ГОТИЧЕСКАЯ ОСЕНЬ
(из поэмы)
Когда приехал я сюда,
ледок был хрупок, как слюда.
И часто среди ночи
сова сидела у плеча,
и освещала стол свеча,
и на столе – подстрочник.
Здесь, как столетия назад,
был старый дом и старый сад, –
недалеко от Риги.
Хозяин дома – добрый Ян:
поэт, художник, меломан –
картины, звуки, книги.
За узким стрельчатым окном
мне открывался окоём –
среди деревьев просинь.
То падал снег, то дождик лил,
а я сидел – переводил
«Готическую осень».
Прошёл мой дилетантский пыл
и сон тяжёлый приходил
и склеивал ресницы.
Я кофе пил до дурноты
из чашки – тоньше скорлупы
яйца небесной птицы.
Но это было мне не впрок:
я десять раз один кусок
вертел и так и этак,
но стих лежал, как смятый ком,
и я замысливал тайком:
«Всё брошу и уеду».
Я не оправдывал надежд
и уходил в толпу невежд
от творческой свободы:
вот так же, и в который раз,
сажают под иконостас
уродок и уродов.
И время близилось к зиме,
и ветры шли из Курзиме,
а мне хотелось солнца.
И, давней мукой сожжена,
поэта тайная жена
звала: – Пойдём, напьёмся!
А перед домом, на беду,
метался, как больной в бреду,
сад голый и бескровный.
Была свинцовою река.
Брели лениво облака,
как пёстрые коровы.
Хозяин – вечный балагур –
был молчалив, рассеян, хмур,
как будто ждал ответа.
Зелёным глазом Сатаны
на нас смотрели со стены
старинные портреты.
И целый вечер, как во сне,
бродили тени по стене,
без звука и без слова.
И я приветствовал рассвет,
приняв, почти что в сорок лет,
печать глухонемого.
А утром пили крепкий чай.
И Ян устроил невзначай
нам пешую прогулку.
Закрыв поспешно старый дом,
мы растворились за углом
в кривые переулки.
И мокрый снег летел в лицо.
Кружился ветер, как кольцо,
горланил дикой песней.
Но мы свободу обрели
и, взявшись за руки, брели
по тихому предместью.
Шаги отчётливы и гулки
звучат по рижским закоулкам,
когда всё выше, выше, выше,
вечерним таинством полны,
всходили белые дымы
над островерхой крышей.
Фонарщик, сухонький старик,
зажёг слепые фонари
в глуши средневековой.
Пролётки мчались на меня,
и высекали сноп огня
булатные подковы.
И лист последний на скамью
упал в бульваре Падомью.
Темнели зданий горы.
И с Даугавы ветер дул,
и доносился дальний гул
из Домского собора.
Верша блистательный парад,
созвездья выстроились в ряд.
Держали мир колоссы.
Вращались Космоса валы.
И звуки были тяжелы,
как спелые колосья.
Заполонил хор и оркестр
пространство чуткое окрест
печалью, мукой страстью.
И скрипку поднял сам Господь,
и превратился звук во плоть
в конце четвёртой части.
За этих вечных полчаса
вкрапились птичьи голоса
в старинную музыку.
И плач, и вздох, и смех, и стон,
и дальний зов со всех сторон, –
всё шёпоты и крики.
Через забытые века
проходит нотная строка
в глуши людского леса…
Когда природе голос дан,
звучит, как дальний океан,
«Торжественная месса».
И причиняет столько мук,
и заполняет чистый звук
открытое пространство.
Поют ночные голоса –
уходит эхо в небеса,
в покой и постоянство.
…Вернись туда, моя душа,
где жизнь не стоит ни гроша, –
поставлена на карту.
И не приходит третий век
печальный чёрный человек
за нотами к Моцарту.
Туда, туда, моя любовь,
где, повторяясь вновь и вновь,
прощальные мимозы
лежат на крышке гробовой,
и нарушается покой
печальным: – Лакримозо!...
1983