюсь, мать- перемать." Тогда уж Димка совсем разозлился, выволок его в коридор и велел бежать. А когда тот побежал, хотел выстрелить мимо, но попал в ногу. Этот выстрел я и услышал.
Вот и такие истории у нас случались. А конфликт этот остался в полку. Димку протащили в стенгазете, нарисовав карикатуру, как он расстреливает пьяного техника, и влепили выговор. На этом все и кончилось.
Продолжение следует...
Гл.15 НА ЧУЖОЙ ТЕРРИТОРИИИ,
А Димку мы потом долго и подробно расспрашивали: как там жизнь - в Италии, как они там себя чувствовали? Ведь Италия это, по нашим понятиям, была уже настоящая заграница. Не то, что поверженная Румыния или Венгрия, где мы были хозяевами положения, - в Италии наши ребята были гостями. Рассказывал он много, но в памяти остались только два его рассказа. Один - о том, как его пытались приучить правильно пользоваться столовыми приборами. Переводчик за столом вежливо напоминал, что вилку надо держать в левой руке. Попробовал он раз, попробовал два - очень уж неудобно есть левой рукой. А когда в следующий раз ему напомнили об этом опять, он и говорит переводчику: " А, иди ты подальше! Меня мама в детстве наказывала за то, что ел левой рукой, а ты теперь, в 30 лет, хочешь меня к этому приучить. Не выйдет." Так он и продолжал есть, как ему было удобно. А второй случай скорее похож на анекдот. В офицерском клубе ходил молодой итальянец и продавал с лотка мелочь:сигареты, сувениры, прохладительные напитки и т.д. Но жаловался на то, что мало покупают. А Дима Езерский (потом за Югославию ему дали Героя) и говорит:"Хочешь, научу, что надо говорить, чтобы у тебя все раскупали?" Тот, конечно, хотел. Тогда Езерский ему сказал такую похабную фразу, что и для русских ушей она была слишком неприятна. И вот, ходит итальянец по офицерскому клубу и громким голосом по-русски выкрикивает эту фразу, где сплошной мат и только одно приличное слово - "лимонад". Итальянца итальянские дамы и господа спрашивают, что это он выкрикивает? А он им объясняет, что русский офицер научил его, как лучше распродать товар. Естественно, они русский язык не знали, однако из-за интереса торговля оживилась. Но тут нашелся кто-то из итальянцев, понимающий по-русски, и шепнул на ухо продавцу перевод. И хохот разразился невероятный. А у Езерского был неприятный разговор в нашем консульстве.
В феврале 1945 года наш экипаж в полном составе улетел на точку, где работала группа нашего полка. Аэродром и место не помню, да и работали мы там недолго. А вскоре перелетели в польский городок Цеханов. Это недалеко от границы с Пруссией. Работало экипажей десять. Работы было много, но на выброс парашютов не летали. В основном перебазировали авиачасти и вывозили раненых. Это было знаменательное время, когда наши войска пересекли границу и вступили на территорию противника, а точнее, на привилегированную часть Германии - Пруссию. Иногда мы привозили техсостав и обслуживающий персонал штурмового или истребительного полка на аэродром, который был занят нашими войсками буквально несколько часов назад. Немцы бросали все и так поспешно удирали, что на плите оставался недоваренный суп и теплые котлеты. Попробую описать подробнее первый такой прилет.
