1
М. Цветаевой
Карнавалом на икрах
придворных,
по каналам – до ликов
соборных.
От зари до залива
кибиткой,
глухариный загривок
под пыткой.
Наповал из пищали
петровой,
и в подвал – на прощанье
целковый.
Где же ангел? – Агафьи
да графы…
На фаланге акафист
стоглавый.
Жил да был, желторотый,
сенатский.
Где же пыл? Из болота
на лацкан!
Мелкий бес минаретов
и пагод,
город лез по коре лис-
топадов.
Сорок слёз, безвоздушных
как порох,
ты вознёс полукружье
повторов.
По простору – от шпиля
до штиля,
полуфорум Сибири
в ампире.
Александровский столпо-
угодный,
сад Кассандры над злобой
подводной.
..^..
2
Пахнет кровью пересылка,
пахнет осенью бульвар.
Золотой Невы подстилка –
неразношенный товар.
Любим ладан, любим сумрак,
дети хмурого Петра.
Жив Исаакия рисунок
голубиного пера.
Город – гнева голограмма,
отражённый бронзой вод –
светом сыгранная гамма
от заката на восход.
Плеск доносится надменный –
пена жизней, пена дней,
и несёт пролегомены
категорий и корней.
Горизонт во власти Леды,
куполов прощальный блеск.
Следом лебедя последуй,
даже если лебедь – бес!
Здесь Содом квартальных сходок
утонул в колодце лбов,
и печальный зимородок
Мойки выудил улов
окон, статуй головастых,
плавников, кокеток, книг.
Пахнет лист томатной пастой –
золотой земли двойник.
..^..
3
Алине
Я здесь брожу один и вижу златокудрых
красавиц-выпускниц и неба желатин.
Я здесь брожу один и вижу: нос напудрен
у продавщицы пицц с рожденья до седин.
Я в этот камень врос; я – слепок расстоянья
от осени до сна, от Мойки до Невы,
декабрьский мороз в сугробе обаянья,
непостоянства знак, наречие травы.
Я в этот камень врос – зовут его Исаакий.
Я здесь брожу один по отмелям мостов.
Я – солнечный гипноз стреноженной Итаки,
разорванный сатин над крупом и хвостом.
Я здесь брожу один: на холст ложится рифма.
Я – камень у дверей, где кровь и никотин.
Я словно паладин; в сосудах ночи лимфа
горящих фонарей. Я здесь брожу один.
Молю: не уходи! Всё худшее да сгинет!
На Марсовых полях – баркас военных благ.
Я здесь брожу один в полёте вольных линий,
мольбы не утоля. И в каждом камне – мрак.
..^..
4
Н. Гумилёву
Где грядущий виночерпий?
Город чистых оснований.
Тень ночную строчку чертит –
всё не выскажешь словами.
Вольным – воля. Смейтесь, черти!
Нынче смерть у нас в почёте.
Чей ты, сумрак? Вечный, чей ты?
И куда, мосты, влечёте?
Герб с надгробья Ватикана,
флаг воителя двурукий,
а вода не утекала,
не тонули всласть фелуки.
Стон на Мойке, стон на Пряжке –
это римлянки-гордячки
пьют вино из старой фляжки,
просят ласки как подачки.
Афродита или муза?
Панихида или лавры?
Город прочный для союза
человека и кентавра.
Сквозь узор его ограды
взор голодного Харона.
И не требует награды
дар измученного лона!
..^..
5
Над скобами берцовых фонарей
парит закат, фасады обжигая.
Спешит за солнцем чайки весть благая,
стоит атлант как протоиерей.
Кариатида изогнула стан –
изнанка страсти розовой подмышкой.
Так близок день ладонью и лодыжкой,
что нет минуты отдыха устам.
Акрополь Биржи выброшен за борт.
Мерцает свод. Ростральное двусвечье
готовит мраку новое увечье,
легко изгнав лишь часть его свобод.
Волна щекочет ноздри катеров.
Дремучий скрежет водоизмещенья
ласкает воздух. Эти ощущенья
прожектор принимает за улов.
Колени нимф. Календари сетей.
Как долог сон, что сушей ограничен!
Но Посейдон, воитель и возничий,
трезубец скуки прячет от людей.
..^..
6
Город вечно округлого мрака.
Свет дробится на жести листвы.
Взгляд из бездны всегда одинаков,
утро теплится каплями лака
у источника Первой главы.
Этот сад, где ограды колосья…
Всё соблазн: от мизинцев до век.
Только голос не ветер уносит,
а земли архаической оси,
а весны гераклитов разбег.
Поцелуй, затянувшийся в летнем
измерении, вязок на вкус.
Но сивилл аравийские сплетни
отвечают прогулке столетней
под газеллы рассерженных уст.
..^..
7
А. Ахматовой
Мы будем хлебом,
будем валуном,
мы будем небом,
осенью, вином;
мы будем ветром,
пламенем, кормой,
мы будем светом
для души больной.
Мы будем домом,
садом и крыльцом,
мы будем громом,
пристанью, кольцом.
Мы будем градом,
сумраком, свинцом,
росой, фасадом
и чужим лицом.
Мы будем лесом,
филином, чижом,
беды отвесом
на лице чужом.
Гранитом, пеной,
палубой, песком.
Теперь мы стены,
тени, в горле ком.
Сейчас мы крыши
над холстом Невы.
Мы станем выше.
Не теперь. Увы.
..^..
8
М. Пинаевой
Улети, мой град, улети!
Разбуди нас в семь сорок пять.
Ты застыл опять не в груди –
в голове, чей жар не унять.
Ты копьё моё и окно,
карамелька слёз в кулаке,
царскосельское кимоно –
оставляешь мир налегке.
Неразменный рубль ломовой,
петушиный бой катеров.
Я ушёл в тебя с головой,
город дворников и костров.
Ты – мой кносский сон, мельхиор,
хоровод волхвов на Неве;
с караваном львов – волжский хор,
оправдание и навет;
омовения керосин,
вознесение на снегу.
Унеси, мой град, унеси
покаяния пустельгу!
Высота твоих птичьих стай
у стрелы стоит на пути.
Улетай. Я рад. Улетай!
Разбуди нас в семь, без пяти.
..^..
9
О. Мандельштаму
Я узнал: этот город, голодный, как вол,
на рассвете дорогу мою перешёл.
Он смотрел на меня из колодцев оправ,
даже северный ветер, и тот обогнав.
Он глотал фонарей воспалённых слюну,
он тянул и тянул – всё ко дну и ко дну.
Я кричал: “Подожди! Я сейчас упаду!”
Но кудахтала Мойка, как мой какаду;
и рычали парадных петлистые рты,
и орали оравы – цепные мосты,
и нашёптывал дождь: "Тот, кто здесь умирал,
тот обрёл покаянья холодный коралл,
тот увидел спасенья речной изумруд
в этом городе грёз, в этом городе пут".
Там на площади белой, пониже креста,
мне протяжная речь захлестнула уста.
Там в египетском мраке за невский табак
я оставил и церковь, и дом, и кабак.
И тогда я увидел: не ангел, а вол
на рассвете дорогу мою перешёл.
2001