Не поспевая днём за днями
побед и паник,
не постигая день грядущий,
гряду во тьму
и вопию влачащим знамя:
- Верните память!
Не мне – потомкам, воздающим
невесть кому...
Зелёный свет на губы падал
и снег ноябрьский.
Кончался скверик перед домом.
Кончался день.
И силуэт возник знакомый
в солдатской каске.
Что он в моей короткой жизни?
Чужая тень.
Но кто же так упорно ходит
к нему – не мимо?
Кто эти цветики седые
кладёт у ног?
Та ль, для которой он остался
навек любимым?
Та ль, для кого и после смерти
живёт сынок?
Но между тем, я твёрдо знаю,
что он нездешний.
И что под мёртвою плитою
не он один.
Но кто-то будет - непременный
и безутешный –
ронять к подножью монумента
кровь георгин.
И мне, едва ли не впервые,
судьба велела
узнать любовь не по расчёту,
а по любви...
И лет запёкшаяся корка
вдруг отомлела,
как будто он, гранит сдирая,
встал, весь в крови.
В зелёном холоде снежинок
вперёд он падал.
А за гранитной плащ-палаткой
из бронзы букв,
из безнадёжных списков павших
вставали парни,
горя назло судьбе пропащей
звездой во лбу.
Казалось, белыми бинтами
свивалось небо,
и пеленал за ротой роту
парад и блеск.
А это просто снег не таял...
Столетья снега
скрывали кровь, и гной, и рвоту,
и хруст, и треск.
Знамёна мраморные стыли
над серым камнем.
Давненько здесь никто не плакал
и не стонал.
И не грешил молвой в пустыне,
что все мы канем...
Но вот – таким же изваяньем
здесь я стоял.
Зелёный свет на губы падал
и снег ноябрьский.
Он на губах моих не таял.
Он губ не жёг.
Я тронул груду лет глазами
под белой каской.
Как будто с тех, кто насмерть замер,
снять маску мог.
Он был горяч и неуступчив.
И право жертвы
он никому ни за какие
не уступал
и – стал огнём и камнем жгучим,
и вечным пеплом,
дабы стучать в сердца глухие
там, где он пал...