Мы испытывали гордость за свою Родину, за мощь нашей армии, ну, и конечно за себя. Вот и настало время вступить нам, русским, на территорию врага, который много лет топтал нашу землю. Так вот, прилетели мы первый раз на аэродром возле небольшого городка. Занят он был день или два назад. Разгрузили имущество и стали осматриваться. Рядом стояли аккуратные и красивые коттеджи, абсолютно целые. Вообще, здесь, в Пруссии, немцы упорно сражались только за основные крупные узлы и города, а остальное сдавали без боя, видимо, чтобы не причинять ущерб своему населению и не разрушать свою территорию. Так вот, решили мы посмотреть, как жили наши враги. Зашли в первый коттедж и поразились тому, с каким комфортом жили немцы. Мы понимали, что жил здесь привилегированный класс - летчики, но все равно не предполагали, что так богато. Коттеджи были двухэтажные, из 4-5 комнат, с отличной планировкой. Обставлены красивой мебелью. Конечно, мы были не первые, до нас здесь уже кто-то побывал, беспорядок был налицо:вещи разбросаны, стулья и столы перевернуты... На стенах и на полу-красивые ковры. В буфетах из черного дерева сверкал хрусталь и фарфор. В платяных шкафах висели мужские и женские вещи. Стояли пианино и радиоприемники. Одним словом, все было на месте. Тот, кто был до нас, видимо, искал маленькие, но ценные вещи, поэтому и был такой беспорядок. Походили и мы, повыдвигали ящики, заглянули в укромные уголки, но ничего стоящего не нашли. Правда, мы пришли не мародерствовать, а посмотреть, но попадись что-то, представляющее для нас ценность, обязательно бы взяли. Видимо, чтобы отомстить, мы всем экипажем навалились на буфет и повалили его на пол. Раздался мелодичный звон разбивающегося хрусталя и саксонского фарфора. Этим мы мстили немцам...Только потом, позже, я понял, каким глупым ребячеством это было. А уходя, мы все взяли по пуховой перине и подушке. А я прихватил две перины и подушку. У немцев было принято спать на перине и периной укрываться. А мы за три года войны намяли бока на соломенных матрацах, а то и на голых нарах. Ничего другого на это раз мы не взяли. Да...Еще я прихватил большие карманные часы, но они не ходили. И еще...Когда тащили узлы с перинами на самолет, я чувствовал себя неуютно. Почему-то в голове, как гвоздь, сидело слово "мародер". Успокаивало только то, что нас никто не видел за этим делом... И еще запомнилось одно - обилие велосипедов. Техники гоняли на них по аэродрому, ломали один, садились на другой. Повсюду валялись и целые, и поломанные. Валялись в кюветах и стояли у домов. Вот так я впервые побывал в Пруссии. Потом еще много раз приходилось бывать в таких местах, но картина оставалась такой же. Хочу только добавить, что в первое время ни одного местного жителя не было видно. Почти все бежали на запад, а те, кто по какой-то причине остался, попрятались и на глаза нам не попадались - боялись мести. И уже позже, когда дальше бежать уже было некуда, да и не успевали - оставались на месте, в своих домах.
Кстати, о мести. Был однажды у меня разговор с нашим замполитом на эту тему.
Продолжение следует...
Гл.16 МЕСТЬ.
Всему миру было известно о варварстве и чудовищной жестокости фашистов. И теперь, когда наша армия оказалась на их территории, стоял вопрос - как относиться к поверженному врагу? Считать врагами только военных немцев или всех немцев?
Тогда многие, в том числе и я, считали, оказавшись под впечатлением от пропаганды наших писателей, таких, как Илья Эренбург, который в своих статьях и в романе "Буря" доказывал, что все немцы-наши враги, независимо от того, военный он или гражданский, участвовал он в боях против нас или нет, мужчина или женщина, - что все они виновны в зверствах и потому все должны быть уничтожены. Пощады никому быть не должно, так как повинны в зверствах все. Роман "Буря" мне тогда очень понравился, и я полностью был с Эренбургом согласен. Но, к счастью и для нас, и для немцев, наше правительство и наше командование сумело быстро разобраться в этом вопросе и разъяснить всему народу, и в первую очередь нашим воинам, что есть и честные немцы, которые не могут нести ответственность за злодеяния фашистов. А к счастью для нас потому, что поступи мы так, как призывал действовать писатель Эренбург, мы бы надолго замарали честь русского человека перед всем человечеством. Понял я это много позже. А тогда я ставил вопрос замполиту прямо: что будет, если я убью немца? Видимо, замполит и сам плохо еще разобрался в этом вопросе, не знал, как нам вести себя с немцами, поэтому старался уйти от прямого ответа. Он задавал встречный вопрос :"Какого немца? За что ты его убьешь?" А я снова :"Любого. Вот прилетим в занятый город, встречу любого, выну пистолет из кобуры и застрелю. Что мне будет?" И, наконец, видимо, не зная, как правильно мне ответить, замполит сказал:"Послушай, Вася, думаю, судить тебя за это не будут, но ты сам себя будешь презирать. Да и не сможешь ты так просто убить человека, хотя и считаешь его жестоким врагом." И он был прав. Конечно же, я не смог бы этого сделать. А задал этот вопрос замполиту потому, что у меня с детства была такая скверная привычка - задавать каверзные вопросы.
