Этот карандаш любил писать письма. Все письма были о любви. И это меня не удивляло, потому что карандаш был розовым. Розовый карандаш писал о любви. Писал он сам, мне только приходилось его держать и подтачивать. Когда отдельное письмо было готово, я сразу отправлял его ей. И карандаш тут же начинал новое.
Мне нравилось ему помогать. Я даже был в восторге от такого маленького, но важного применения своих усилий. Вы бы тоже были в восторге! Карандаш писал наивные, красивые письма и, конечно, я не мог не знать о чем они. В них её волосы развевал еще прохладный утренний июньский ветерок, сон избегал пробуждения, да и само пробуждение не спешило разрывать легкую паутинку счастливых видений. Та, которой я отправлял письма карандаша, была в них капелькой дождя, в лучах заходящего солнца. Она наполняла мир всеми оттенками цветов – детей света, а цветы в этих сладких картинках были распущены, ярки или нежно бледны, и всегда пахли ароматами томления, встреч и наслаждений.
Иногда карандаш протыкал бумагу и замирал. В такие моменты я старался дышать тихо и ни о чем не думать, чтобы никакая, самая отдаленная, самая глупая мысль не могла нарушить тишину, в которую уходил розовый карандаш. Мне казалось, что в эти мгновения он грустил. Может быть, так оно и было, но как только он оживал, на листе я снова видел её прекрасный образ, вплетенный в солнечный ромашковый венок или обласканный звуками музыки, которую иногда исполняют наши сердца.
Музыка сердец … Я думаю, что розовый карандаш слышал её постоянно. Он как будто был продолжением каждого человеческого сердца, каждого чувства. Оставляя на белом тумане листа ровный розовый след от своего полета, карандаш, словно ракета, прорезал молчаливый, пустой горизонт не нужного никому безмолвия. Он единственный, кто менял золото молчания на безудержную, разгоняющую кровь молнию слов. И тут же рождались мелодии. Разные мелодии снов. И всё изменялось – он был дирижером, а я был дирижерской палочкой в руках маэстро, карандаш становился скрипачом, а я – то ли смычком, то ли скрипкой. Он создавал, я помогал. Это было восхитительно, это захватывало и будоражило ум. Это было бесконечным счастьем творить любовь, творить ради любви.
Бесконечное счастье… Вы уже догадались, что ощущение бесконечности, как всегда было обманчивым? Я не сразу заметил, что с каждым новым письмом, карандаш становился меньше. Видимо, я настолько был поглощен процессом, что эта естественная взаимосвязь, ускользнула от моего сознания. Реальность, как говорится, была беспощадной. Карандаш таял у меня на глазах, таял в моих руках! Я должен был что-то изменить, должен был как-то отдалить его уход! Сперва я перестал точить карандаш ножом, на манер чертежных остроконечных пик, и в ход пошла обычная точилка. Розовую плоть стержня лезвия точилки почти не касались. Последние срезы, минуя плоть, я все равно делал ножом, но при этом стержень был теперь округлым и след от карандаша стал толще. Он продолжал исчезать еще быстрее. Ничего не спасало и вскоре мне пришлось реже его точить, растягивая паузы сначала в часы, а затем и в дни. И все же мы снова встречались, и новые письма шли к адресату, шли к ней, которая, может быть, даже и не читала их. Письма уносили меня в мир неведомых, неиспробованных вкусов жизни, и лишь в минуты, когда карандаш снова истирался или дописывал очередное письмо, я спохватывался, и с тоской убирал от себя бумагу и…
розовый карандашик.
Он умирал. И я ничего не мог с этим поделать. Я хотел остановить его, спрятать его в коробку, сохранить на какой-то другой, более важный случай. На другой момент жизни. На другую жизнь. Но это было бессмысленно. Вы согласны? Разве можно отложить счастье? Отложить на время чудесное просветление, неожиданную, манящую магической пустотой любовную тоску, радость от силы, которая рождалась от легкого бега розового карандаша. Всё было просто. Карандаш наполнял каждое письмо сказочной живою водой, испив которую в начале нашего пути, я уже не мог не желать её вкуса снова и снова. Наверное, я уже не мог остановиться. И розовый карандаш тоже не мог иначе. Мы нехотя принимали неизбежность, отправляли новые письма и прощались друг с другом.
Это было печальное зрелище. Карандашик лежал на большом снежном поле, и я понимал, что раскидать этот снег, взбороздить этот холодный листок он снова сможет, но уже только в последний раз. Я держал паузу, но в этот день и моих сил было недостаточно. Письмо, которое было отправлено до этого, уже потребовало не мало мастерства. Карандашик можно было удерживать только двумя пальцами. И сейчас, в этот день прощания, мне пришлось бы уже использовать щипчики, пинцет или еще что-нибудь, дабы позволить карандашу пройти свою последнюю дорогу.
Нет, я не плакал. Мне было не по себе от того, что я не могу по-другому, не могу сохранить ему жизнь. Любовь убивала его, а вместе с ним, кажется, убивала и меня. Я в последний раз смотрел на то, что осталось от карандаша, а потом взял коробку с остальными карандашами, на которой широко и аляповато было выведено «Цветные». Повертел её в руках и мордочкой розового карандаша зачеркнул заводской стандарт. А потом аккуратно, выводя каждую букву, написал «Розовые».
Затем даже черный, всё время ворчащий карандаш тоже писал ей о любви. Только сдержанно, конечно …