Мне пора уходить, пора.
За окном – чернота двора
и квадраты окошек злых.
Уходить: зарываться в стих,
точно в жарких подушек пух.
Обо всём, что не скажешь вслух
вспоминать, шептать перед сном,
зная: дом всё равно – под слом,
а жильца всё равно – под суд
(если даже они спасут
красотою мир, – красоте
не спастись – времена не те).
В средней школе учили писать в тетрадь
без помарок. Никто не учил терять.
И науку разлук изучать пришлось
много позже на практике. Вкривь и вкось,
неумело начерчены чертежи
по которым нам надо жить.
Промолчи про любовь – про запретный плод.
Это слово опаснее чёрных вод:
только скажешь его – налетишь на риф
неизменных веками, избитых рифм.
Но нельзя не сказать, потому что весь
мой рифмованный вздор – лишь она и есть.
Уходить, закрывать глаза…
Я люблю тебя – слышишь? – за
тебя самого, за то,
что душе под твоим пальто
слишком тесно, за боль в груди,
за разлуку, что впереди –
ту, последнюю… перед нею мы
отступаем, она ж белизной зимы
наступает, пора, говорит, пора.
И мы знаем: она права.
Мы уже научились по стуку в дверь
узнавать приближение бед, потерь,
по звонку телефона – и до того,
как из чрева его прозвучит «Алло!».
И по смене заоконных пантомим
узнавать приближенье зим.
Что же держит: последнее слово – вздор!
Ничего никому не скажу в укор.
Притяженье душ – это школьный миф.
Если держит, то – притяженье рифм,
тягой паиньки к подлецу –
страсть к логическому концу.
Чтоб, как обухом топора
замахнувшись, сказать:
пора!