Продолжение следует..
Гл.17 ПРУССИЯ.ТРОФЕИ.
А в бараке, где жили мы, все больше и больше появлялось "трофеев". Во-первых, перинами обзавелись все. Во-вторых, на стенах были развешаны десятки всевозможных настенных часов, отсчитывающих время. Вначале было приятно слушать их мелодичный перезвон. Но скоро это стало всех раздражать. Часы били и играли через каждые 15 минут, а так как у всех у них было расхождение во времени, то и били они непрерывно. Начинали одни, потом другие, следом третьи и т.д. В конце концов единогласно постановили часы остановить. Много было радиоприемников и проигрывателей. Кстати, эту бытовую технику я впервые увидел здесь, в Германии. У нас в СССР я не встречал. Наверное, где-то и было это, но простой народ об таком "чуде" представления не имел. При желании все это можно было иметь в неограниченном количестве. Люди постарше, у кого были семьи, заглядывали вперед и брали вещи, которые пригодятся в семье. Брали ковры, хрусталь и фарфор, а некоторые - и тряпки. Правда, делали это по возможности скрытно. У многих в самолете и под нарами стояли коробки и чемоданы. И только после войны, когда разрешили приехать женам и стали устраиваться на мирный лад, стало видно, кто, сколько и чего нахапал под видом "трофеев". Одни осуждали это, другие одобряли. Я однозначно ответить на вопрос, хорошо это или плохо, не мог даже самому себе. Кроме перины с подушкой, я ничего не взял. Да, вру, - еще взял велосипед. Но его, так же как и предыдущий, ребята свезли в деревню и обменяли на водку. Не брал я не потому, что считал это аморальным, а просто потому, что мне не нужны были ни ковры, ни часы, ни другая домашняя утварь. Ну, куда я все это дену? Все равно ребята пропьют, когда я улечу. А о будущей послевоенной жизни я, откровенно говоря, и не думал. Еще шла война, надо было пережить её до конца. А что будет потом, потом и думать буду. Так и жил одним днем, не заботясь о будущем. А многие оказались практичнее и думали по-другому. И не только рядовые. Меня возмущало, как наш начальник штаба и прочие штабисты(а некоторые прилетали специально из штаба дивизии) просили нас, когда мы утром вылетали на задание, подбросить их к тому или иному населенному пункту. Мы выбирали поле поровнее,садились, высаживали их и улетали выполнять свое задание. А в конце дня, когда возвращались в Цеханов, залетали за ними. Ждали они нас уже с упаковками, тюками и ящиками. Всем было понятно, что это награбленное добро, но называли это "трофеями". При этом место для сбора этих "трофеев" они выбирали вдали от крупных городов, где, возможно, и войска наши не проходили, а значит, как можно меньше побывало любителей "трофеев". В это же время я узнал, что фашистское знамя имеет такой же цвет, как и наше, советское, - красный. Однажды на одном из аэродромов бродили мы по пустым разбомбленным служебным помещениям. Валялись сорванные портреты Гитлера и его соратников, пишущие машинки и арифмометры, и кругом - по колено бумаги. И вдруг среди всего этого разгрома я увидел красное знамя. Как я удивился, что наше красное знамя валяется в этом мусоре! Поднял его, расправил, и тут вижу, что в середине полотнища изображена зловещая фашистская свастика. Это было знамя фашистского государства. Иногда мы садились прямо на поле у какого-либо населенного пункта(по заданию), там нам грузили собранное трофейное имущество(это уже был организованный сбор трофеев). В основном - радиоприемники. Аппаратура была прославленной немецкой фирмы "Телефункен". А потом это перевозили в Москву.
Ходили мы по дворам и удивлялись тому, как хорошо они жили. И что им не хватало? Зачем они развязали такую бойню? Дома у всех были кирпичные, просторные и красивые, с подсобными пристройками. Все это было добротно и практично. Дорожки асфальтированы, в домах полный достаток и комфорт, газ и водопровод, канализация и телефон. А в хлевах полно живности. Но теперь эта бесхозная живность придавала округе жуткий вид. По двору бродили куры и индюки, бегали свиньи, а в стойлах жалобно мычали коровы. Одним словом, печальная картина. В одном доме я взял еще один "трофей"-красивый альбом для фотокарточек. Снимки хозяев выбросил и стал собирать свои фото. Так он у меня сохранился до сих пор. Однажды, вернувшись в Цеханов вечером, мы увидели интересную и непонятную картину: вокруг нашего барака пылали костры и валил густой дым. Думаем, что все это значит? А оказалось, кто-то из экипажей привез несколько резаных свиней. Три или четыре огромных кабана смолились на кострах. А специально, как будто для смеха, у дерева был привязан испуганный теленок. Потом этот теленок каким-то образом отвязался и бегал, взбрыкивая, вокруг барака, а за ним со смехом гонялись техники. Потом жарили шашлыки из свежей свинины и весело рассказывали, как они в упор из пистолетов расстреливали этих свиней, но долго не могли свалить, так как пули попадали в туловище и застревали в сале. А в голову попасть было трудно, так как перепуганные животные, как чумные, носились по двору. И как штурман бегал с немецким штыком за огромным кабаном и никак не мог всадить этот кинжал ему под лопатку. Одним словом, все это было бы действительно смешно, если бы не было так грустно. Я наравне со всеми смеялся, но на душе было гадко. Тогда я еще даже не понимал, откуда это чувство, но нутром чувствовал, что все это недостойно порядочного человека. А потом были и последствия этого пира. У большинства техников открылся понос. Из летчиков почти никто не пострадал, а техники с непривычки жадно набросились на свежатину, вот их желудки и не выдержали.
Ходили мы и по небольшим городкам, занятым нашими войсками. Правда, здесь было небезопасно. Помню маленький городишко, его взяли наши войска ночью, а мы прилетели утром. Почти все строения были разрушены. Пылали многие дома. Даже по улице пройти было невозможно - такой был жар от огня. В окнах уцелевших зданий были вывешены белые тряпки - знак капитуляции. Походили мы немного , но подумав, решили прекратить опасную экскурсию, так как кругом валялось много фаустпатронов и не исключалась возможность подорваться на мине, да и быть прошитым из автомата затаившимся недобитым немцем.
На этом я и закончу описывать свои впечатления о заграничной Пруссии.
Гл.18 Под Кенигсбергом.
Теперь о работе. Как я уже упоминал, одним из наших заданий была перебазировка летных частей. Надо отметить, что, хотя мы и делали знакомое дело - перевозили техсостав, работников столовых и прочих тыловиков, а потом и раненых, но в Пруссии это было совсем по-другому, не то, что на нашей территории: здесь опасность была минимальная. Немцы теперь так драпали, что их самолетам было не до наших транспортных лайнеров.
Но летали много. С утра и до позднего вечера. Особенно выматывала болтанка. Приведу интересный случай с болтанкой. Кормили нас, как я уже говорил, хорошо. Но иногда попадалась официантка-зануда: попросишь добавки чего-нибудь вкусненького, так не даст. А тут перевозили мы как-то девчат из столовой и попали в сильную болтанку. За час полета их так укачало, что кастрюли и котлы, которые они вези с собой, оказались полны. Когда они, бледные и едва державшиеся на ногах, выбрались из самолета, то стали каяться, что были к нам нечутки. "Теперь, - говорили они,- когда мы сами узнали, что такое "летать", мы вам не только добавки дадим, но и все, что потребуется."
Когда выпадала нелетная погода, буквально все играли в карты. В основном это был "преферанс", но играли и в "очко". Здесь, в Цеханове, я освоил азы "преферанса". Пока я не умел играть, мне казалось, что это неинтересная, скучная игра. Ну, что за игра, когда с самого начала почти все ясно. Только и слышно: раз, два, пас, вист, ложись. Открывают карты - и всем все ясно. Снова собирают, раздают, и опять то же самое. Но потом, когда я освоил эту умнейшую и сложнейшую игру, я понял, что лучше этой игры нет, и заразился ею на всю жизнь. До сих пор, посидев за "пулькой" 3-4 часа, я получаю огромное удовольствие.
Здесь, в Цеханове, потеряли мы один экипаж, в котором бортрадистом был Юра Кукушкин. Он был второй погибший из нашей "алма-атинской" группы, приехавшей в Москву на войну. Улетели они в западную часть Германии, да так и не вернулись. Маршрут проходил по побережью Балтийского моря. Ни место их гибели, ни причину мы так и не узнали.
В это же время наши войска штурмом брали Кенигсберг. Приходилось и нам бывать неподалеку от него, километрах в 15-20-ти. Сам город видно не было. Стоял сплошной дым, поднимающийся на многокилометровую высоту. А наши самолеты все летели и летели, чтобы бомбить Кенигсберг. Летели полками, дивизиями штурмовики, бомбардировщики. И так с утра и до вечера сплошным потоком. Вот такая картина у меня возникает в памяти всегда,когда я слышу название города Кенигсберг(Калининград).
Был уже конец марта, а мы все еще работали в Цеханове. После перебазировки настала работа вывозить раненых. Вывозили с многих аэродромов, но в основном из Бромберга и Штеттена. Я не знаю, как эти цитадели выглядели с земли, но с воздуха смотреть на эти неприступные крепости было жутко. Были они опоясаны несколькими кольцами широких, глубоких забетонированных рвов, где были установлены мощные орудия и огневые точки. В общем, при одной только мысли о том, как же их брали наши солдаты, становилось страшно.
Гл.19 ВЕСНА 1945-ого В АМЕРИКЕ. Продолжение..
Отрывки из воспоминаний моего отца, ветерана ВОВ, 1925 г.р., летчика-бортрадиста, служившего в московской АГОН -авиагруппе особого назначения, позднее переименованной в 10-ю гвардейскую дивизию ГВФ. Записаны им собственноручно в 1980-е годы.
Теперь о наших знакомствах с американцами. Как я уже говорил, на улице нам не давали проходу, пока мы не сменили русскую военную летную форму на гражданские костюмы. Но теперь нас стали одолевать в гостинице. Правда, в номер не заходили, а вот в вестибюле спокойно посидеть не давали. В любое время могли появиться люди, одиночки или группа, русские эмигранты или американцы, которые страстно желали с нами познакомиться и побеседовать. С американцами было легче по причине незнания языка: беседа не могла состояться, и после обмена улыбками, рукопожатиями и похлопываниями по плечу, все быстро расходились. А вот с эмигрантами было сложнее. Их в Сан-Франциско, как я уже говорил, было очень много. И, надо сказать, большинство из них к нам относилось очень хорошо, во всяком случае, ни от одного эмигранта открыто враждебного отношения я не встречал. Было несколько случаев недоброжелательности и подковырок, но я к тому времени уже освоился, за словом в карман не лез и быстро ставил их на их эмигрантское место. Приведу такой случай. Было это еще до того, как я снял военную форму. Как-то в трамвае со мной заговорил один пожилой мужчина. Рассказал, что он то ли из-под Чернигова, то ли из-под Полтавы, что было у них там родовое имение...В общем, беседа мне не нравилась, и я не очень-то поддерживал разговор, ожидая, когда он от меня отстанет. И тут он делает неожиданное предложение: предлагает подарить мне старые русские сапоги, офицерские сапоги, которые еще почти новые. Я понял, что это намек на мои разбитые фронтовые кирзачи. Я чуть не задохнулся от обиды и злости, но сдержался, вида не подал, и вежливо поинтересовался, не те ли это сапоги, в которых он драпал из России? А нет ли у него еще и штанов, вымазанных с перепугу в дерьме, когда он бежал от Красной Армии? "А мы, советские солдаты, и в таких сапогах протопали от Волги до Берлина",- заключил я. Он стал извиняться, что, мол, не хотел меня обидеть, а предложил от всей души. Но на остановке я вышел, и конфликт на этом закончился. А потом я подумал: может, он действительно не хотел меня обидеть и в самом деле предложил сапоги от всего сердца? Кто его знает...Жаль, если я обидел его зазря.
Расскажу о двух знакомствах, которые мне запомнились больше всего. Особенно часто приходили к нам в гостиницу двое мужчин. Один был русский эмигрант по имени Володя, а второй-американец(имени не помню). В номер зайти, видимо, они не решались, и караулили нас в вестибюле. Задавали много вопросов. Их интересовало все о России. И чувствовалось, что к СССР они относятся с большим уважением. А вот мы их ни о чем не расспрашивали. Сейчас мне кажется, что я его обязательно должен был расспросить о его предках, о том, как они оказались в Америке, как жили и что делали в революцию. Но тогда я почему-то этого не сделал. Однажды они пригласили нас покататься на машине по Сан-Франциско и показать достопримечательности. Отказываться было неудобно и мы поехали. Машина принадлежала американцу. Потом мы катались еще несколько раз. А однажды вечером они предложили показать русский ресторан "Балалайка". Было заманчиво, но и рискованно. Мы все-таки боялись, что за нами ведется негласная слежка, и опасались, что однажды нас вызовут в консульство и нам придется держать ответ за все наши прегрешения. Но искушение перевесило осторожность, и мы согласились.
Поехали на машине в 8-9 часов вечера. На фасаде ресторана была изображена балалайка из неоновых огней. Когда вошли в зал, вначале ничего не поняли. Была почти полная темнота, тихо, лишь наигрывала мелодия русского старинного романса. Присмотревшись, мы увидели, что каждый столик освещен одной-двумя свечами. К нам подбежал официант, одетый в льняную белую рубашку, вышитую крестом, навыпуск и подпоясанную шелковым поясом с кистями, широкие шаровары заправлены в сапоги, одним словом, одет под истинного россиянина. Он проводил нас к свободному столику и стал хлопотать над сервировкой. Были мы с Андреем, без Васи Мокроусова. Сам вечер, проведенный в "Балалайке", не запомнился, ничего примечательного не было. Почему-то запомнилось только серебряное ведерко со льдом, в котором стояли бутылка виски и бутылка шампанского. Освещение было такое, что лиц сидящих за соседними столиками рассмотреть было невозможно. Да еще освещалась тусклым светом небольшая сценка, где пели и плясали мужчины и женщины, одетые в старинные русские платья. Володя попросил сфотографироваться на память об этой встрече, и через 15 минут нам вручили фотокарточки. Когда уходили, мы с Андреем попытались заплатить свою долю за предъявленный нам счет, но наши американские друзья не позволили нам этого сделать, сказав, что это было их приглашение и их угощение. А мы в душе были рады, так как заплати мы сами, у нас тут же образовалась бы в нашем скромном "американском" бюджете большая прореха.
Приближался день победы. Об этом мы узнали из газет, выходящих на русском языке. Одна из них была "левая", другая - "правая". Назывались они "Русское слово" и "Новое слово". Какая из них левая, а какая - правая, сейчас не помню. В "левой" писали о русских и о России только хорошее. "Правая" же писала о событиях на советско-германском фронте без искажений, но в политическом отношении иногда такую грязь лила, что и поверить было трудно. Особенно много и подробно она писала о "польском вопросе". Тогда я в детали не вникал, да и из ее статей я вряд ли мог что-то понять. Помню только большими буквами заголовки "Столько-то(сколько-не помню) польских патриотов томятся в застенках НКВД", "Сталин казнил столько-то польских патриотов" и т.д. Этот "польский вопрос" до 1995 года у нас особо нигде не упоминался, и только в 1995 году, когда по телевизору показывали историко-документальный фильм о Великой отечественной войне, я в общих чертах мог разобраться, в чем же заключался "польский вопрос".
Нас удивляло то, как свободно американцы могут выражать свое мнение, ругать и осуждать своего главу государства вместе со всем, не угодным им, правительством, причем не только в разговорах между собой, но и в печати. В это время умер президент Рузвельт, и на его место заступил Трумен. Правая русская газета расхваливала его достоинства, а левая ругала на чем свет стоит - называла его "недальновидным", а в некоторых статьях и просто "дураком", который президентом стал случайно, потому что таков закон американской конституции, где записано, что после смерти президента вицепрезидент автоматически занимает его место. У нас не укладывалось в голове, как не посадят за решетку тех людей, которые так непочтительно отзываются о главе правительства. Мы и подумать плохо не решались о Сталине, а не то что сказать вслух.
Начал о конце войны, а занесло вон куда...Ну, ничего, раз уж начал о демократии, так и продолжу на эту тему. Больших митингов и забастовок я за все время не наблюдал. Может, в то время и обстановка этому не способствовала. А вот мелкие забастовки видел часто. Вначале я и не понял, что это было: ходят взад-вперед несколько человек по улице, держат в руках плакат, на котором что-то написано, и что-то выкрикивают. Когда я поинтересовался, что все это значит, мне объяснили, что это бастуют продавцы данного магазина. На плакате у них написано обращение к согражданам - не покупать в данном магазине товары. А граждане выполняют их просьбу, им это ничего не стоит, ведь они могут зайти в любой другой магазин. В результате клиентов становится меньше, хозяин терпит убытки и в результате вынужден выполнить требования бастующих работников. Вот такая демократия.
9 мая 1945 года мы узнали, что Германия капитулировала и вторая мировая война закончилась.
Гл.20 9 МАЯ 1945 в САН-ФРАНЦИСКО.
Как мы ни ждали этого заветного дня, сколько ни гадали, какой это знаменательный и исключительно радостный будет день, но для нас оказалось все не так. Лично я почему-то принял это известие спокойно, как и весть о начале войны 22 июня 1941 года. Даже было обидно и самому не понятно, почему же я не ликую. Возможно, влияла обстановка, в которой мы находились. В Америке эту знаменательную дату не отмечали. Ни торжеств, ни митингов, ни ликования людей не было. В Америке говорили, что для них война еще не кончилась - они продолжали воевать с Японией. Одним словом, 9 мая был обычным днем. И даже больше того - запретили продажу спиртного. Так что, когда мы решили отметить долгожданную победу, то не смогли купить ни вина, ни виски. Мы просили продавцов и хозяев сделать для нас исключение - ведь мы русские, у нас такой день, к которому мы шли через смерть наших товарищей, кровь и страдания четыре года. Но все было тщетно. Они нам сочувствовали, понимали нас, но нарушить закон не смели. У них в этом отношении очень строго: если продажа разрешена до 17-00, то в 17-01 никакими путями спиртного не купишь, хотя бы ты давал продавцу и двойную, и тройную стоимость бутылки. Позже нам рассказали, что так строго соблюдают закон не потому, что люди морально устойчивые и принципиальные поборники закона, а потому, что в первую очередь думают о своем благополучии: если продавец попадется на нарушении закона, на него наложат такой штраф, что его предприятие разорится и он обанкротится. Так что в этот день, 9 мая 1945 года, мы не смогли выпить ни грамма. И только 10-го мы собрались у кого-то в номере и отметили нашу победу. Правда, утешили себя тем, что , хоть и по американскому времени, но число было все же 9-е, так как, когда у нас, в СССР, было 9-е мая, в Сан-Франциско все еще было 8-е мая, а на другой день по-американски было 9-е, а по-нашему уже 10-е. И вот, 10-го по нашему, но 9-го по американскому времени мы все-таки Победу отметили. О том, как ликовал в этот день наш советский народ, о том, что творилось в Москве, мы узнали только по прибытии в СССР. Вот и получилось, что ждали мы этот день с большим нетерпением и так долго, а рассказать мне об этом дне и нечего. Ну, что поделаешь...
Хочу продолжить мысль о строгом выполнении закона в торговле спиртным. Зашли мы как-то с Васей Мокроусовым в ресторан, попросили у официанта "ту бир" и "дабл виски" и что-то закусить. Официант принес закуску и удалился. Мы ждем-ждем, а спиртного нет. Подозвали его и, думая, что он нас не понял, снова попросили "ту бир" и "дабл виски". Но он, что-то объяснив нам, снова ушел, и выпить опять не несет. Нас это стало раздражать. Ведь, как правило, в таких заведениях обслуживающий персонал готов выполнить заказ клиента на высшем уровне, а тут что-то не понятное для нас происходит. Мы снова его позвали и еще раз повторили, что мы требуем. Но он продолжал что-то объяснять, а заказ не выполнял. И тут в наш разговор вмешался мужчина, который кое-как говорил по-русски, и наконец объяснил нам, что официант не может выполнить наше требование, так как в ресторанах отпуск спиртного лицам до 20 лет запрещен. Мы были в гражданских костюмах и попросили его объяснить официанту, что мы - русские летчики и нам уже исполнилось 20 лет. Однако, официант был непреклонен. Он сказал, что очень уважает русских, восхищается их мужеством и героизмом, но закон нарушить не может. Пришлось нам с Васей доставать свои "паспортины" с серпастым и молоткастым гербом и подтверждать, что нам уже как раз по 20 лет. И только тогда он принес нам "ту бир" и "дабл виски". Довольно забавный эпизод, над которым мы потом шутили : воевать нам, мальчишкам, было можно, а пиво у американцев пить - нельзя.
Правда, мальчишками мы себя уже давно не считали - с самого начала войны.
Продолжение следует...